Шпенглер. Закат Европы. Введение. (1092217), страница 2

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 2)

Природа – это гештальт, в рамках которого человек высоких культур сообщает единство и значение непосредствен­ным впечатлениям своих чувств. История—гештальт, из которого его фантазия стремится постичь живое бытие мира по отношению к собственной жизни и тем самым интен­сифицировать ее действительность. Способен ли он на эти пластические формообразования и какое из них овладеваетего бодрствующим сознанием—вот первовопрос всякого человеческого существования.

Здесь налицо две возможности присущего человеку ми­ротворчества. Этим сказано уже, что они вовсе не обязатель­но являются действительностью. Если в дальнейшем нам предстоит поднимать вопрос о смысле всякой истории, то надлежит сперва решить другой вопрос, который до сих пор не был ни разу поставлен. Для кого существует история? Вопрос выглядит парадоксальным. Бесспорно, для всякого, поскольку всякий человек во всей совокупности своего бытия и бодрствования является членом истории. Но большая раз­ница, живет ли некто с постоянным впечатлением, что его жизнь представляет собою элемент в гораздо более обшир­ной биографии, простирающейся над столетиями или тыся­челетиями, или он ощущает ее как нечто в себе самом закругленное и замкнутое. Для последнего типа бодрствова- ния наверняка не существует никакой всемирной истории, никакого мира-как-истории. А что, если на этом аисторическом духе покоится самосознание целой нации, целой культу­ры^1. В каком виде должна представать ей действительность? мир? жизнь? Если мы учтем, что в земном сознании эллина все пережитое, не только свое личное, но и прошлое вообще, тотчас же превращалось в некую безвременно неподвижную, мифически оформленную подоплеку ежемгновенно протека­ющего настоящего, так что история Александра Великого еще до его смерти начала сливаться для античного чувства с легендой о Дионисе, а Цезарь по крайней мере не считал абсурдным свое происхождение от Венеры, то нам придется признать, что для нас, людей Запада с сильно развитым чувством временных дистанций, обусловившим как нечто само собою понятное повседневное летосчисление после и до Рождества Христова, переживание таких душевных состоя­ний оказывается почти невозможным и что мы, однако, не вправе по отношению к проблеме истории просто закрыть глаза на этот факт.

Историческое исследование в самом широком объеме, включающем также и все виды психологически сравнитель­ного анализа чужих народов, времен, нравов, имеет для души целых культур то же значение, что дневники и автобио­графии для отдельного человека. Но античная культура не обладала памятью, историческим органом в этом специфи­ческом смысле. «Память» античного человека — причем мы, разумеется, без обиняков приписываем чужой душе понятие, извлеченное из собственной картины души,— есть нечто со­вершенно другое, поскольку здесь отсутствуют прошлое и будущее в качестве упорядочивающих перспектив бодрст­вующей жизни и все заполнено с решительно неизвестной нам мощью «чистым настоящим», которым столь часто восхищался Гёте во всех проявлениях античной жизни, глав­ным образом в пластическом искусстве. Это чистое насто­ящее, величайшим символом которого выступает дорическая колонна, фактически представляет собой отрицание времени (направления). Для Геродота и Софокла, как и для Фемистокла и какого-нибудь римского консула, прошлое тотчас же улетучивается в некое вневременно покоящееся впечатление полярной, не периодической структуры — ибо таков последний смысл одухотворенного мифотворчества,—тогда как для на­шего мирочувствования и внутреннего взора оно оказывает­ся периодически ясно расчлененным, целеустремленным ор­ганизмом, насчитывающим столетия или тысячелетия. Этот фон и придает античной, как и западной, жизни ее своеобраз­ную окраску. То, что грек называл космосом, было картиной мира, не становящегося, а сущего. Следовательно, сам грек был человеком, который никогда не становился, а всегда был⁹.

Поэтому античный человек, хотя он, в вавилонской и главным образом египетской культуре, весьма хорошо разбирался в точной хронологии, календарном исчислении и обладал сильным, проявляющимся в величественном на­блюдении созвездий и в точном измерении огромных проме­жутков времени ощущением вечности и ничтожности дан­ного мгновения, внутренне не усвоил себе ничего из этого. То, что его философы при случае упоминают в этой связи, дошло до них по слухам, а не из опыта. И то, что открывали отдельные блистательные умы, вроде Гиппарха и Аристарха, населявшие главным образом азиатские греческие города, было отклонено как стоическим, так и аристотелевским на­правлением мысли и вообще не принималось во внимание вне узкого круга специалистов. Ни Платон, ни Аристотель не имели обсерватории. В последние годы правления Перикла в Афинах путем референдума было принято решение, угро­жавшее каждому, кто распространял астрономические тео­рии, тяжкой исковой формой эисангелии¹⁰. Это был акт глубочайшей символики, в котором выразилась воля антич­ной души устранить из своего мироосознания любую раз­новидность дали.

Что касается античной историографии, то пусть присмо­трятся к Фукидиду. Мастерство этого человека состоит в подлинно античной способности понимающе переживать события настоящего из самого себя, и этому способствует великолепный, отточенный на фактах взгляд прирожденного государственного мужа, который сам был полководцем и должностным лицом. Этот практический опыт, который, к сожалению, путают с историческим чувством, позволяет ему—и с полным правом—выглядеть непревзойденным об­разцом только для ученых-историографов. Но что совершен­но закрыто от него, так это тот перспективный взгляд на историю столетий, который в нашем случае как нечто само собой разумеющееся принадлежит к представлению об ис­торике. Все удачные отрывки античного исторического опи­сания ограничиваются политическим настоящим автора, предельно контрастируя с нами, чьи исторические шедевры все без исключения трактуют далекое прошлое. Фукидид провалился бы уже на теме персидских войн, не говоря уже об общегреческой или даже египетской истории. Уверенность взгляда у него, как у Полибия и Тацита, тоже политиков-практиков, исчезает тотчас же, стоит только им, обернув­шись в прошлое, часто в объеме каких-нибудь десятилетий, натолкнуться на движущие силы, которые в этом гештальте незнакомы им из личного праксиса. Для Полибия непонятна уже первая Пуническая война, для Тацита—уже Август, а совершенно неисторическое—по меркам нашего перспек­тивного исследования — чувство Фукидида заявляет о себе на первой же странице его книги в неслыханном утвержде­нии, что события в мире, предшествовавшие его времени (около 400!), не представляли ничего значительного…

Оттого-то античная история вплоть до персидских войн, а равным образом и традиционная конструкция гораздо более поздних периодов оказывается продуктом существен­но мифического мышления. История государства Спарты— Ликург, чья биография рассказывается во всех деталях, был, надо полагать, незначительным лесным божеством Тайгета —есть вымысел эллинистической эпохи, а фабрикация римской истории доганнибаловского периода не прекрати­лась еще и ко времени Цезаря. Изгнание Тарквиниев Бру­том—рассказ, прототипом которого послужил один совре­менник цензора Аппия Клавдия (310)". Имена римских ца­рей образовывались по типу имен разбогатевших плебейских семейств (К. Й. Нейман). Уже не говоря о «Сервиевом зако­нодательстве», даже знаменитый аграрный закон Лициния

* Дальнейшие и без того сильно запоздавшие попытки греков создать, по египетскому образцу, нечто вроде календаря или хроно­логии выглядят верхом наивности. Время, исчисляемое олимпиада­ми, не есть эра. наподобие, скажем, христианского летосчисления, и к тому же представляет собою поздний, чисто литературный паллиатив, так и не вошедший в народный обиход. У народа не было вообще потребности в счете, которым можно было бы закреп­лять переживания отцов и дедов, сколько бы ни интересовались проблемой календаря некоторые ученые. Речь идет здесь не о том, хорош календарь или плох сам по себе, а о том, входит ли он в употребление, протекает ли по нему жизнь в целом. Но даже список победителей олимпийских игр, датированный рубежом 500 года, есть такая же выдумка, как и более древний список аттических архонтов и римских консулов. Не существует ни одной подлинной даты относительно колонизации (Е. Meyer, Gesch. d. АН. И 442; Beloch, Griech. Gesch. I 2, 219). «До V века никто в Греции и не помышлял о том., чтобы записывать сообщения об исторических происшествиях» (beloch I 1, 125). Мы располагаем надписью, свиде­тельствующей о договоре между Элидой и Гёреей, который должен был иметь силу в течение «ста лет, начиная с этого года». Какой же это был год — осталось неотмеченным. Таким образом, по прошест­вии некоторого времени уже не знали, как долго длится договор, и, очевидно, никто этого и не предвидел. По-видимому, вскоре эти люди настоящего и вовсе о нем позабыли. В том и сказывается легендарно-детский характер античной картины истории, что упоря­доченная датировка фактов, скажем, «троянскрй войны», отвеча-ющей по градации нашим крестовым походам, была бы воспринята как прямое насилие над стилем.— Равным образом и географические познания античности далеко уступают египетским и вавилонск'им. Э. Мейер (Gesch. d. Alt. Ill 102) показывает, как снизился уровень знания о форме Африки от Геродота (по персидским источникам) до Аристотеля. То же относится и к римлянам, как наследникам кар­фагенян. Они лишь пересказывали чужие знания и после медленно их забывали.

367 года не был еще зафиксирован ко времени Ганнибала (Б. Низе). Когда Эпаминонд освободил мессенцев и аркадцев и даровал им государственность, они тотчас же придумали себе древнейшую историю. Невероятным кажется не то, что подобное имело место, а то, что едва ли существовал какой-либо иной род истории. Контраст западного и античного чувства историзма нельзя выявить лучше, чем сказав, что римская история до 250 года, какой ее знали ко времени Цезаря, была фальсификацией и что то немногое, что уда­лось установить нам, оставалось совершенно неизвестным для более поздних римлян. Для античного смысла слова «история» характерно, что романы об Александре оказали по части содержания сильнейшее влияние на серьезные поли­тические и религиозные труды по истории. Никто и не думал о том, чтобы принципиально отличить их содержание от документальных данных. Когда к концу республики Варрон приступил к фиксации быстро исчезающей из народной па­мяти римской религии, он разделил божества, служение ко­торым тщательнейшим образом справлялось со стороны го­сударства, на di certi и di incerti¹²—таких, о которых знали еще кое-что, и таких, от которых, несмотря на продолжи­тельный официальный культ, оставалось только имя. По существу же религия римского общества его времени — каковою ее без тени подозрения принимал из рук римских поэтов не только Гёте, но даже Ницше—была по большей части продуктом эллинизирующей литературы и почти не имела связи с древним культом, которого уже никто не понимал.

Моммзен ясно сформулировал западноевропейскую точ­ку зрения, назвав римских историков — подразумевался пре­жде всего Тацит — людьми, «которые говорили о том, что заслуживало умолчания, и молчали о том, что следовало

сказать» ¹³.

Индийская культура, идея (браминской) нирваны кото­рой является самым решительным выражением абсолютно аисторической души, какое только может быть, никогда не обладала хотя бы малейшим ощущением «когда» в каком бы то ни было смысле. Не существует настоящей индийской астрономии, индийского календаря, стало быть, индийской истории, поскольку под этим разумеется духовный конден­сат сознательного развития. О зримом протекании этой культуры, органическая часть которой завершилась с возник­новением буддизма, нам известно гораздо меньше, чем об античной, наверняка богатой великими событиями истории между XII и VIII веками. Обе попросту сохранились в сновиденно-мифическом гештальте. Лишь спустя целое тысячеле­тие после Будды, около 500 года после Р. X., на Цейлоне в «Махавансе» возникло нечто отдаленно напоминающее историографию.

Земное сознание индуса было предрасположено настоль­ко неисторично, что даже такой феномен, как сочиненная каким-либо автором книга, был ему незнаком в качестве стационарного по времени события. Вместо органического ряда персонально разграниченных сочинений постепенно возникала смутная масса текстов, в которую каждый вписы­вал то, что ему хотелось, без того чтобы понятия индивиду­альной духовной собственности, развития мысли, умствен­ной эпохи играли какую-либо роль. В этом анонимном геш­тальте— таков гештальт и всей индийской истории — лежит перед нами индийская философия. Пусть сравнят с нею историю философии Запада, физиогномически отточенную до предела книгами и личностями.

Индус забывал все, египтянин не мог ничего забыть. Индийского искусства портрета — биографии in nuce¹⁴—ни­когда не существовало; египетская пластика едва ли знала какую-либо другую тему.

Египетская душа, наделенная исключительной предрас­положенностью к истории и с прамировой страстностью влекущаяся к бесконечному, ощущала прошлое и буду­щее как весь свой мир, а настоящее, идентичное с бодрст­вующим сознанием, представлялось ей просто узкой гра­ницей между двумя неизмеримыми далями. Египетская куль­тура есть воплощение заботы ~ душевного эквивалента дали,—заботы о будущем, как она выражается в выборе гранита и базальта в качестве художественного материа­ла*, в иссеченных резцом документах, в тщательной про­думанности системы управления и в сети оросительных

* На фоне этого первостепенным и беспримерным символом в истории искусства является то, что эллины в противовес своему микенскому прошлому, и к тому же в стране, изобилующей камнем, вернулись от каменных Достроек к употреблению дерева, чем и объ­ясняется отсутствие архитектурных остатков между 1200 и 600 года­ми. Египетская растительная колонна с самого начала была камен­ной - дорическая- деревянной. В этом выражается глубокая враж­дебность античной души к долговечности.

устройств*, а также в неизбежно связанной с этим заботе о прошедшем. Египетская мумия—символ высочайшего по­рядка. Увековечивали тело умершего и в то же время сооб­щали вековечность его личности, его «Ка», посредством портретных статуй, часто в неоднократном исполнении, с ве­личественно осмысленной схожестью которых она была свя­зана.

Существует глубокая связь между отношением к истори­ческому прошлому и пониманием смерти, как оно выражает­ся в обряде погребения. Египтянин отрицает бренность, ан­тичный человек утверждает ее всем языком форм своей культуры. Египтяне консервировали даже мумию своей ис­тории: хронологические данные и числа. В то время как от досолоновской истории греков не сохранилось ничего, ни одной даты, ни одного подлинного имени, ни одного кон­кретного события—что придает единственно известному нам остатку гипертрофированное значение,— мы знаем име­на и даже точные годы правления многочисленных еги­петских царей третьего тысячелетия и гораздо более раннего периода, а в Новом Царстве должны были знать их без единого пропуска. Леденящим символом этой воли к долго­вечности лежат еще и сегодня в наших музеях тела великих фараонов, сохранившие заметные черты облика. На блестя­ще отполированном гранитном острие пирамиды Аменемхета III все еще можно прочесть слова: «Аменемхет зрит красоту солнца», а на другой стороне: «Душа Аменемхета выше, чем высота Ориона, и она соединяется с преисподней». Это — преодоление бренности, голого настоящего, и неан­тично в высшей степени.

* Брал ли на себя какой-либо эллинский город осуществление хотя бы одного развернутого предприятия, которое выдавало бы заботу о будущих поколениях? Магистральные и оросительные си-в стемы, обнаруженные в микенскую и, значит, доантичную эпоху, были запущены и забыты со времени возникновения античных наро­дов —стало быть, с наступлением гомеровского периода. Чтобы понять диковинность факта, что буквенное письмо было принято античностью лишь после 900 года, к тому же в самой скромной мере и наверняка лишь в безотлагательных хозяйственных целях, что вполне доказывается недостатком эпиграфических находок, нужно вспомнить, что в египетской, вавилонской, мексиканской и китай­ской культурах возникновение письменности падает на незапамят­ные времена, что германцы создали себе рунический алфавит и позд­нее удостоверяли свое благоговение перед письменностью постоянно возобновляемой орнаментальной выделкой вязи, тогда как ранняя античность попросту игнорировала многие обычные на Юге и Вос­токе письмена. Мы располагаем многочисленными памятниками письменности, относящимися к хеттской Малой Азии и Криту; гомеровское время не предоставило нам ни одного (т. 2, с. 180 ел.).

Характеристики

Список файлов учебной работы