Шпенглер. Закат Европы. Введение. (1092217), страница 8

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 8)

* Ср. т. 2, с. 572.

** Немецкая гимнастика с 1813 года быстро развивается от тех весьма провинциальных, самобытных форм, которые придал ей тогда Ян, в сторону спортивности. Какая-нибудь берлинская спорт­площадка в дни больших соревнований уже в 1914 году мало чем отличалась от любого римского цирка.

интеллигентной публики знатоков и покупателей, все равно, идет ли речь о преодолении абсурдных инструментальных звукомасс и гармонических затруднений или о «подходе» к проблеме красок. Появляется новая философия фактов, у которой для метафизических спекуляций всегда наготове только улыбка, новая литература, делающаяся своего рода потребностью для интеллекта, вкуса и нервов горожанина, а для провинциала чем-то непонятным и ненавистным. «На­роду» нет никакого дела ни до александрийской поэзии, ни до пленэризма. Переход, как в прежние времена, так и нынче, ознаменовывается целым рядом скандалов, встречающихся только в данную эпоху. Негодование афинян, вызванное Еврипидом и революционной живописной манерой, скажем, Аполлодора, повторяется в протесте против Вагнера, Мане, Ибсена и Ницше.

Можно понимать греков, не говоря об их хозяйственных отношениях. Римлян понимают только через эти отношения. При Херонее и при Лейпциге в последний раз сражались за идею. В первой Пунической войне и при Седане уже нельзя упускать из виду хозяйственные моменты. Римляне с их практической энергией впервые придали рабовладению тот исполинский стиль, который многие считали типичным для античного хозяйствования, правосознания и жизненного уклада и который во всяком случае сильно умалил цену и внутреннее достоинство параллельно существующего воль­нонаемного труда. Соответственно этому германские, а вов­се не романские народы Западной Европы и Америки впер­вые развили из паровой машины меняющую облик целых стран крупную промышленность. Нельзя не обратить внима­ние на связь обоих этих явлений со стоицизмом и социализ­мом. Только римский цезаризм, возвещенный Гаем Фламинием и впервые приобретший вид в лице Мария, явил в пре­делах античного мира величие денег — в руках твердых духом и широких натур практического пошиба. Без этого не понять ни Цезаря, ни римскую стать вообще. В каждом греке есть что-то от Дон-Кихота, в каждом римлянине что-то от Санчо Пансы—чем они были еще кроме этого, отходит перед сказанным на задний план.

13

Что касается римского мирового господства, оно пред­ставляет собою негативный феномен, обусловленный не из­бытком силы у одной стороны — таковым римляне не об­ладали уже после Замы,— а недостатком сопротивления у другой. Римляне отнюдь не завоевывали мира*. Они лишь овладели тем, что готовой добычей лежало для каждого, Imperium Romanum возникло не вследствие крайнего напря­жения всех милитаристических и финансовых сил, как это было однажды в противовес Карфагену, а благодаря отказу древнего Востока от внешнего самоопределения. Не следует прельщаться иллюзией блистательных солдатских успехов. С двумя-тремя плохо обученными, плохо ведомыми, скверно настроенными легионами Лукулл и Помпеи покоряли целые царства, о чем нельзя было бы и мечтать ко времени битвы при Ипсе. Митридатовской опасности как таковой, опас­ности вполне реальной для этой ни разу не подвергавшейся серьезному испытанию системы материальных сил, никогда не существовало для победителей Ганнибала. После Замы римляне не вели уже ни одной войны против какой-либо большой военной державы, да и не смогли бы вести ее**. Их классическими войнами были войны против самнитов, про­тив Пирра и Карфагена. Их великим часом были Канны. Нет такого народа, который столетиями стоял бы на котурнах. Прусско-немецкий народ, переживший мощные мгновения 1813, 1870 и 1914 годов, больше других имеет их на своем

счету.

Я учу здесь пониманию империализма, окаменелые остан­ки которого вроде египетской, китайской, римской импе­рий, индийского мира, мира ислама могут сохраняться еще столетиями и тысячелетиями, оставаясь зажатыми в кулаки то одного, то другого завоевателя,—мертвые тела, аморф­ные, обездушенные человеческие массы, потребленный мате­риал какой-то великой истории,—как типичного символа развязки. Империализм—что чистая цивилизация. В этой непреложной форме проявляется судьба Запада. У культурно­го человека энергия обращена вовнутрь, у цивилизованного вовне. Оттого-то и вижу я в Сесиле Родсе первого человека новой эпохи. Он представляет собою политический стиль отдаленного, западного, германского, в особенности немец­кого, будущего. Его слова «Расширение —это всё» содержат в этой наполеоновской редакции доподлинную тенденцию всякой созревшей цивилизации. Сказанное относится и к ри­млянам, арабам, китайцам. Здесь нет выбора. Здесь даже сознательная воля отдельного человека или целых классов

* Ср. т. 2, с. 526.

** Завоевание Галлии Цезарем было явно выраженной колони­альной войной, т. е. имеющей одностороннюю активность. То, что оно составляет все же кульминацию более поздней военной истории Рима, подтверждает лишь быстрое скудение содержания последней по части действительных достижений.

и народов ничего не решает. Экспансивная тенденция—это рок, нечто демоническое и чудовищное, увлекающее позд­него человека стадии мировых городов, заставляющее его служить себе и истощающее его, все равно, хочет он этого или нет, знает ли он об этом или нет*. Жизнь —это осуществ­ление возможного, а для мозгового человека существуют лишь экстенсивные возможности **. Как бы ни противился нынешний, мало развитый еще социализм всякой экспансии, он станет однажды со всей стремительностью судьбы ее самопервейшим носителем. Здесь язык форм политики—как непосредственно интеллектуального выражения людей опре­деленного типа—соприкасается с глубокой метафизической проблемой: с подтверждаемым непререкаемой значимостью принципа каузальности фактом, что ум — это дополнение протяженности.

Когда в пыжащемся до империализма китайском госу­дарственном устройстве между 480 и 230 годами (в антич­ной хронологии примерно 300—50 годы) принцип импе­риализма (линчэн), защищаемый с практической точки зрения главным образом «римским государством» Цинь***, а с теоретической—философом Чжан-и, наткнулся на идей­ное сопротивление со стороны народной лиги (хохцун), которая во многом опиралась на идеи Ван Ху, глубокого скептика и знатока людей и политических возможностей названной поздней эпохи, то попытка эта не имела никаких шансов на успех. Обе стороны были противниками идеоло­гии Лао-цзы с ее упразднением политики, но преимуществом линчэна оказывался естественный ход экспансивной цивили­зации****.

Роде предстает первым предшественником типа запад­ного Цезаря, час которого пробьет еще не скоро. Он стоит посредине между Наполеоном и насильниками ближайших столетий, как тот Фламиний, который с 232 года побуждал римлян к покорению цизалышйских галлов и тем самым давал старт их колониальной экспансионистской политике,—

* Современные немцы — блестящий пример народа, ставше­го экспансивным без своего ведома и желания. Они были уже таковыми, когда считали себя еще народом Гёте. Бисмарк даже не предчувствовал этого более глубокого смысла заложенной им эпохи. Он полагал, что достиг заключительной фазы определенного поли­тического развития (ср. т. 2, с. 526).

** Таков, возможно, был смысл значительных слов Наполео­на в разговоре с Гёте: «Как можно нынче говорить еще о судьбе? Политика —это судьба».

*** Оно-то и дало империи ее окончательное наименование: T,sin = China (Китай).

**** Ср. т. 2, с. 518, 536.

между Александром и Цезарем. Фламиний был, строго говоря*, частным лицом, пользовавшимся колоссальным государственным влиянием в эпоху, когда сама идея го­сударства перестает сопротивляться мощи хозяйственных факторов,—несомненно, первым в Риме человеком оппо­зиции цезаристского типа. С ним кончается идея государ­ственной службы и начинается рассчитывающая лишь на голые силы, а не на традиции воля к власти. Александр и Наполеон были романтики, стоявшие на самом пороге цивилизации и обвеянные уже ее холодным и легким ду­новением; только одному нравилось чувствовать себя в роли Ахилла, а другой читал Вертера. Цезарь был ис­ключительно человеком фактов, обладавшим неслыханной силы умом.

Но уже Роде понимал под успешной политикой только и только территориальный и финансовый успех. Это чисто римская черта в нем, что он прекрасно сам сознавал. Запад­ноевропейская цивилизация никогда еще не олицетворялась с подобной энергией и чистотой. Уже от одних своих геогра­фических карт мог он впадать в своего рода поэтический экстаз, этот сын пуританского пастора, без всяких средств приехавший в Южную Африку и приобретший гигантское состояние, которое послужило мощным средством для осу­ществления его политических целей. Его мысль о трансаф­риканской железной дороге от мыса Доброй Надежды до Каира, его проект Южно-Африканской Империи, его духов­ная власть над владельцами копей, денежными вороти­лами железного склада, которых он принуждал ставить свои состояния на службу его идеям, его столица Булу-вайо, которую он, сверхмощный государственный муж с не поддающимся определению отношением к государству, с цар­ственным размахом заложил в качестве будущей резиденции, его войны, дипломатические акции, системы дорог, син­дикаты, армии, его представление о «высоком долге ин­теллектуала перед цивилизацией»—все это, в грандиоз­ном и благородном исполнении, является прелюдией зарезер­вированного за нами будущего, с наступлением которого окончательно завершится история западноевропейского че­ловека.

Кто не понимает, что ничто уже не изменит этой развяз­ки, что нужно желать этого либо вообще ничего не желать, что нужно любить эту судьбу либо отчаяться в будущем и в самой жизни, кто не чувствует величия, присущего и этой

* Ибо его реальная власть уже не отвечала смыслу какой бы то ни было должности.

активности властных умов, этой энергии и дисциплине твердых, как металл, натур, этой борьбе, ведущейся ледя­ными и абстрактнейшими средствами, кто морочит голову своим провинциальным идеализмом и тоскует по стилю жизни былых времен,— тот должен отказаться от того, чтобы понимать историю, переживать историю, делать ис­торию.

Таким образом, Imperium Romanum предстает уже не уникальным феноменом, а нормальным продуктом стро­гого и энергичного, свойственного масштабам мирового города, в высшей степени практичного интеллекта и харак­терной финальной стадией, уже неоднократно повторявшей­ся, но не идентифицированной до настоящего времени. Пой­мем же наконец, что тайна исторической формы не лежит на поверхности и не постигается из сходства костюмов и сцен, что в человеческой истории, как и в истории растений и животных, есть явления обманчивого сходства, внутренне лишенные всякого родства,— Карл Великий и Гарун-аль-Рашид, Александр и Цезарь, войны германцев против Рима и набеги монголов на Западную Европу,— и другие явле­ния, которые при огромном внешнем различии выражают нечто идентичное, как, скажем, Траян и Рамсес II, Бурбоны и аттический демос, Мухаммед и Пифагор. Возьмем же в толк раз и навсегда, что XIX и XX столетия, эта мни­мая вершина прямолинейно восходящей всемирной истории, фактически обнаруживаются как возрастная ступень в каж­дой окончательно созревшей культуре,—правда, без социа­листов, импрессионистов, электрических трамваев, торпед и дифференциальных исчислений, принадлежащих всего лишь к корпусу времени, однако со своей цивилизованной духовностью, обладающей в свою очередь совершенно ины­ми возможностями внешнего оформления,—что, стало быть, современность представляет собою некую переход­ную стадию, которая наверняка наступает при известных условиях, что, таким образом, существуют и вполне опреде­ленные более поздние состояния, чем нынешние западно­европейские, что в истекшей истории они уже не раз слу­чались и что оттого-то будущее Запада оказывается не безбрежным потоком, стремящимся вверх и вперед по курсу наших сиюминутных идеалов и с фантастическими запасами времени, но строго ограниченным в отноше­нии формы и длительности и неизбежно предопределенным единичным свершением истории охватом в несколько сто­летий,—свершением, которое, основываясь на имеющихся примерах, можно обозреть и в существенных чертах пред­видеть.

14

Кто достиг этой высоты рассмотрения, тому плоды сами падают в руки. В одной только мысли замыкаются и по ее усмотрению решаются все частные проблемы, десятилети­ями страстно, но безрезультатно занимавшие новейший дух в сферах исследования религий, истории искусства, критики познания, этики, политики, политической экономии.

Мысль эта принадлежит к числу истин, которые, будучи раз высказаны со всей ясностью, не вызовут уже никаких возражений. Она связана с внутренними необходимостями культуры Западной Европы и ее мирочувствования. Она призвана в корне изменить жизневоззрение тех, кто полно­стью постиг ее, стало быть, внутренне ее себе усвоил. Мощ­ным углублением присущей нам и необходимой картины мира является то, что всемирно-историческое развитие, в ко­тором мы находимся и которое до сих пор мы научились рассматривать в ретроспективе как некое органическое це­лое, нам удается ныне прослеживать и в перспективе. О по­добном мог пока мечтать только физик в своих вычислениях. Это означает, повторяю еще раз, замену птолемеевского аспекта коперниканским и, следовательно, неизмеримое рас­ширение жизненного горизонта также и в области историче­ского.

До сих пор не возбранялось ожидать от будущего всего, что только взбредет в голову. 1де нет фактов, там правит чувство. Впредь обязанностью каждого будет изведывать будущее в том, что может произойти и, значит, произойдет с неотвратимой неизбежностью судьбы и что, следовательно, находится вне какой-либо зависимости от личных идеалов, надежд и пожеланий. Если мы пользуемся рискованным словом «свобода», мы вольны уже осуществлять не то или иное, но только необходимое или ничто. Ощущать это как «благо»—вот что отличает человека фактов. Сожалеть об этом или порицать—не значит изменить это. С рождением связана смерть, с юностью старость, с жизнью вообще ее гештальт и предначертанные границы ее длительности. Со­временная эпоха — эпоха цивилизации, а не культуры. Тем самым отпадает за невозможностью целый ряд жизненных содержаний. Можно сожалеть об этом и облекать сожаление в пессимистическую философию и лирику — впредь так и бу­дут делать,—но изменить этого нельзя. Недопустимым ока­жется уже предполагать в сегодняшней и завтрашней дейст­вительности рождение или расцвет того, что представляется желательным, вопреки достаточно внятным обратным сви­детельствам исторического опыта.

Я готов выслушать возражение, что такой аспект мира, внушающий уверенность относительно контуров и направ­ленности будущего и обрывающий далеко идущие надежды, был бы жизневраждебным и для многих просто роковым, если бы ему довелось стать однажды чем-то большим, чем чистая теория, если бы он стал практическим мировоззрени­ем группы лиц, действительно играющих роль в формирова­нии будущего.

Характеристики

Список файлов учебной работы