Шпенглер. Закат Европы. Введение. (1092217), страница 3

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 3)

В противоположность этой могучей группе египетских жизненных символов на самом пороге античной культуры, в полном соответствии с забвением, простираемым ею над
каждым отрывком своего внешнего и внутреннего прошлого, появляется сожжение мертвых. Микенской эпохе было абсолютно чуждо сакральное выделение этого погребального
обряда на фоне прочих, параллельно практикуемых первобытными народами каменного века. Царские гробницы свидетельствуют даже о преимуществе предания земле. Но в гомеровский период (а также и в ведийский) происходит вне­запный, мотивируемый лишь душевно переход от погребе­ния к сожжению, которое, как свидетельствует Илиада¹⁶, совершалось с полным пафосом символического акта — торжественного уничтожения, отрицания всякой исторической
долговечности.

С этого момента завершается также и пластичность душевного развития отдельного человека. Насколько мало античная драма допускает подлинно исторические мотивы, настолько же мало позволяет она тему внутреннего раз­вития, и достаточно известно, с какой решительностью воспротивился эллинский инстинкт портрету в изобра­зительном искусстве. Вплоть до эпохи императоров ан­тичное искусство знает лишь один некоторым образом естественный для него сюжет: миф*. Даже идеальные изображения эллинистической пластики мифичны в той же степени, что и типические биографии по образцу Плу­тарха. Ни один из великих греков так и не написал воспоминаний, которые зафиксировали бы перед его ду­ховным взором какую-нибудь прожитую эпоху. Даже Со­крат не сказал чего-либо значительного в нашем смысле о своей внутренней жизни. Спрашивается, было ли вообще в античной душе возможно нечто такое, что в порядке естественного инстинкта предполагает возникновение Парцифаля, Гамлета, Вертера. Тщетно стали бы мы искать у Платона какого-либо осмысления развития своего учения.

* От Гомера до трагедий Сенеки, сквозь целое тысячелетие, все снова и снова неизменно появляются мифические образы Фиеста, Клитемнестры, Геракла, несмотря на их ограниченное число, тогда как в поэзии Запада фаустовский человек выступает сначала как Парцифаль и Тристан, далее, преображенный в духе эпохи, как Гамлет, как Дон-Кихот, как Дон-Жуан, в последнем сообразном времени преображении как Фауст и Вертер и наконец как герой современного городского романа, но при этом всегда в атмосфере и обусловленности определенного столетия. »

Его отдельные сочинения представляют собою просто варианты весьма различных точек зрения, которые он занимал в различные периоды жизни. Их тенетическая взаимосвязь не была предметом его размышления. Но уже начало западной духовной истории ознаменовано эталоном глубочайшего самоисследования, Дантовой Vita nuova. Уже из одного этого следует, как мало античного, т. е. чисто сиюминутного, носил в себе Гёте, который ничего не забывал и произведения которого, по собственным его словам, были лишь отрывками одной большой исповеди.

После разрушения Афин персами все произведения древ­него искусства были выброшены на мусорную свалку —из которой мы сегодня снова их извлекаем,— и ни разу не было слышно, чтобы кому-либо в Элладе было дело до руин Микен или Феста в целях разыскания исторических фактов. Читали своего Гомера, но и не помышляли о том, чтобы, подобно Щлиману, раскапывать холмы Трои. Хотели мифа, а не истории. Часть творений Эсхила и досократических философов была утеряна еще в эллинистическую эпоху. Зато уже Петрарка собирал антикварные предметы, монеты, ру­кописи с присущими только этой культуре пиететом и ис­кренностью созерцания, как исторически чувствующий, об­ращенный взором в далеко отстоящие миры, стремящийся к далям—он был также первым, кто предпринял восхожде­ние на одну из альпийских вершин,— и в сущности оставав­шийся чужим для своего времени человек. Душа собирателя поддается пониманию только из его отношения ко времени. Более страстной, пожалуй, хотя и в иной окраске, предстает китайская тяга к собирательству. Кто путешествует по Ки­таю, тот хочет идти по «старым следам», ку-цзы, и лишь из глубокого исторического чувства можно достичь толкования непереводимого первопонятия китайской сути, дао*. Напро­тив, то, что в эллинистическую эпоху повсеместно собира­лось и демонстрировалось, было достопримечательностями мифологического соблазна, как их описывает Павсаний, в ко­торых строго историческое «когда» и «почему» вообще не принималось во внимание, тогда как египетский ландшафт уже в эпоху великого Тутмоса преобразился в сплошной громадный музей строгой традиции.

Среди народов Запада именно немцам выпало на долю изобрести механические часы, зловещий символ убегающего времени, чей днем и ночью звучащий с бесчисленных башен над Западной Европой бой есть, возможно, самое неслыхан ное выражение того, на что вообще способно историческое мироощущение*. Ничего равного этому не встречается нам в лишенных отпечатка времени античных ландшафтах и го­родах. Вплоть до Перикла дневное время измеряли только по длине тени, и впервые с Аристотеля получает /греч./ значе­ние— вавилонское—«часа». До этого не существовало вооб­ще точного подразделения дня. Водяные и солнечные часы были в самую раннюю эпоху изобретены в Вавилоне и Егип­те, но лишь Платон ввел в Афинах фактически используемую в качестве часов форму клепсидры, а еще позднее переняли солнечные часы просто как несущественный инструмент оби­хода, который, впрочем, нисколько не повлиял на античное жизнечувствование.

Здесь следует еще упомянуть соответствующее, весьма глубокое и никем не оцененное в должной степени различие между античной и западной математикой. Античное чис­ловое мышление рассматривает вещи, как они есть, в качест­ве величин, вне времени, просто в настоящем. Это привело к евклидовой геометрии, к математической статистике и к завершению творческой системы учением о конических сечениях. Мы рассматриваем вещи в плане их становления и взаимоотношения как функции^|9. Это привело к динамике, к аналитической геометрии и от нее — к дифференциальному исчислению**. Современная теория функций есть исполин­ское приведение в порядок всей этой толщи мыслей. Доволь­но странным, хотя душевно строго обоснованным, выгладит факт, что греческая физика — будучи статикой в противопо­ложность динамике—не знает применения часов и не ощу­щает их отсутствия и — тогда как мы исчисляем тысячные доли секунд — совершенно обходится без хронометража. Эн­телехия Аристотеля единственное — аисторическое — поня­тие развития из всех существующих.

Тем самым определяется наша задача. Мы, люди запад­ноевропейской культуры, с нашим историческим чувством являемся исключением, а не правилом. «Всемирная исто­рия»— это наша картина мира, а не картина «человечества».

* Аббат Герберт (он же папа Сильвестр II), друг императора Оттока III, изобрел около 1000 года, стало быть, с началом романс­кого стиля и крестового движения, этих первых симптомов новой души, конструкцию часов с боем и колесами. В Германии же появи­лись около 1200 года первые башенные и несколько позже карман­ные часы. Нужно отметить знаменательную связь измерения време­ни с постройками религиозного культа.

* У Ньютона оно показательно названо флюксионным исчис­лением-—с оглядкой на известные метафизические представления о сущности времени. В греческой математике время не встречается вовсе.

Для индуса и грека не существовало картины становящегося мира, и, когда однажды угаснет цивилизация Запада, воз­можно, никогда уже не появится такая культура и, значит, такой человеческий тип, для которого «всемирная история» была бы столь же мощной формой бодрствования.

Так что же такое всемирная история? Несомненно, некое упорядоченное представление, некий внутренний постулат, выражение чувства формы. Но даже и столь определенное чувство не есть еще действительная форма, и, как бы все мы ни были уверены в том, что чувствуем, переживаем всемир­ную историку как бы наверняка ни казалось нам, что мы обозреваем ее в ее гештальте, достоверным остается то, что нам еще и сегодня известны лишь некоторые ее формы, а не сама форма, точная копия нашей внутренней жизни.

Разумеется, если спросить любого, он наверняка будет убежден в том, что ему ясно и отчетливо видна внутренняя форма истории. Эта иллюзия покоится на том, что никто еще серьезно не задумывался над нею и что люди меньше всего сомневаются в своем знании, так как никто и не подозревает, сколько всего подлежит еще здесь сомнению. Гештальт всемирной истории фактически оказывается неоп­робованным духовным достоянием, наследуемым, даже среди историков по специальности, от поколения к поколению и крайне нуждающимся в крупице того скепсиса, который со времен Галилея разложил и углубил прирожденную нам кар­тину природы.

Древний мир —Средние века—Новое время: вот невероя­тно скудная и бессмысленная схема, безоговорочное господ­ство которой над нашим историческим мышлением без кон­ца мешало нам правильно воспринимать действительное место, ранг, гештальт, прежде всего срок жизни маленькой части мира, проявляющегося на почве Западной Европы со времен немецких императоров, в его отношении ко всеобщей истории высшего человечества. Будущим культурам пока­жется маловероятным, что эта проекция со всей ее просто­душной прямолинейностью, ее вздорными пропорциями, становящаяся от столетия к столетию все более невозмож­ной и совершенно не допускающая включения заново вступа­ющих в свет нашего исторического сознания областей, ни разу не была-таки серьезно поколеблена в своей значимости. Ибо ставший с давних пор привычным среди исследователей истории протест против указанной схемы ровным счетом ничего не значит. Тем самым они лишь сгладили единственно имеющуюся налицо проекцию, не заменив ее ничем. Можно сколько угодно говорить о греческом средневековье и гер­манской древности, все равно это не приводит еще к ясной и внутренне необходимой картине, в которой находят ор­ганическое место Китай и Мексика, Аксумское царство и царство Сасанидов. Даже смещение исходной точки «Нового времени» с крестовых походов к Ренессансу и отсюда к нача­лу XIX века доказывает лишь, что схема как таковая все еще считается непоколебимой.

Это ограничивает объем истории, но гораздо хуже то, что это сужает и ее арену. Ландшафт Западной Европы* образует здесь покоящийся полюс (математически говоря, сингулярную точку на поверхности шара) — непонятно, в си­лу какого еще основания, кроме разве того, что мы, творцы этой исторической картины, именно здесь и чувствуем себя как дома,— полюс, вокруг которого скромнейшим образом вращаются тысячелетия мощнейших историй и далеко отсто­ящие огромные культуры. Это целая планетная система, изобретенная на крайне своеобразный лад. Какой-нибудь отдельный ландшафт выборочно принимается за естествен­ное средоточие некой исторической системы. Здесь ее централь­ное Солнце. Отсюда получают все события истории свое

* Историк и здесь поддается губительному предрассудку геогра­фии (чтобы не сказать — суггестии географической карты), принима­ющей Европу как часть света, после чего он чувствует себя обязан­ным провести также соответствующую идеальную демаркацию, от­деляющую ее от «Азии». Слово «Европа» следовало бы вычеркнуть из истории. Не существует никакого «европейца» как исторического типа. Глупо в случае эллинов говорить о «европейской древности» (значит, Гомер, Тёраклит, Пифагор были «азиатами») и об их «мис­сии» культурного сближения Азии и Европы. Это слова, заимствован­ные из поверхностной интерпретации географической карты и никак не соответствующие действительности. Одно только слово «Европа» с возникшим под его влиянием комплексом представлений связало в нашем историческом сознании Россию с Западом в некое ничем не оправданное единство. Здесь, в культуре воспитанных на книгах читателей, голая абстракция привела к чудовищным фактическим последствиям. Олицетворенные в Петре Великом, они на целые сто­летия извратили историческую тенденцию примитивной народной массы, хотя русский инстинкт с враждебностью, воплощенной в Тол­стом, Аксакове и Достоевском, очень верно и глубоко отмежевывает «Европу» от «м^атушки России» ²". Восток и Запад суть понятия, исполненные подлинного исторического содержания. «Европа» — пус­той звук²¹. Все великие творения античности появились под знаком отрицания какой бы то ни было континентальной границы между Римом и Кипром, Византией и Александрией. Все, что называется европейской культурой, возникло между Вислой, Адриатикой и Гва­далквивиром. И если допустить, что Греция во времена Перикла «находилась в Европе», то сегодня она там уже не находится.

настоящее освещение. Отсюда перспективно определяется их значение. Но в действительности здесь говорит не обуздан­ное никаким скепсисом тщеславие западноевропейского че­ловека, в уме которого развертывается фантом «всемирная история». Этому тщеславию и обязаны мы с давних пор вошедшим в привычку чудовищным оптическим обманом, силою которого история тысячелетий, скажем китайская и египетская, сморщивается на расстоянии до эпизодических случаев, тогда как приближенные к нам десятилетия, начиная с Лютера и особенно с Наполеона, принимают призрачно-раздутый вид. Мы знаем, что облако лишь по видимости тем медленнее движется, чем выше оно находится, и лишь по видимости ползет поезд в далеком ландшафте, но нам ка­жется, что темп ранней индийской, вавилонской, египетской истории и в самом деле был медленнее, чем темп нашего недавнего прошлого. И мы считаем их субстанцию более зыбкой, их формы более приглушенными и растянутыми, поскольку не научились принимать в расчет внутреннюю и внешнюю дистанции.

Что для культуры Запада существование Афин, Флорен­ции, Парижа важнее существования Лояна и Паталипутры— это разумеется само собой. Но можно ли класть эти оценки в основание схемы всемирной истории? В таком случае ки­тайский историк был бы вправе спроектировать всемирную историю, в которой замалчивались бы, как нечто незначи­тельное, крестовые походы и Ренессанс, Цезарь и Фридрих Великий. Почему XVIII столетие с морфологической точки зрения важнее, чем любое из шестидесяти ему предшествовав­ших? Разве не смешно противопоставлять какое-то «Новое время», объемом в несколько столетий и к тому же локали­зованное главным образом в Западной Европе, какому-то «Древнему миру», охватывающему столько же тысячелетий и насчитывающему просто в качестве придатка массу вся­кого рода догреческих культур, без какой-либо попытки более глубокого их расчленения? Разве не замалчивали, ради спасения устаревшей схемы, Египет и Вавилон, одни только замкнутые в себе истории которых, каждая сама по себе, уравновешивают так называемую всемирную историю от Карла Великого до мировой войны и дальше того, трак­туя их в качестве прелюдии к античности; разве не загоняли с несколько смущенной гримасой могучие комплексы индий­ской и китайской культуры в какое-то примечание и разве не игнорировали вообще великие американские культуры, поскольку - де они лишены связи (с чем?)?

Характеристики

Список файлов учебной работы