Шпенглер. Закат Европы. Введение. (1092217), страница 5

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 5)

8

В настоящее время мы мыслим частями света. Только наши философы и историки не усвоили еще этого. Какое же значение могут иметь для нас понятия и перспективы, притязающие на универсальную значимость, но не простирающие­ся своим горизонтом дальше духовной атмосферы западно­европейского человека?

Рассмотрим в этой связи наши лучшие книги. Когда Платон говорит о человечестве, он имеет в виду эллинов в противоположность варварам. Это полностью соответ­ствует аисторическому стилю античной жизни и мысли и приводит с учетом этой предпосылки к выводам, явля­ющимся правильными и многозначительными для греков. Когда же философствует Кант, скажем, над этическими иде­алами, он утверждает значимость своих положений для лю­дей всех типов и времен. Он не высказывает этого лишь по той причине, что это разумеется само собой для него и его читателей. В своей эстетике он формулирует не принцип искусства Фидия или искусства Рембрандта, а принцип искус­ства вообще. Но то, что он констатирует как необходимые формы мышления, есть лишь необходимые формы запад­ного мышления. Уже один взгляд на Аристотеля и его суще­ственно иные результаты должен был бы показать, что здесь налицо саморефлексия не менее ясного, но иначе устроенного ума. Русскому мышлению столь же чужды категории запад­ного мышления, как последнему—категории китайского или греческого. Действительное и безостаточное понимание ан­тичных первоглаголов столь же для нас невозможно, как понимание русских * и индийских, а для современного китай­ца и араба с их совершенно иначе устроенным интеллектом философия от Бэкона до Канта не больше чем курьез.

Вот чего недостает западному мыслителю и чего как раз ему-то и не должно было недоставать: прозрения в историчес­ки относительный характер собственных выводов, которые и сами являются выражением одного-единственного, и только этого одного, существования; знания необходимых границ их значимости; убеждения, что его «непреложные истины» и «веч­ные достижения» истинны только для него и вечны в его аспекте мира и что долг его — искать за ними истины, с такою же уверенностью высказанные человеком других культур. Это требуется для полноты любой философии будущего. Это и значит понимать язык форм истории, живого мира. Здесь нет ничего постоянного и всеобщего. Пусть же не говорят впредь о формах мышления вообще, принципе трагического вообще, задаче государства вообще. Общеобязательность есть всегда лишь ложное заключение от себя к другим.

* Т. 2, с. 361 прим. Основная идея дарвинизма представляется истинному русскому столь же нелепой, как основная идея коперниканской системы — истинному арабу.

Гораздо более сомнительной становится картина, когда мы обращаемся к мыслителям западноевропейской совре­менности, начиная с Шопенгауэра,— там, где центр тяжести философствования смещается с абстрактно-систематическо­го в практически-этическое и вместо проблемы познания выступает проблема жизни (воли к жизни, к власти, к дейст­вию). Здесь рассмотрению подвергается уже не идеальная абстракция «человек», как у Канта, но действительный чело­век, который в историческое время обитает на земной по­верхности в качестве первобытного или культурного сущест­ва, принадлежащего к определенной народности, и то, что структура высших понятий определяется все еще схемой «Древний мир — Средние века — Новое время» и связанной с нею локализацией, выглядит просто бессмысленным. Но ситуация именно такова.

Рассмотрим исторический горизонт Ницше. Его понятия декаданса, нигилизма, переоценки всех ценностей, воли к власти, глубоко коренящиеся в сущности западной цивили­зации и играющие прямо-таки решающую роль в ее анали­зе,— что же лежало в их основе? Римляне и греки, Ренессанс и' европейская современность, включая мимолетный взгляд со стороны на (непонятую) индийскую философию, короче: Древний мир—Средние века—Новое время. Этих границ он, строго говоря, никогда не переступал, как не переступали их и прочие современные ему мыслители.

Но в каком же отношении находится его понятие диони­сического к внутренней жизни высокоцивилизованных китай­цев эпохи Конфуция или какого-нибудь современного амери­канца? Что значит тип сверхчеловека —для мира ислама? Или что должны означать понятия «природа» и «дух», «язы­ческое» и «христианское», «античное» и «современное» в ка­честве формообразующих антитез для душевной стихии ин­дуса и русского? Что общего у Толстого, из самой глубины своей человечности отвергающего весь идейный мир Запада как нечто чуждое и далекое, со «Средними веками», с Данте, с Лютером; что общего у какого-нибудь японца с Парсифа-лем и Заратустрой, у какого-нибудь индуса с Софоклом? А разве просторнее мир идей Шопенгауэра, Конта, Фейер­баха, Гёббеля, Стриндберга? Разве их психология в целом, вопреки всем видам на мировую значимость, не очерчена рамками чисто западного значения? Какое комичное впечат­ление произведут женские проблемы у Ибсена, равным об­разом притязающие на внимание всего «человечества», если вместо знаменитой Норы, северо-западноевропейской дамы большого города, кругозор которой соответствует примерно квартплате от 2000 до 6000 марок и протестантскому воспитанию, вывести на сцену жену Цезаря, мадам де Севинье, какую-нибудь японку или тирольскую крестьянку? Но сам Ибсен обладает кругозором столичного среднего класса вче­рашнего и сегодняшнего дня. Его конфликты, душевные предпосылки которых относятся приблизительно к 1850 году и едва ли переживут 1950-й, не имеют ничего общего с кон­фликтами как высшего света, так и низших слоев населения, не говоря уже о городах с неевропейским населением.

Все это суть эпизодические и местные, по большей части даже ограниченные эфемерной интеллигентностью больших городов западноевропейского типа, менее всего всемирно-исторические и «вечные» ценности, и если они все еще столь существенны для поколения Ибсена и Ницше, то подчинение им факторов, лежащих вне современных ин­тересов, недооценка или недоусмотрение этих факторов бы­ло бы как раз недопониманием смысла выражения «все­мирная история» —с его отнюдь не выборочным, а то­тальным значением. Но ситуация, и притом в необыкновенно высокой степени, именно такова. Все, что до сих пор го­ворилось и мыслилось на Западе о проблемах пространства, времени, движения, числа, воли, брака, собственности, тра­гического, науки, оставалось узким и сомнительным, по­скольку всегда стремились найти единственное решение во­проса, вместо того чтобы осознать, что количество во­прошающих определяет и количество ответов, что всякий философский вопрос есть лишь скрытое желание получить определенный ответ, содержащийся уже в самом вопросе, что великие вопросы эпохи отнюдь не постигаются в кон­тексте преходящего и что, стало быть, следует* допустить группу исторически обусловленных решений, обзор которых— за вычетом всех собственных ценностных критериев — толь­ко и вскрывает последние тайны. Для настоящего знатока людей не существует абсолютно правильных или ложных точек зрения. Перед лицом таких тяжких проблем, как проблема времени или брака, недостаточно обращаться к личному опыту, внутреннему голосу, разуму, мнению предшественников или современников. Таким путем узнают то, что истинно для самого вопрошающего и его времени, но это еще не всё. Феномен других культур говорит на другом языке. Для других людей существуют другие истины. Для мыслителя имеют силу все они или ни одна из них.

Понятно, на какое расширение и углубление способна западная критика мира и что еще, сверх бесхитростного релятивизма Ницше и его поколения, должно быть втянуто в круг рассмотрения, какая тонкость чувства формы, какая степень психологии, какая отрешенность и независимость от практических интересов, какая неограниченность горизонта должна быть достигнута, прежде чем мы вправе будем ска­зать, что поняли всемирную историю, мир-как-историю.

Всему этому—произвольным, узким, извне привнесен­ным, продиктованным личными пожеланиями, навязанным истории формам — противопоставляю я естественный, «ко-перниканский» гештальт всемирной истории, сокрытый в са­мой их глубине и открывающийся лишь непредвзятому взгляду.

Я напоминаю о Гёте. То, что он называл живой природой, в точности совпадает с тем, что называется здесь всемирной историей в самом широком диапазоне, миром-как-историей. Гёте, непрестанно совершенствовавший в качестве худож­ника жизнь, развитие своих образов, становление, а не став­шее, как это обнаруживают «Вильгельм Мейстер» и «По­эзия и правда», ненавидел математику. Здесь мир-как-меха-низм противостоял миру-как-организму, мертвая природа— живой, закон—гештальту. Каждая строка, написанная им в качестве естествоиспытателя, являла взору гештальт стано­вящегося, «запечатленный лик живой природы» ²⁹. Вживание, созерцание, сравнение, непосредственная внутренняя уверен­ность, точная чувственная фантазия—таковы были его сред­ства приближения к тайне живых явлений. И таковы средства исторического исследования вообще. Других не существу­ет. Этот божественный взор позволил ему вечером после битвы при Вальми у бивачного костра высказать вещее слово: «Отсюда и отныне начинается новая эпоха всемирной истории, и вы можете сказать, что присутствовали при этом» ³⁰. Ни один полководец, ни один дипломат, не говоря уже о философах, не чувствовал историю в столь непосредст­венном становлении. Это—глубочайшее суждение из всех высказанных когда-либо о великом историческом акте в са­мый момент его свершения.

И подобно тому как он прослеживал развитие раститель­ной формы из листа, возникновение типа позвоночного жи­вотного, образование геологических пластов — судьбу приро­ды, а не ее каузальность, —так и здесь из полноты очевидных подробностей должен быть развит язык форм человеческой истории, ее периодическая структура, ее органическая логика.

Человека обычно причисляли к организмам земной по­верхности, и с полным основанием. Строение его тела» его естественные отправления, весь его чувственный облик — все это входит в состав некоего более объемлющего единства. Исключение он составляет только здесь, несмотря на глубо­ко прочувствованное сродство судьбы растений с человече­ской судьбой—извечная тема всякой лирики,—несмотря на сходство всей человеческой истории с историей любой дру­гой группы высших живых существ — тема бесчисленных анималистических сказок, сказаний и басен. Здесь и следо­вало бы дать простор сравнениям, предоставив миру челове­ческих культур чисто и глубоко воздействовать на фантазию, а не втискивая его в заранее намеченную схему; следовало бы в словах «юность», «восхождение», «расцвет», «упадок», быв­ших, как правило, до сих пор, а нынче более, чем когда-либо, выражением субъективных оценок и сугубо личных интересов социального, морального или эстетического по­рядка, увидеть наконец объективные характеристики органи­ческих состояний; следовало бы сопоставить античную куль­туру, как замкнутое в себе явление, как тело и выражение античной души, с египетской, индийской, вавилонской, ки­тайской, западной культурами и искать типическое в измен­чивых судьбах этих больших индивидуумов, необходимое в разнузданной полноте случайного,—тогда-то и развернет­ся перед взором картина всемирной истории, присущая нам, людям Запада, и только нам одним.

10

Если теперь мы вернемся к нашей более узкой задаче, то, исходя из этих мировоззрительных предпосылок, нам пред­стоит прежде всего морфологически определить западноев-ропейско-американскую ситуацию между 1800 и 2000 года­ми. Следует установить временной параметр этой эпохи в пределах общей западной культуры, ее смысл как биогра­фического отрезка, неизбежно встречающегося в каком-либо гештальте в каждой культуре, органическое и символическое значение языка ее политических, художественных, духовных и социальных форм.

Сравнительное наблюдение выявляет «одновременность» этого периода с эллинизмом, в особенности «одновремен­ность» его нынешней кульминации — отмеченной мировой войной — с переходом эллинистического периода в римскую эпоху. Римский стиль, исполненный строжайшего факти­ческого смысла, не гениальный, варварский, дисциплини­рованный, практичный, протестантский, прусский, всегда будет предлагать нам, рассчитывающим только на сра­внения, ключ к пониманию собственного будущего. Греки и римляне — здесь же пролегает и водораздел между судьбой, свершившейся уже для нас, и судьбой, еще нам предстоящей. Ибо с давних пор можно было и следовало бы обнаружить в «Древнем мире» развитие, представляющее собою со­вершенный эквивалент нашего, западноевропейского,— эк­вивалент, отличающийся каждой подробностью поверхност­ной стороны, но окончательно тождественный во внут­реннем порыве, влекущем великий организм к завершению. Шаг за шагом, от «троянской войны» и крестовых походов, Гомера и «Песни о Нибелунгах» через дорику и готику, дионисическое движение и Ренессанс, Поликлета и Себа­стьяна Баха, Афины и Париж, Аристотеля и Канта, Але­ксандра и Наполеона вплоть до стадии мирового города и империализма обеих культур, мы обнаружили бы здесь постоянное alter ego собственной действительности.

Характеристики

Список файлов учебной работы