Шпенглер. Закат Европы. Введение. (1092217), страница 9

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 9)

Я не разделяю этого мнения. Мы цивилизованные люди, а не люди готики и рококо; нам приходится считаться с суровыми и холодными фактами закатывающейся жизни, параллель которой обнаруживается не в Перикловых Афи­нах, а в цезарском Риме. О великой живописи и музыке для западноевропейского человека не может быть уже и речи. Его архитектонические возможности иссякли уже сто лет назад. У него остались лишь экстенсивные возможности. Но я не вижу никакого вреда в том, если трудолюбивое и распираемое неограниченными надеждами поколение во­время узнает, что какой-то части этих надежд не суждено сбыться. Пусть то будут самые дорогие надежды; кто чего-нибудь да стоит, тот оправится от этого удара. Правда, для некоторых может кончиться трагически, если в реша­ющие годы ими овладеет уверенность, что в сфере ар­хитектуры, драмы, живописи им нечего уже покорять. Пусть же такие погибнут. До сих пор все были единодушны в том, чтобы не признавать здесь никаких ограничений; полагали, что у каждого времени есть в каждой сфере своя задача; ее находили, и, раз уж так было нужно, находили насильственным путем и с нечистой совестью; во всяком случае только после смерти выяснялось, имела ли эта вера основание и был ли труд всей жизни необ­ходимым или излишним. Но каждый, если только он не закоренелый романтик, отвергнет такую лазейку. Это вовсе не та гордость, которая отличала римлян. Какой толк в людях, предпочитающих, чтобы им перед исчерпанным рудником говорили: «завтра здесь откроется новая жила» — как это делает нынешнее искусство со своими сплошь и ря­дом лжестилистическими образованиями,— вместо того что­бы отослать их к находящимся неподалеку и еще не об­наруженным богатым залежам глины?—Я рассматриваю это учение как благодеяние для грядущих поколений, по­скольку оно указывает им, что возможно и. значит, не­обходимо и что не принадлежит к внутренним возмож­ностям эпохи. Бешеные суммы ума и сил до сих пор растрачены на ложных путях. Западноевропейский человек. как бы исторически он ни думал и ни чувствовал, никогда еще с наступлением определенного возраста не отдавал себе отчета в истинности избранного им направления. Он пробирается ощупью, ищет, сбивается с пути, если внешние обстоятельства не благоприятствуют ему. И только здесь, наконец, труд столетий предоставил ему возможность обо­зреть ситуацию своей жизни в контексте всей культуры и проверить, что он может и что он должен. Если под влиянием этой книги люди нового поколения обратятся к технике вместо лирики, к военно-морской службе вместо живописи, к политике вместо критики познания, то они поступят так, как я этого желаю, и лучшего нельзя им пожелать.

15

Остается еще установить отношение морфологии всемир­ной истории к философии. Каждое подлинное историческое рассмотрение есть подлинная философия — либо просто труд муравьев. Но философ-систематик пребывает в тяжком заблуждении относительно долговечности своих результа­тов. Он упускает из виду тот факт, что каждая мысль живет в историческом мире и, следовательно, разделяет общую участь всего преходящего. Он полагает, что высшее мышле­ние обладает каким-то вечным и неизменным предметом, что великие вопросы во все времена суть одни и те же и что когда-нибудь можно было бы дать на них окончательный ответ.

Но вопрос и ответ слиты здесь воедино, и каждый вели­кий вопрос, в основе которого лежит уже страстная тоска по вполне определенному ответу, имеет значимость только жиз­ненного символа. Нет никаких вечных истин. Каждая фило­софия есть выражение своего, и только своего, времени, и нет двух таких эпох, которые имели бы одинаковые философские интенции, коль скоро речь идет о действительной филосо­фии, а не о каких-то академических пустяках относительно форм суждения или категорий чувств. Водораздел пролегает не между бессмертными и преходящими учениями, а между учениями, жизненность которых удостоверена определенным промежутком времени либо и вовсе отсутствует. Непреходящесть ставших мыслей — это иллюзия. Существенное заклю­чается в том, какой именно человек обретает в них лицо. Чем значительнее человек, тем истиннее философия—в смысле внутренней истины великого произведения искусства, что нисколько не зависит от доказуемости и даже непротиворе­чивости отдельных положений. В исключительном случае она может исчерпать все содержание данной эпохи, осущест­вить его в себе и, придав ему значительную форму, воплотив его в великой личности, передать его таким образом даль­нейшему развитию. Научный костюм, ученая маска филосо­фии не играют здесь никакой роли. Нет ничего проще, чем обосновать систему на фоне отсутствующих мыслей. Но даже и превосходная мысль мало чего стоит, если ее выс­казывает тупица. Только жизненная необходимость опреде­ляет ранг учения.

Оттого-то и усматриваю я пробный камень ценности мыслителя в его зоркости к великим фактам современной ему эпохи. Только здесь и решается впервые, есть ли имярек лишь ловкий кузнец систем и принципов, вращается ли он просто с достаточной изворотливостью и начитанностью в дефинициях и анализах—или это сама душа эпохи глаго­лет из его произведений и интуиции. Философ, не способный, ко всему прочему, схватить и обуздать действительность, никогда не будет первоклассным. Досократики были куп­цами и политиками большого стиля. Платон едва не попла­тился жизнью, вознамерившись осуществить в Сиракузах свои политические идеи. Тот же Платон обнаружил ряд геометрических положений, которые и дали Евклиду воз­можность построить систему античной математики. Па­скаль, известный Ницше лишь в качестве «надломленного христианина» ⁴¹, Декарт, Лейбниц были первыми математи­ками и техниками своего времени.

Великие «досократики» Китая от Кван-цзы (около 670 го­да) до Конфуция (550—478) были государственными мужа­ми, правящими монархами, законодателями, подобно Пифа­гору и Пармениду, Гоббсу и Лейбницу. Лишь с Лао-цзы, противника всякого рода государственной власти и большой политики, фанатика маленьких мирных общин, появляется отрешенность от мира и прагмафобия первых ростков закоулочной кате-дер-философии. Но для своей эпохи, ancien regime⁴² Китая, он представлял собою исключение по сравне­нию с тем ярким типом философа, для которого теория познания означала знание великих условий действительной жизни.

Здесь-то и нахожу я сильное возражение против всех философов недавнего прошлого. Чего им недоставало, так это решительной позиции в действительной жизни. Никто из них ни одним поступком, ни одной властной мыслью не посягнул на высокую политику, на развитие современной техники, средств сообщения, народного хозяйства, на какой-либо аспект крупномасштабной действительности. Ни с од­ним из них не приходится хоть сколько-нибудь считаться в области математики, физики, общественно-политической науки, как это было еще в случае Канта. Чтобы понять, что это значит, достаточно простого взгляда на другие эпохи. Конфуций неоднократно был министром; Пифагор организовал значительное* политическое движение, напо­минающее государство Кромвеля и все еще весьма недо­оцениваемое специалистами по истории древнего мира. Гёте, чье заведование министерством было образцовым и ко­торому, увы, для полного размаха недоставало великого государства, проявлял интерес к строительству Суэцкого и Панамского каналов со всеми их последствиями в мировой экономике и точно предвидел срок его осуществления⁴³. Американская хозяйственная жизнь, ее обратное воздействие на старую Европу и набирающая уже темп машинная ин­дустрия постоянно занимали его внимание. Гоббс был одним из инициаторов великого плана приобретения Южной Аме­рики для Англии. И хотя дело не пошло тогда дальше захвата Ямайки, все же он снискал себе славу одного из основателей английской колониальной империи. Лейбниц, несомненно самый мощный ум в западноевропейской фи­лософии, основоположник дифференциального исчисления и analysis situs⁴⁴, наряду с целым рядом крупно-политических планов, в которых он принимал участие, обосновал в ме­морандуме Людовику XIV, составленном в целях поли­тической релаксации Германии, значение Египта для фран­цузской мировой политики. Его мысли настолько опере­дили эпоху (1672), что впоследствии были убеждены, будто Наполеон использовал их при своей экспедиции на Восток. Лейбниц уже тогда констатировал то, что Наполеон все от­четливее понимал, начиная с Ваграма, именно, что при­обретения на Рейне и в Бельгии не смогли бы надолго улучшить положение Франции и что Суэцкий перешеек станет однажды ключом к мировому господству. Без со­мнения, король не оказался достаточно зрелым для глубоких и стратегических рассуждений философа.

Становится стыдно, когда переводишь взгляд с людей та­кого калибра на сегодняшних философов. Какая ничтож­ность во всем личном! Какая заурядность политического и практического горизонта! Отчего одно уже представление о том, что кому-либо из них пришлось бы доказывать свой духовный ранг в качестве государственного мужа, диплома­та, организатора большого стиля, руководителя какого-то мощного колониального, торгового или транспортного предприятия, внушает прямо-таки жалость? Но это признак

* Ср. т. 2, с. 371 ел.

не углубленности в себя, а отсутствия весомости. Тщетно оглядываюсь я вокруг, ища среди них кого-то, кто составил бы себе имя хотя бы одним глубоким и опережающим сужде­нием по какому-либо решающему злободневному вопросу. Сплошь и рядом наталкиваюсь я на провинциальные мне­ния, каковые можно услышать от кого угодно. Я спрашиваю себя, беря в руки книгу современного мыслителя, догадыва­ется ли он вообще о фактическом положении дел в мировой политике, о великих проблемах мировых городов, капитали­зма, будущности государства, связи техники с развязкой цивилизации, русской стихии, науки. Гёте понял бы и полю­бил бы все это. Среди живущих философов нет ни одного, кто охватил бы это единым взором⁴⁵. Речь идет, я повторяю, не о содержании философии, а о несомненном симптоме ее внутренней необходимости, ее плодотворности и ее символи­ческой значимости.

Не следовало бы обманываться насчет возможных по­следствий этого негативного результата. Очевидно, упущен из виду последний смысл философской активности. Ее пута­ют с проповедью, агитацией, фельетоном или специальной наукой. От перспективы, открывающейся с высоты птичьего полета, опустились до лягушачьей перспективы. Ситуация упирается ни больше ни меньше как в вопрос: возможна ли вообще сегодня или завтра подлинная философия? В против­ном случае лучше было бы стать плантатором или инжене­ром, чем-нибудь настоящим и действительным, вместо того чтобы пережевывать жвачку затасканных тем под предлогом «нового подъема философской мысли», и лучше уж сконстру­ировать авиационный двигатель, чем еще одну, и столь же никчемную, теорию апперцепции. Поистине убогое содержа­ние жизни, где приходится снова и чуть иначе формулировать взгляды на понятие воли и психофизического парал­лелизма, чем это было сделано сотней предшественников. Это, пожалуй, может еще быть «профессией», философией это быть не может. Что не охватывает и не изменяет всей жизни эпохи до самых сокровенных ее глубин, то не должно подлежать оглашению. И то, что еще вчера было возможно, сегодня по меньшей мере не является уже необходимым.

Я люблю глубину и утонченность математических и фи­зических теорий, по сравнению с которыми эстетик и фи­зиолог выглядят просто халтурщиками. За роскошно ясные, высокоинтеллектуальные формы какого-нибудь экспресс-па­рохода, сталелитейного завода, прецизионного аппарата, изощренность и элегантность иных химических и оптических процедур я отдам весь стильный хлам нынешних при­кладных искусств с живописью и архитектурой в придачу.

Я предпочитаю римский акведук всем римским храмам и статуям. Я люблю Колизей и гигантские своды Палатина, поскольку еще и сегодня коричневыми массами своих кир­пичных конструкций они являют взору доподлинный римский дух, грандиозное практическое чутье их инженеров. Они стали бы мне безразличны, если бы все еще сохранялась пустая и надменная мраморная роскошь цезарей с ее верени­цами статуй, фризами и вычурными архитравами. Достаточ­но взглянуть на реконструкцию императорских форумов: взору предстанет точное подобие современных выставок, назойливых, громадных, пустых, некоего рода бахвальство материалом и размерами, совершенно чуждое перикловскому греку и человеку рококо, как, впрочем, это же в равной степени демонстрируют руины Луксора и Карнака времен Рамсеса II, египетский стиль модерн 1300 года до Р. X. Недаром подлинный римлянин презирал Graeculi histrionem⁴⁶, «артиста», «философа» на почве римской циви­лизации. Искусствам и философии не было уже места в эту эпоху: они оказывались иссякшими, затасканными, излишни­ми. Ему подсказывал это его инстинкт жизненных реально­стей. Один римский закон имел больше веса, чем вся тогдаш­няя лирика и метафизика школ. И я утверждаю, что в ином изобретателе, дипломате и финансисте нынче скрыт более основательный философ⁴⁷, чем во всех тех, кто занимается плоским ремеслом экспериментальной психологии. Такова ситуация, которая все снова и снова возникает на определен­ной исторической ступени. Было бы нелепым, если бы како­му-то умственно одаренному римлянину, вместо того чтобы в качестве консула или претора командовать войском, устра­ивать провинцию, строить города и дороги или «быть пер­вым» в Риме, вздумалось вынашивать какую-нибудь новую ублюдочную разновидность послеплатоновской катедер-фи-лософии в Афинах или Родосе. Естественно, никто этого и не сделал. Это не отвечало направлению времени и могло, следовательно, привлекать лишь людей третьего сорта, ко­торых всегда хватает как раз на дух времени позавчерашнего дня. Очень серьезный вопрос — наступила ли уже эта стадия для нас или еще нет.

Век чисто экстенсивной деятельности при отсутствии спроса на высокохудожественную и метафизическую продук­цию— скажем вкратце, иррелигиозная эпоха, что вполне идентично с понятием мирового города,— есть время упад­ка. Несомненно. Но мы не выбирали этого времени. Мы не в силах изменить того, что родились людьми первых замо­розков полной цивилизации, а не на залитом солнцем гори­зонте зрелой культуры во времена Фидия или Моцарта. Все зависит от того, насколько мы способны уяснить себе это положение, эту судьбу и понять, что можно обманывать себя относительно нее, но не уйти от нее. Кто не сознается себе в этом, тот не идет в счет среди людей своего поколения. Он остается глупцом, шарлатаном или педантом.

Прежде чем приступить в настоящее время к какой-либо проблеме, следует, таким образом, задать себе вопрос—во­прос, ответ на который подсказывается уже инстинктом под­линно призванных,—что под силу человеку нашего времени и что он должен запретить самому себе. Существует всегда лишь крайне незначительное число метафизических задач, ре­шение которых зарезервировано за определенной эпохой мышления. И уже снова целый мир лежит между временем Ницше, когда еще веял последний ветер романтики, и сов­ременностью, которая решительно покончила со всякого рода романтикой.

Характеристики

Список файлов учебной работы