Н.Ю. Алексеева - Русская Ода (1006455), страница 45
Текст из файла (страница 45)
Работа О. Покотиловой показала„что основные тематические формулы ломоносовской оды восходят к русским панегирическим виршам, которые она не отличает от оды. Начиная с этой работы вопрос о генезисе оды Ломоносова стал одним из центральных в ее изучении, а выбранный О. Покотиловой путь — самым, как казалось, надежным. Совершенно не случайно, что обе работы 1911 года и сегодня хорошо известны исследователям русской поэзии ХЪ'П1 века и не перестают цитироваться.' Спустя четверть века после О. Покотиловой к проблеме происхождения оды Ломоносова подошел Л.
В. Пумпянский,' который в поисках истоков «парящего» стиля Ломоносова, конечно независимо от О. Покотиловой, пошел по тому же, что и она, пути. Но если О. Покотилова ограничивалась рассмотрением русской панегирической традиции, то Пумпянский стремился рассмотреть поэзию Ломоносова в контексте традиции европейской; русская традиция им почти не учитывалась. Для Пумпянского устойчивость словесных формул важна'не сама по себе, а как основание для определения поэтических направлений, которые могли оказать влияние на поэтику Ломоносова.
Избранный Пумпянским метод не привел (да и не мог привести) к решению поставленного ученым вопроса — выявленное тождество отдельных словесных формул од Ломоносова с «Венчанной надеждой» Юнкера не про- В. В. Сиповского. СПб, 1911. С. 66 — 92; Грешищева Е. Хвалебная ода в русской литературе ХЧП! в.
// Там же. С. 93 — 149. 1 Сазонова Л. И. От русского панегирика ХУП в, к оде М. В. Ломоносова // Ломоносов и русская литература. М., 1987. С. 123. т Пумгглнский Л. В. Ломоносов и немецкая школа разума О' ХУП! век. Л., 1983. Сб. 14. С. 3 — 44. 185 Глава 1. Горллеаавеннме оды Ломоносова яснило происхождения «парящего» стиля. Пумпянский вынужден был прийти к выводу, что стиль Ломоносова заметно отличен от петербургской немецкой поэзии, принадлежавшей, по мнению ученого, к так называемой «школе разума».' На основании исследования Пумпянского можно сделать вывод, что общность тем и словесных выражений независима от стиля, и, следовательно, изучение стиля на основании «общих мест» едва ли возможно.
Косвенно это положение подтверждает и работа О. Покотиловой, выводы которой о тематической близости ломоносовских од с панегирическими виршами также говорят о том, что общность мест не означает общности стиля. Два в известном смысле диаметрально противоположных контекста происхождения тематических формул од Ломоносова в работах Л. В. Пумпянского и О. Покотиловой показали, что большая часть словесных формул совпадает в русской и немецкой панегирической традиции. Если бы было проведено аналогичное исследование оды Ломоносова во французском, польском или новолатинском контекстах, и в этих поэтических системах, вероятно, обнаружилось бы немало общих с ломоносовской одой тематических выражений. Это заставляет исследователя иначе ставить вопрос в отношении «общих мест» в оде.
По-видимому, панегирическая поэзия несет в себе как данность определенный набор «общих мест» и без них невозможна. Так, уже в первых «приветствах» Симеона Полоцкого содержались узнаваемые места.' Установив этот факт, можно по-разному к нему отнестись. Можно продолжать намеченный О. Покотиловой и Л. В. Пумпянским поиск «общих мест», расширяя круг источников и погружаясь вместе с тем в бездонный кладезь поэтического опыта.
В отдельных случаях при таком изучении несомненно будут выявлены конкретные истоки «общих мест», но в большинстве своем они потеряются в глуби веков. Ведь «общие места» тем и отличаются от парафраз или реминисценций, что не знают ни автора, ни источника. Исследователя источников «общих мест» подстерегает и другая трудность. Устойчивые темы и выражения очевидно по-разному соотносятся с отражаемой в них действительностью.
Некоторые из них абстрактны и не имеют прямого 1 Там же. С. 42 — 43. в См. с. 38 настояшей книги. !86 Часть !!!. Классиципличсская ада отношения к окружающим автора оды реалиям. Другие, напротив, отражают реальные факты и обстоятельства, подобно газетной хронике или «описаниям» торжеств. И те и другие в оде постоянны, но временная дистанция, отделяющая нас от оды Х'ь!П1 века, не всегда позволяет отличить «общее место», отражающее реалии, от абстрактного. Например, изображение народной радости при описании торжества строится, как правило, на одних и тех же принципах. Описывается бегущий «в радости» народ, среди которого выделяются радостные младенцы и старцы, реже — люди разных сословий: солдаты, крестьяне, купцы. Такое описание легко может быть воспринято как риторический прием, потерявший связь с действительностью.
Однако хроникальные описания встреч монархов народом обнаруживают, что сам ритуал празднеств этой эпохи предполагал представить народ в возрастном, социальном, позже и в национальном его разнообразии. Монарха обычно встречала группа стариков, группа детей-отроков (как правило, по-видимому, «парнасских детей»), иногда представители купечества, воинства и т. д. Одновременно торжество было зрелищем и собирало большую толпу разного люда, спешащего присоединиться к изъявлению радости. Таким образом, ликующие младенцы и старцы и «народов клики» в оде лишены метафоричности и отражают реальность.
В описании народной радости преследуется даже определенная точность. Так, например, в немецких одах ликующий народ дифференцируется не только в возрастном, но почти обязательно и в сословном отношении. В русских одах упоминание купца и воина встречается реже, что, по-видимому, связано с необязательностью сословного представительства прн проведении русских торжеств. Пример такого общего для оды места, как «описанне народной радости», показывает трудность разграничения риторического изображения от реального описания.
Словесное выражение общих мест в оде может повторять формулы не только других панегириков, но и газетных сообщений, реляций и деловых документов. Например, известный по одам Ломоносова «топос тишиныь мог быть заимствован поэтом не только из государственного панегирика современной ему эпохи: немецкого, русского, французского, новолатинского, польского и т. д., но также из газетных сообщений и правительственных указов.
Так, в «Трактате, заключенном в Копенгагене между тремя дворами Цесарским, Российским 187 Глава 1. Горлсвстввннмв оды Ломоносова и Датским» (2 апреля 1732 года) говорится, что цель трактата в «содержании и утверждении всеобщей в Европе тишины...».' Между языком и стилем деловой прозы и самой высокой одической поэзии не было того водораздела, какой установился между поэзией и документом позднее. И дело тут не столько в уровне развития русского языка, еще только постигающего высокий стиль, сколько в едином, во всяком случае не дифференцированном профессионально, отношении людей к действительности: будь то дипломат, ученый или поэт; в общем для них, пусть в разной степени, ощущении таинства и тем самым поэзии мира.
Поэтому при установлении источников «общих мест» необходимо учитывать помимо широкого круга собственно поэтических произведений современную деловую и научную прозу. И если обнаружатся совпадения, как в случае с «тишиной Европы», следует, по крайней мере, задаться вопросом: что определило совпадение, поэтичность ли дипломатов или нечувствительность к газетному штампу поэтов. Говоря о происхождении «общих мест», мы сталкиваемся с проблемой «общего места» как феномена. Объяснение этого феномена использованием «готового слова» в риторическую эпоху не представляется достаточным.
Важно определить если не генезис этого феномена, то во всяком случае его смысл, причинность. Если исходить из того, что сами «общие места» в текстах од не есть следствие случайности (например, недостатка воображения одописцев), а являются неотъемлемыми элементами оды, без которых она не может состояться, то придется отнестись к ним не как к формальным знакам чужого текста, а как к определенному способу изображения. Это подводит нас к проблеме соотнесенности изображения с реальностью. Само повторение чужих образов, слов и выражений не может определенно указывать на вторичность произведения по отношению к образцу, поскольку даже в случае подражания образцу оно изображает не образец, а мир. И если посмотреть на оду таким образом, то наличие в ней «общих мест» перестанет быть знаком ее вторичности, а станет свидетельством определенного отношения к миру.
К прямому отражению действительности, к которому нас приучала эстетика ~ Полный свод законов Российской империи. СПб., 1830. Т. 8. С. 828. № 6069. 188 Часть Ш. Ьлассинистическал ода позитивизма, ода не имеет отношения. При скрупулезной точности в изображении отдельных событий ода не стремится изобразить действительность такой, какая она есть. В оде мы имеем дело с особым углом отражения, вернее, преломления взгляда на действительность. Ю.
М. Лотман объясняет характер изображения действительности в «русской поэзии допушкинского времени» «схождением всех выраженных в тексте субъективно-объективных отношений в одном фиксированном фокусе» и следующим образом раскрывает понятие «фокуса»: «...этот единственный фокус выводился за пределы личности автора и совмещался с понятием истины, от лица которой и говорил художественный текст. Художественной точкой зрения становилось отношение истины к изображаемому миру. Фиксированность и однозначность этих отношений, их радиальное схождение к единому центру соответствовали представлению о вечности, единстве и неподвижности истины».' Здесь точно отмечено главное — наличие в поэзии и в литературе вообще определенной дистанции по отношению к действительности, утраченной затем в литературе реализма.
И так же верно, на наш взгляд, Ю. М. Лотман обозначает, чем определяется эта дистанция — «представлением о вечности, единстве и неподвижности истины». Иными словами, поэзия «допушкинского времени» изображает не действительность как таковую, а то, какой она предстает через истинное (или принимаемое за истинное) о ней знание. При этом сама дистанция между изображением и действительностью, ее величина и характер, в разных жанрах, несомненно, разная. В эпистоле или в элегии второй половины ХтгП1 века она наименьшая, в панегирике и панегирической оде — наибольшая. Воплощение неоплатонического понимания задач и смысла поэзии было найдено еще в Хьг1 веке в одах Пиндара, в них было вчитано неоплатоническое понимание»экстаза конца Хтг — середины Хтг1 века, и стихотворный панегирик обрел оптимальную для себя форму пиндарической оды.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
