Текстовый формат файлов является одним из самых первых, ведь он очень простой - это просто текст. Однако стоит заметить, что текст это не так уж и просто, ведь в разных странах, на разных операционных системах и в разных программах используются различные кодировки этих файлов, что делает его не таким универсальным для передачи информации. Не смотря на трудности - этот формат максимально простой, что позволяет его использовать в совершенно различных целях.
3 4
1 1 1
0 0 1
0 0 1
0 0 1
4 3
1 0 0 0
1 0 0 0
1 1 1 1
8 9
1 0 0 0 0 0 0 0
0 1 0 0 0 0 0 0
0 0 1 1 1 0 0 0
0 0 0 0 1 0 0 0
0 0 0 0 1 0 0 0
0 0 0 0 1 0 0 0
0 0 0 0 0 1 1 1
0 0 0 0 0 1 0 1
0 0 0 0 0 0 1 1
ADML Architecture àå¨â¥ªâãà
AstrML Astronomical áâà®®¬¨ï
BIOML BIOpolymer ¡¨®«®£¨ï (¯®«¨¬¥àë)
BPML Business Process ¬®¤¥«¨à®¢ ¨¥ ¯à®æ¥áᮢ
BRML Business Rules ã¯à ¢«¥¨¥ ¡¨§¥á®¬
BSML Bioinformatic ¡¨®¨ä®à¬ ⨪
BiblioML Bibliographic ¡¨¡«¨®£à ä¨ï
CML Chemical 娬¨ï
CTML Controlled Trade â®à£®¢«ï
ChessML Chess è å¬ âë
DDML Document Definition ¤®ªã¬¥â®®¡®à®â
ECML Electronic Commerce í«¥ªâà® ï â®à£®¢«ï
EML Election ¢ë¡®àë
FSML Financial Services ä¨ á®¢ë¥ ãá«ã£¨
GEML Gene ¬¥¤¨æ¨ (£¥ë)
GML Geography £¥®£à ä¨ï
GedML Genealogical £¥¥ «®£¨ï
GovML Governmental ¯à ¢¨â¥«ìá⢮
HEML Historical Event ¨áâ®à¨ï
HRMML Human Resource ã¯à ¢«¥¨ï à¥áãàá ¬¨
HumanML Human 祫®¢¥ª
IML Image ¨§®¡à ¦¥¨ï
IRML Investment Research ¨¢¥áâ¨æ¨¨
LMML Learning Material ®¡ã票¥
MDML Market Data à뮪
MLCD Complex Document ¤®ªã¬¥âë
MTML Marine Trading â®à£®¢«ï
MUML Measurement Units ¥¤¨¨æë ¨§¬¥à¥¨ï
MatML Materials Property ᢮©á⢠¬ â¥à¨ «®¢
MathML Mathematical ¬ ⥬ ⨪
NML News ®¢®áâ¨
NVML Navigation ¢¨£ æ¨ï
PDML Product Data ¯à®¤ãªæ¨ï
PML Portal ¯®àâ «ë
PML Physical 䨧¨ª
PML Procedural ¯à®æ¥¤ãàë
PML Paper and Printing ¯¥ç âì
PNML Petri Net á¥â¨ ¥âà¨
ParlML Parliamentary ¯ à« ¬¥â᪨© ï§ëª
RETML Real Estate Transaction ¥¤¢¨¦¨¬®áâì
RoboML Robotic ஡®âë
RuleML Rule ¯à ¢¨«
S2ML Security Services ¡¥§®¯ á®áâì
SBML Systems Biology ¡¨®«®£¨ï
SML SmartCard ᬠà⪠àâë
SML Spacecraft ª®á¬®á
SML Steel áâ «ì
SportsML Sports ᯮàâ
TML Tutorial ®¡ã票¥
TML Telephony ⥫®ä®¨ï
TaxML Taxonomic ⠪ᮮ¬¨ï
ThML Theological ⥮«®£¨ï
UIML User Interface ¨â¥à䥩áë
VML Vector ¢¥ªâ®àë
VRML Virtual Reality ¢¨àâã «ì ï ॠ«ì®áâì
VocML Vocabulary á«®¢ à¨
WeatherML Weather ¯®£®¤
WebML Web Modeling web-¬®¤¥«¨à®¢ ¨¥
XFRML Financial Reporting ä¨ á®¢ ï ®âç¥â®¬âì
bcXML Building Construction ª®áâàãªæ¨¨ §¤ ¨©
cXML Commerce ª®¬¬¥àæ¨ï
tML Telecommunications ⥫¥ª®¬¬ã¨ª 樨
tXML Transportation âà ᯮàâ
Возможно не удалось распознать кодировку файла
Библиотека «Ладошек»
www.ladoshki.com
«Ладошки к Солнцу!»
Карманные компьютеры
Рафаэль Сабатини
Одиссея Капитана Блада
Глава i. ПОСЛАНЕЦ
Питер Блад, бакалавр [1] медицины, закурил трубку и склонился над горшками с геранью, которая цвела на подоконнике его комнаты, выходившей окнами на улицу Уотер Лэйн в городке Бриджуотер.
Блад не заметил, что из окна на противоположной стороне улицы за ним с укором следят чьи-то строгие глаза. Его внимание было поглощено уходом за цветами и отвлекалось лишь бесконечным людским потоком, заполнившим всю узенькую улочку. Людской поток вот уж второй раз с нынешнего утра струился по улицам городка на поле перед замком, где незадолго до этого Фергюсон, капеллан герцога, произнес проповедь, в которой было больше призывов к мятежу, нежели к богу.
Беспорядочную толпу возбужденных людей составляли в основном мужчины с зелеными веточками на шляпах и с самым нелепым оружием в руках. У некоторых, правда, были охотничьи ружья, а кое у кого даже мечи. Многие были вооружены только дубинками; большинство же тащили огромные пики, сделанные из кос, страшные на вид, но мало пригодные в бою. Среди этих импровизированных воинов тесы, каменщики, сапожники и представители других мирных профессий. Бриджуотер, так же как и Таунтон, направил под знамена незаконнорожденного герцога почти все свое мужское население. Для человека, способного носить оружие, попытка уклониться от участия в этом ополчении была равносильна признанию себя трусом или католиком.
Однако Питер Блад — человек, не знавший, что такое трусость, — вспоминал о своем католичестве только тогда, когда это ему требовалось. Способный не только носить оружие, но и мастерски владеть им, он в этот теплый июльский вечер ухаживал за цветущей геранью, покуривая трубку с таким безразличием, будто вокруг ничего не происходило, и даже больше того, бросал время от времени вслед этим охваченным военной лихорадкой энтузиастам слова из любимого им Горация [2]: «Куда, куда стремитесь вы, безумцы? « Теперь вы, быть может, начнете догадываться, почему Блад, в чьих жилах текла горячая и отважная кровь, унаследованная им от матери, происходившей из рода морских бродяг Сомерсетшира, оставался спокоен в самый разгар фанатичного восстания, почему его мятежная душа, уже однажды отвергшая ученую карьеру, уготованную ему отцом, была невозмутима, когда вокруг все бурлило. Сейчас вы уже понимаете, как он расценивал людей, спешивших под так называемые знамена свободы, расшитые девственницами Таунтона, воспитанницами пансионов мадемуазель Блэйк и госпожи Масгров. Невинные девицы разорвали свои шелковые одеяния, как поется в балладах, чтобы сшить знамена для армии Монмута. Слова Горация, которые Блад презрительно бросал вслед людям, бежавшим по мостовой, указывали на его настроение в эту минуту. Все эти люди казались Бладу глупцами и безумцами, спешившими навстречу своей гибели.
Дело в том, что Блад слишком много знал о пресловутом Монмуте и его матери — красивой смуглой женщине, чтобы поверить в легенду о законности притязаний герцога на трон английского короля. Он прочел нелепую прокламацию, расклеенную в Бриджуотере, Таунтоне и в других местах, в которой утверждалось, что «... после смерти нашего государя Карла ii право на престол Англии, Шотландии, Франции и Ирландии со всеми владениями и подвластными территориями переходит по наследству к прославленному и благородному Джеймсу, герцогу Монмутскому, сыну и законному наследнику Карла ii».
Эта прокламация вызвала у него смех, так же как и дополнительное сообщение о том, что «герцог Иоркский Яков [3] приказал отравить покойного короля, а затем захватил престол».
Блад не смог даже сказать, какое из этих сообщений было большей ложью. Треть своей жизни он провел в Голландии, где тридцать шесть лет назад родился этот самый Джеймс Монмут, ныне объявивший себя милостью всевышнего королем Англии, Шотландии и т.д. и т.п. Блад хорошо знал настоящих родителей Монмута. Герцог не только не был законным сыном покойного короля, якобы сочетавшегося секретным браком с Люси Уолтере, но сомнительно даже, чтобы Монмут был хотя бы его незаконным сыном. Что, кроме несчастий и разрухи, могли принести его фантастические притязания? Можно ли было надеяться, что страна когда-нибудь поверит такой небылице? А ведь от имени Монмута несколько знатных вигов [4] подняли народ, на восстание.
— «Куда, куда стремитесь вы, безумцы? « Блад усмехнулся и тут же вздохнул. Как и большинство самостоятельно мыслящих людей, он не мог сочувствовать этому восстанию. Самостоятельно же мыслить его научила жизнь. Более мягкосердечный человек, обладающий его кругозором и знаниями, несомненно нашел бы немало причин для огорчения при виде толпы простых, ревностных протестантов, бежавших, как стадо овец на бойню.
К месту сбора — на поле перед замком — этих людей сопровождали матери, жены, дочери и возлюбленные. Они шли, твердо веря, что оружие в их руках будет защищать право, свободу и веру. Как и всем в Бриджуотере, Бладу было известно о намерении Монмута дать сражение нынешней ночью. Герцог должен был лично руководить внезапным нападением на королевскую армию, которой командовал Февершем, — она стояла лагерем у Седжмура. Блад был почти уверен, что лорд Февершем прекрасно осведомлен о намерениях своего противника. Даже если бы предположения Блада оказались ошибочными, он все же имел основания думать именно так, ибо трудно было допустить, чтобы командующий королевской армией не знал своих обязанностей.
Выбив пепел из трубки, Блад отодвинулся от окна, намереваясь его закрыть, и в это мгновение заметил, что из окна дома на противоположной стороне улицы за ним следили враждебные взгляды милых, сентиментальных сестер Питт, самых восторженных в Бриджуотере обожательниц красавца Монмута.
Блад улыбнулся и кивнул этим девушкам, с которыми находился в дружеских отношениях, а одну из них даже недолго лечил. Ответом на его приветствие был холодный и презрительный взгляд. Улыбка тут же исчезла с тонких губ Блада; он понял причину враждебности сестер, возросшей с тех пор, как на горизонте появился Монмут, вскруживший головы женщинам всех возрастов. Да, сестры Питт, несомненно, осуждали поведение Блада, считая, что молодой и здоровый человек, обладающий военным опытом, мог бы помочь правому делу, а он в этот решающий день остается в стороне, мирно покуривает трубку и ухаживает за цветами, в то время как все мужественные люди собираются примкнуть к защитнику протестантской церкви и готовы даже отдать за него свои жизни, лишь бы только он взошел на престол, принадлежащий ему по праву.
Если бы Бладу пришлось обсуждать этот вопрос с сестрами Питт, он сказал бы им, что, вдоволь побродив по свету и изведав множество приключений, он намерен сейчас продолжать заниматься делом, для которого еще с молодости был подготовлен своим образованием. Он мог бы сказать, что он врач, а не солдат; целитель, а не убийца. Однако Блад заранее знал их ответ. Они заявили бы ему, что сегодня каждый, кто считает себя мужчиной, обязан взять в руки оружие. Они указали бы ему на своего племянника Джереми, моряка по профессии, шкипера торгового судна, к несчастью для этого молодого человека недавно бросившего якорь в бухте Бриджуотера. Они сказали бы, что Джереми оставил штурвал корабля и взял в руки мушкет, чтобы защищать правое дело. Однако Блад не принадлежал к числу людей, которые спорят. Как я уже сказал, он был самостоятельным человеком.
Закрыв окна и задернув занавески, он направился в глубь уютной, освещенной свечами комнаты, где его хозяйка, миссис Барлоу, накрывала на стол. Обратившись к ней, Блад высказал вслух свою мысль:
— Я вышел из милости у девушек, живущих в доме через дорогу.
В приятном, звучном голосе Блада звучали металлические нотки, несколько смягченные и приглушенные ирландским акцентом, которые не могли истребить даже долгие годы блужданий по чужим странам. Весь характер этого человека словно отражался в его голосе, то ласковом и обаятельном, когда нужно было кого-то уговаривать, то жестком и звучащем, как команда, когда следовало кому-то внушать повиновение. Внешность Блада заслуживала внимания: он был высок, худощав и смугл, как цыган. Из-под прямых черных бровей смотрели спокойные, но пронизывающие глаза, удивительно синие для такого смуглого лица. И этот взгляд и правильной формы нос гармонировали с твердой, решительной складкой его губ. Он одевался во все черное, как и подобало человеку его профессии, но на костюме его лежал отпечаток изящества, говорившего о хорошем вкусе. Все это было характерно скорее для искателя приключений, каким он прежде и был, чем для степенного медика, каким он стал сейчас. Его камзол из тонкого камлота [5] был обшит серебряным позументом, а манжеты рубашки и жабо украшались брабантскими кружевами. Пышный черный парик Камлот — тонкое сукно из верблюжьей шерсти отличался столь же тщательной завивкой, как и парик любого вельможи из Уайтхолла [6].
Возможно не удалось распознать кодировку файла
Библиотека «Ладошек»
www.ladoshki.com
«Ладошки к Солнцу!»
Карманные компьютеры
Рафаэль Сабатини
Хроника Капитана Блада
(Из судового журнала Джереми Питта)
ХОЛОСТОЙ ВЫСТРЕЛ
В судовом журнале, оставленном Джереми Питтом, немалое место уделено длительной борьбе Питера Блада с капитаном Истерлингом, и последний предстает перед нами как некое орудие судьбы, решившее дальнейшую участь тех заключенных, которые, захватив корабль «Синко Льягас», бежали на нем с Барбадоса.
Люди эти могли уповать лишь на милость случая. Изменись тогда направление или сила ветра, и вся их жизнь могла сложиться по-иному. Судьбу Питера Блада, без сомнения, решил октябрьский шторм, который загнал десятипушечный шлюп капитана Истерлинга в Кайонскую бухту, где «Синко Льягас» безмятежно покачивался на якоре почти целый месяц.
Капитан Блад вместе с остальными беглецами нашел приют в этом оплоте пиратства на острове Тортуга, зная, что они могут укрыться там на то время, пока не решат, как им надлежит действовать дальше. Их выбор пал на эту гавань, так как она была единственной во всем Карибском море, где им не угрожало стать предметом докучливых расспросов. Ни одно английское поселение не предоставило бы им приюта, памятуя об их прошлом. В лице Испании они имели заклятого врага, и не только потому, что были англичанами, а главным образом потому, что владели испанским судном. Ни в одной французской колонии они не могли бы чувствовать себя в безопасности, ибо между правительствами Франции и Англии только что было заключено соглашение, по которому обе стороны взаимно обязались задерживать и препровождать на родину всех беглых каторжников. Оставалась еще Голландия, соблюдавшая нейтралитет. Но Питер Блад считал, что состояние нейтралитета чревато самыми большими неожиданностями, ибо оно открывает полную свободу действий в любом направлении. Поэтому, держась подальше от берегов Голландии, как и от всех прочих населенных мест, он взял курс прямо на остров Тортугу, которым владела французская Вест-Индская компания и который являлся номинально французским, но именно только номинально, а по существу не принадлежал никакой нации, если, конечно, «береговое братство» — так именовали себя пираты — нельзя было рассматривать как нацию. Во всяком случае, законы Тортуги не вступали в противоречие с законами столь могущественного братства. Французское правительство было заинтересовано в том, чтобы оказывать покровительство этим стоящим вне закона людям, дабы они, в свою очередь, могли послужить Франции, стремившейся обуздать алчность Испании и воспрепятствовать ее хищническим посягательствам на ВестИндию.
Поэтому беглецы — бунтовщики и бывшие каторжники — почувствовали себя спокойно на борту «Синко Льягас», бросившего якорь у Тортуги, и только появление Истерлинга возмутило этот покой, вынудило их положить конец бездействию и определило тем их дальнейшую судьбу.
Капитан Истерлинг — самый отъявленный негодяй из всех бороздивших когда-либо воды Карибского моря, — держал в трюме своего судна несколько тонн какао, облегчив от этого груза голландский торговый корабль, возвращавшийся на родину с Антильских островов. Подвиг сей, как ему вскоре пришлось убедиться, не увенчал его славой, ибо слава в глазах этого пирата измерялась ценностью добычи, ценность же добычи была в этом случае слишком ничтожна, чтобы поднять капитана во мнении «берегового братства», бывшего о нем не слишком высокого мнения. Знай Истерлинг, что груз голландского купца столь небогат, он дал бы судну спокойно пройти мимо. Но, взяв его на абордаж, он почел долгом в интересах всей шайки негодяев, служивших под его командой, забрать хотя бы то, что нашлось. Если на корабле не оказалось ничего более ценного, чем какао, то в этом, конечно, была повинна злая судьба, которая, как считал Истерлинг, преследовала его последнее время, отчего ему с каждым днем становилось все труднее вербовать для себя людей.
Раздумывая над этим и мечтая о великих подвигах, он привел свой шлюп «Бонавентура» в укромную, скалистую гавань Тортуги, как бы самой природой предназначенную служить надежным приютом для кораблей. Отвесные скалы, вздымаясь ввысь, ограждали с двух сторон этот небольшой залив. Проникнуть в него можно было только через два пролива, а для этого требовалось искусство опытного лоцмана. Рука человека продолжила здесь дело природы, воздвигнув Горный форт — грозную крепость, защищавшую вход в проливы. Из этой гавани французские и английские пираты, превратившие ее в свое логово, могли спокойно бросать вызов могуществу испанского короля, к которому они все питали лютую ненависть, ибо это он своими преследованиями превратил их из мирных поселенцев в грозных морских разбойников.
Однако, войдя в гавань, Истерлинг позабыл о своих мечтах — столь удивительным оказалось то, что предстало ему здесь наяву. Это необычайное видение имело форму большого корабля, чей алый корпус горделиво возвышался среди остальных мелких суденышек, словно величавый лебедь в стае гусей. Подойдя ближе, Истерлинг прочел название корабля, выведенное крупными золотыми буквами на борту, а под ним — и название порта, к которому корабль был приписан: «Синко Льягас», Кадис. Истерлинг протер глаза и прочел снова. После этого ему оставалось только теряться в догадках о том, как этот великолепный испанский корабль мог очутиться в таком пиратском гнезде, как Тортуга. Корабль был прекрасен — весь от золоченого украшения на носу, над которым поблескивали на солнце медные жерла пушек, до высокой кормы; прекрасен и могуч, ибо опытный глаз Истерлинга уже насчитал сорок орудий за его задраенными портами.
«Бонавентура» бросил якорь в десяти саженях от большого корабля в западной части гавани у самого подножия Горного форта, и капитан Истерлинг сошел на берег, спеша найти разгадку этой тайны.
На рыночной площади за молом он смешался с пестрой толпой. Здесь шумели и суетились торговцы всевозможных национальностей, но больше всего было англичан, французов и голландцев; здесь встречались путешественники и моряки самого различного рода; флибустьеры [74], все еще остававшиеся таковыми, и флибустьеры, уже откровенно превратившиеся в пиратов; здесь были лесорубы, ловцы жемчуга, индусы, негры-рабы, мулаты — торговцы фруктами и множество других представителей рода человеческого, которые ежедневно прибывали в Кайонскую бухту — одни, чтобы поторговать, другие, чтобы просто послоняться. Истерлинг без труда отыскал двух хорошо осведомленных прощелыг, и те охотно поведали ему необычайную историю благородного кадисского судна с кучкой беглых каторжников на борту, бросившего якорь в Кайонской бухте.
Истерлинга рассказ этот не только позабавил, но и ошеломил. Он пожелал получить более подробные сведения о людях, принимавших участие в этом неслыханном предприятии, и узнал, что их всего десятка два, не больше, и что все они — политические преступники-бунтовщики, сражавшиеся в Англии на стороне Монмута и не попавшие на виселицу только потому, что вест-индским плантаторам требовались рабы. Ему доложили все, что было известно и об их вожаке Питере Бладе. Прежде он был врачом, сообщили ему, и добавили еще кое-какие подробности.
Шел слух, что Питер Блад хочет вернуться к профессии врача и потому решил вместе с большинством своих сподвижников при первой возможности отвести корабль обратно в Европу. Лишь кое-кто из самых отчаянных головорезов, неразлучных с морем, выразили желание остаться здесь и примкнуть к «береговому братству».
Вот что услышал Истерлинг на рыночной площади, позади мола, пока его острый взгляд продолжал рассматривать и изучать большой красный корабль.
Будь у него такой корабль, каких бы дел мог он натворить! Перед глазами Истерлинга поплыли видения. Слава Генри Моргана, под командой которого он когда-то плавал и который посвятил его в науку пиратства, померкла бы перед его славой! Несчастные беглые каторжники, надо полагать, будут только рады продать ему этот корабль, уже сослуживший им свою службу, и, верно, не заломят за него слишком высокой цены. Хватит с них и груза какао, спрятанного в трюме «Бонавентуры».
Капитан Истерлинг погладил свою черную курчавую бороду и улыбнулся. У него-то сразу хватило смекалки сообразить, какие возможности таятся в этом корабле, который уже месяц, как стоит здесь на причале у всех на виду. Так, значит, ему и поживиться, раз он оказался умнее всех.
Возможно не удалось распознать кодировку файла
Библиотека «Ладошек»
www.ladoshki.com
«Ладошки к Солнцу!»
Карманные компьютеры
Рафаэль Сабатини
Удачи капитана Блада
ПАСТЬ ДРАКОНА
i
Великолепный фрегат[1] носящий имя «Сан-Фелипе», в котором сочетались благочестие и верноподданность[2], отличался удивительной четкостью и красотой линий и богатством внутренней отделки, что было присуще большинству судов, сооружавшихся на верфях Испании.
Просторная каюта, полная солнечного света, который лился сквозь кормовые окна, открытые над пенящейся в кильватере[3] водой, радовала глаз роскошной резной мебелью, зеленым бархатом драпировок и позолотой украшенных орнаментом панелей.
Питер Блад, теперешний владелец фрегата, временно вернувшийся к своей первоначальной профессии хирурга, склонился над испанцем, лежащим на кушетке. Его точеные сильные руки уверенными движениями меняли повязку на сломанном бедре испанца. Наложив пластырь, держащий лубок, Блад выпрямился и кивком отпустил негра-стюарда, присутствовавшего при операции.
— Все в порядке, дон Иларио, — заговорил он на безупречном испанском языке. — Теперь я даю вам слово, что вы снова сможете ходить на двух ногах.
Слабая улыбка мелькнула на измученном лице пациента Блада, озарив его аристократические черты.
— За это чудо, — сказал он, — я должен благодарить Бога и вас.
— Здесь нет никакого чуда — просто хирургия.
— Значит, вы хирург? Это уже само по себе чудо. Вряд ли мне поверят, если я кому-то расскажу, что меня вылечил капитан Блад.
1 Фрегат — большой трехмачтовый двухпалубный парусный корабль.
2 Название корабля «Сан-Фелипе» означает «Святой Филипп», в то же время Филипп — имя короля Испании. (Здесь и далее примечания переводчика.) 3 Кильватер — след за кормой плывущего корабля.
Капитан, высокий и гибкий, аккуратно спустил рукава своей батистовой рубашки. Из-под черных бровей ярко-голубые глаза, цвет которых казался особенно удивительным на фоне смуглого, загорелого, ястребиного лица, задумчиво окинули взглядом испанца.
— Врач всегда остается врачом, — объяснил он. — А я, как вы, возможно, слышали, раньше был им.
— К счастью для себя, я убедился в этом на собственном опыте. Но какая странная причуда судьбы превратила вас из врача в пирата?
— Мои огорчения начались с того, — улыбнулся капитан Блад, — что я, как и в случае с вами, выполнил свой долг врача, позаботившись о раненом человеке, не принимая во внимание то, каким образом он был ранен. Это был один из повстанцев, сражавшихся под знаменами герцога Монмута[1]. А по законам, принятым в христианских странах, человек, оказавший мятежнику медицинскую помощь, сам, в свою очередь, становится мятежником, Я был пойман на месте преступления, перевязывая ему рану, и за это был приговорен к смерти. Но приговор изменили — отнюдь не из милосердия, а потому что на плантациях требовались рабы. Вместе с другими несчастными меня перевезли через океан и продали в рабство на Барбадос[2]. Мне удалось бежать, и с тех пор вместо доктора Блада появился капитан Блад. Но в теле корсара еще не погиб дух врача, как вы сами могли убедиться, дон Иларио.
— К моему величайшему счастью и глубокой признательности к вам. И дух врача продолжает заниматься милосердными поступками, которые однажды оказались для него пагубными?
— Увы! — Живые глаза капитана изучающе оглядели испанца, заметив румянец, появившийся на его бледных щеках, и странное выражение взгляда.
— Вы не боитесь, что история может повториться?
— Я вообще ничего не боюсь, — сказал капитан Блад, протягивая руку за своим черным, отделанным серебром камзолом. Расправив брабантские кружевные манжеты, он тряхнул локонами черного парика и выпрямился, являя собой воплощение мужества и элегантности, более уместное в галереях Эскуриала[3], нежели на квартердеке[4] пиратского корабля.
— Теперь отдыхайте. Постарайтесь поспать до восьми склянок[5]. Хотя никаких признаков жара у вас нет, все же я предписываю вам полный покой. Когда пробьет восемь склянок, я вернусь.
1 Монмут Джеймс Скотт (1649 — 1685) — побочный сын английского короля Карла ii. В 1685 году пытался захватить престол, занимаемый королем Иаковом ii, но был взят в плен и казнен.
2 Барбадос — остров в Карибском море из группы Больших Антильских островов.
3 Эскуриал — дворец испанских королей.
4 Квартердек — приподнятый участок верхней палубы в кормовой части корабля.
5 Склянки — удары вахтенного в колокол каждые полчаса.
Пациент, однако, не намеревался пребывать в состоянии полного покоя.
— Дон Педро... Прежде чем вы уйдете... Я поставлен в крайне неловкое положение. Будучи столь обязанным вам, я не считаю себя вправе лгать. Я обманывал вас.
На тонких губах Блада мелькнула ироническая улыбка.
— Мне самому тоже немало приходилось обманывать многих.
— Но здесь есть разница. Моя честь восстает против этого. — И глядя прямо в глаза капитану, дои Иларио продолжал: — Вы знаете меня только как одного из четырех потерпевших кораблекрушение испанцев, которых вы сняли с рифов СентВинсента[1] и великодушно обещали высадить в Сан-Доминго[2]. Но долг велит мне сообщить вам всю правду.
Слова испанца, казалось, забавляли Блада.
— Сомневаюсь, чтобы вы смогли добавить что-либо, неизвестное мне. Вы дон Иларио де Сааведра, назначенный королем Испании новым губернатором Эспаньолы[3]. До того как шторм потопил ваш корабль, он входил в эскадру маркиза Риконете, совместно с которым вы намеревались уничтожить проклятого пирата и флибустьера, врага Господа Бога и Испании по имени Питер Блад.
На лице дона Иларио отразилось глубочайшее удивление и изумление.
— virgin santissima![4] Вы знаете это?
— С благоразумием, заслуживающим всяческой похвалы, вы положили ваш патент в карман, когда ваш корабль пошел ко дну. С не менее похвальным благоразумием я обыскал ваш костюм вскоре после того, как принял вас на борт. В нашей профессии не приходится быть разборчивым.
Но это простое объяснение еще более удивило испанца.
— И, несмотря на это, вы не только лечите меня, но и в самом деле везете в Сан-Доминго! — Выражение его лица внезапно изменилось. — Ага, понимаю. Вы рассчитываете на мою признательность...
— Признательность? — прервал его капитан Блад и рассмеялся. — Это последнее чувство, на которое я стал бы рассчитывать. Я вообще, сеньор, рассчитываю только на себя. Как я уже сказал вам, я ничего не боюсь. Ваша благодарность относится к врачу, а не к пирату, поэтому на нее не приходится особенно надеяться. Не тревожьте себя проблемой выбора между долгом перед вашим королем и мной. Я предупрежден, и этого для меня достаточно. Спите спокойно, дон Иларио.
1 Сент-Винсент — пролив и остров (один из Малых Антильских островов) в Карибском море.
2 Сан-Доминго — столица испанской части острова Гаити (ныне Доминиканской Республики).
3 Эспаньола — испанское название Гаити.
4 Пресвятая Дева! (лат.)
И Блад удалился, оставив испанца окончательно сбитым с толку.
Выйдя на шкафут[1], где слонялось без дела несколько десятков пиратов, он заметил, что небо уже не так чисто и безоблачно, как раньше.
Погода вообще стала неустойчивой после урагана, разразившегося десять дней назад и забросившего дона Иларио с его тремя попутчиками на скалистый островок, откуда они были взяты на борт «Сан-Фелипе». В результате постоянно сменяющих друг друга штормов и штилей фрегат все еще находился в двадцати милях от Саоны[2]. Корабль еле-еле полз по яркофиолетовым, точно смазанным маслом, волнам; паруса его то надувались, то повисали. Видневшиеся невдалеке по правому борту гористые берега Эспаньолы сейчас растаяли в туманной дымке.
— Надвигается очередной шквал, капитан, — сказал Бладу стоящий на корме штурман[3] Чеффинч. — Я начинаю сомневаться, что мы вообще когда-нибудь доберемся до Сан-Доминго. Мы взяли на борт Иону[4].
Чеффинч не обманулся в своих предположениях. В полдень с запада подул сильный ветер, вскоре перешедший в шторм. Никто из команды не сомневался, что раньше полуночи им не добраться до Сан-Доминго. Под потоками дождя, раскатами грома, захлестывающими палубу волнами «Сан-Фелипе» боролся с бурей, отбросившей его к северо-западу. Шторм терзал корабль до рассвета; лишь после восхода солнца море относительно успокоилось, и фрегат подучил возможность потихоньку зализывать раны. Кормовые поручни и вертлюжные пушки[5] снесло за борт; ветер сорвал с утлегаря[6] одну из лодок, и ее обломки запутались в носовых цепях.
Однако наибольшей неприятностью была треснувшая гротмачта[7], которая стала не только бесполезной, а даже угрожающей целости фрегата. В то же время шторм продвинул их ближе к цели. Меньше чем в пяти милях[8] к северу находился Эль-Росарио, за которым лежал Сан-Доминго. В водах этой испанской гавани, под дулами пушек форта, дон Иларио ради собственной безопасности был вынужден давать Бладу необходимые указания.
1 Шкафут — участок палубы корабля между фоки гротмачтами.
2 Саона — островок у юго-восточного побережья Гаити.
3 Штурман — помощник капитана по судовождению.
txtАвария на Нью-Йоркской шахте
[ Харуки Мураками ]
Что же спасатели? Неужели
Бросили нас, ушли.
Разуверились, не сумели
К нам пробиться сквозь толщу земли?
Из песни "Авария на Нью-йоркской шахте" Группа "Би джиз".
Всякий раз как надвигается тайфун и вот-вот хлынет дождь, он направляет
стопы в зоопарк. Чудной привычке он подвержен уже лет десять. Человек этот
-- мой друг. Когда весь честной люд перед ненастьем закрывает ставни и
проверяет, на месте ли транзисторы и карманные фонарики, он заворачивается в
плащ-накидку, которая досталась ему из запасов американского обмундирования
времен вьетнамской войны, рассовывает по карманам банки с пивом и выходит из
дому.
Если не повезет, ворота зоопарка окажутся запертыми.
"Зоопарк закрыт по случаю непогоды".
В этом, пожалуй, есть резон. Ну кто, в самом деле, явится в такую скверную
погоду, да еще под вечер, чтобы поглазеть на зебру или жирафа?
Он принимает это как должное, присаживается на каменную белочку -- их
изваяния рядком стоят перед воротами, выпивает тепловатое пиво и
возвращается домой.
Если повезет, ворота открыты,
Заплатив за билет, он входит внутрь, не без труда раскуривает размокшую
сигарету и прилежно, одну за другой, обходит клетки с животными.
Животные ведут себя по-разному: то боязливо наблюдают за дождем из домиков,
то, когда ветер крепчает, начинают возбужденно метаться но клетке, если же
резко меняется атмосферное давление -- впадают в панику или приходят в
ярость.
Обычно он устраивается перед клеткой бенгальского тигра -- этот больше
других негодует на стихию и выпивает здесь баночку пива. Потом еще пару
банок в обезьяннике, где помещается горилла. К тайфуну она безразлична, но с
неизменным сочувствием наблюдает за странной фигурой -- не то человека, не
то водяного,-- сидящей на цементном полу с банкой пива.
Он говорит: "Чувствуешь себя так, будто оказался с ней один на один в
сломанном лифте".
Впрочем, если не брать во внимание эти его вечерние прогулки в непогоду, то
он в высшей степени серьезный человек.
Служит в одной иностранной торговой фирме, не слишком известной, но с
хорошей репутацией; живет холостяком в чистенькой квартирке; каждые полгода
меняет подружек. С какой стати он это делает, мне совершенно непонятно. Все
они похожи одна на другую, как если бы возникли путем клеточного деления.
Многие почему-то забрали себе в голову, что он заурядный, недалекий тип,
однако его самого это, кажется, ничуть не тревожит. У него имеется
автомобиль, подержанный, но в хорошем состоянии, полное собрание сочинений
Бальзака и костюм для похорон -- черный пиджак, черный галстук и черные
штиблеты.
Когда кто-нибудь из моих близких покидает этот мир, я звоню ему, чтобы
попросить взаймы пиджак, галстук и туфли. Пиджак и туфли мне на размер
велики, но тут уж не до роскоши.
Когда кто-нибудь из моих близких покидает этот мир, я звоню ему, чтобы
попросить взаймы пиджак, галстук и туфли. Пиджак и туфли мне нa размер
велики, но тут уж не до роскоши.
-- Виноват,-- говорю я, -- опять похороны.
-- Пожалуйста, пожалуйста,-- неизменно отвечает он.
На такси до него ехать минут пятнадцать.
Когда я приезжаю, на столе уже разложены аккуратно отутюженные пиджак и
галстук, башмаки начищены до блеска, а в холодильнике остывает полдюжины
импортного пива. Такой вот субъект. -- Я тут как-то в зоопарке видел кошку,
говорит он, откупоривая пиво.
-- Да, пару недель назад был в командировке на Хоккайдо, заглянул я в
тамошний зоопарк, вижу небольшая такая клетка, на ней написано "Кошка", и
внутри действительно спит кошка. -- И что за кошка?
-- Самая обыкновенная. Рыжая в полоску, с коротким хвостом, страшно толстая.
Развалилась и дрыхнет.
-- Выходит, кошки на Хоккайдо в диковинку? -- говорю. -- Да брось ты! -- А
вообще-то почему бы и не держать кошку в зоопарке? -- рискнул я
порассуждать. Что, кошка -- не животное?
Как-то не принято. В конце концов, что кошка, что собака-- обыкновеннейшие
твари. Специально платить, чтобы на них посмотреть? Toго не стоит, сказал
он. Все равно что на людей. В самом деле, согласился я.
Когда мы выпили все припасенное пиво, он тщательно сложил галстук, пиджак в
виниловом чехле и коробку с туфлями в большой бумажный мешок. Будто на
пикник меня собирал.
-- Твой вечный должник,-- сказал я.
-- Не бери в голову...
Пиджак был сшит три года назад, но вряд ли он хоть раз надевал его.
-- Не умирает никто, пояснил он. -- Странное дело, с тех пор как я обзавелся
этим пиджаком, все до единого живы-здоровы.
-- Это уж как водится.
-- Вот именно, -- сказал он.
* * *
У меня же в тот год случилось кошмарное количество похорон. Друзья, нынешние
и бывшие, уходили один за другим. Картина была плачевная, прямо кукурузное
поле, иссохшее под палящим солнцем, Было мне тогда двадцать восемь.
Все вокруг были в общем-то сверстниками. Двадцать семь, двадцать восемь,
двадцать девять. Не те, вроде, годы, когда положено умирать.
Считается, что в двадцать один погибают поэты; революционеры и рок-музыканты
-- в двадцать четыре. Я был почти уверен: стоит только проскочить этот рубеж
и можно дальше какое-то время жить безбедно.
А уж если ты миновал и "смертельный поворот" -- тот возраст, который по
народному поверью считается опасным, - значит выбрался-таки из сырого с
тусклым освещением тоннеля. Лети прямо к цели (даже если не больно-то
хочется) по широкому шестирядному шоссе!
Все мы теперь ходили подстриженными, неукоснительно брились по утрам. Не
были ни поэтами, ни революционерами, ни рок-музыкантами. Бросили в пьяном
виде дрыхнуть в телефонных будках, перестали целыми пакетами лопать вишни в
метро по вечерам, врубать на рассвете на полную мощность пластинки с записью
группы "Doors"... Завязали мы со всем этим.
Поддавшись уговорам знакомого агента, застраховали жизнь, выпивали только
чинно-благородно -- в гостиничных барах, хранили счета от зубного врача,
чтобы потом получить, как положено, льготу по страховке.
И как-никак мне уже стукнуло двадцать восемь...
Несусветное побоище началось неожиданно. Как гром среди ясного неба.
Живешь, не ведая беды, под ласковым солнцем. Переодеваешься, например, весь
поглощен этим немудреным делом. Размер, будь он неладен, не тот, приходится
закатывать рукава рубашки, натягиваешь штанину на правую ногу, а левой
пытаешься попасть в несуществующую брючину... э-э, что там за грохот? А это
зловеще грянул выстрел. И началось...
Откуда-то сверху, с какого-то таинственного холма, кто-то неведомый навел на
нас воображаемый пулемет-- и ну поливать незримыми пулями!
Как ни крути, смерть -- это смерть, и ничего другого. Так же, как заяц,
например,-- это заяц, неважно, откуда он выскочил -- из шляпы или из
хлебного поля. Или, скажем, жаркий очаг -- это жаркий очаг, а черный дым из
трубы не что иное, как черный дым.
* * *
Первым шагнул через мрачную бездну между бытием и небытием (или небытием и
бытием) мой университетский товарищ. Он был учителем английского, три года
как женился. Накануне Нового года жена уехала рожать в отчий дом на Сикоку.
В одно прекрасное январское воскресенье он купил на распродаже в универмаге
немецкую бритву -- ею, пожалуй, можно было бы отрезать уши слону -- и два
тюбика крема для бритья. Дома, пока грелась вода для ванны, достал из
холодильника лед и опорожнил бутылку шотландского виски. Потом, сидя в
Оцените этот текст:Не читал10987654321 ПрогнозСодержаниеFine HTMLtxt(Word,КПК)gZipLib.ru htmlХаруки Мураками. Дэнс, дэнс, дэнс
Роман
Перевод с японского Дмитрия Коваленина
Haruki Murakami
Dansu, dansu, dansu
© Haruki Murakami 1991
Первое издание -- 15 декабря 1991 года.
Перевод © Дмитрий Коваленин, 2001
http://www.susi.ru/HM/Dance/
Март 1983 г.
Мне часто снится отель "Дельфин".
Во сне я принадлежу ему. По какому-то странному стечению обстоятельств
я -- его часть. И свою зависимость от него там, во сне, я ощущаю совершенно
отчетливо. Сам отель "Дельфин" в моем сне -- искаженно-вытянутых очертаний.
Очень узкий и длинный. Такой узкий и длинный, что вроде и не отель, а
каменный мост под крышей. Фантастический мост, который тянется из глубины
веков до последнего мига Вселенной. А я -- элемент его мощной конструкции...
Там, внутри, кто-то плачет чуть слышно. И я знаю -- плачет из-за меня.
Отель заключает меня в себе. Я чувствую его пульс, ощущаю тепло его
стен. Там, во сне, я -- один из органов его огромного тела...
Такой вот сон.
Открываю глаза. Соображаю, где я. И даже говорю вслух. "Где я?" --
спрашиваю сам себя. Вопрос, лишенный всякого смысла. Задавай его, не задавай
-- ответ всегда известен заранее. Я -- в своей собственной жизни. Вокруг --
моя единственная реальность. Не то чтобы я желал их себе такими, но вот они
-- мои будни, мои заботы, мои обстоятельства. Иногда со мной рядом спит
женщина. Но в основном я один. Ревущая скоростная магистраль за окном,
стакан у подушки (с полпальца виски на донышке), да идеально соответствующий
обстановке -- а может, и просто ко всему безразличный -- пыльный утренний
свет. За окном -- дождь. Когда с утра дождь, я не сразу вылезаю из постели.
Если в стакане осталось вчерашнее виски -- допиваю его. Наблюдаю за каплями,
срывающимися с карниза за окном, и думаю об отеле "Дельфин". Вытягиваю руку
перед собой. Ощупываю лицо. Убеждаюсь: я -- сам по себе, никакому отелю не
принадлежу. Я НИЧЕМУ НЕ ПРИНАДЛЕЖУ. Но ощущение из сна остается. Там, во
сне, попробуй я вытянуть руку вот так же -- и огромное здание заходило бы
ходуном. Точно старая мельница, к которой заново подвели воду, заскрипело бы
оно, заворочало вал за валом, шестеренку за шестеренкой -- и всем корпусом
до последнего гвоздя отозвалось бы на мое движение. Если прислушаться --
можно даже различить, в какие стороны этот скрип разбегается... Я
прислушиваюсь. И различаю чьи-то сдавленные рыдания. Из кромешного мрака
доносятся они еле слышно. Кто-то плачет. Тихо и безутешно. Плачет и зовет
меня.
Отель "Дельфин" действительно существует. Притулился на углу двух
убогих улочек в Саппоро. Несколько лет назад я прожил там целую неделю. Нет
-- попробую вспомнить точнее. Восстановить все в деталях... Когда это было?
Четыре года назад. Еще точнее -- четыре с половиной. Мне тогда не было и
тридцати. Мы поселились там на пару с подругой. Собственно, она-то все и
решила. Вот, говорит, здесь и поселимся. Дескать, мы просто должны
поселиться именно в этом отеле -- и ни в каком другом. Не потребуй она --
мне бы и в голову не пришло останавливаться в таком странном месте.
То был обшарпанный, богом забытый отелишко: за неделю нашего пребывания
там я встретил в фойе всего двух или трех посетителей -- да и о них было
крайне трудно сказать, живут они здесь или забежали на пять минут по делам.
Судя по тому, что на доске за конторкой портье кое-где недоставало ключей,
постояльцы у отеля "Дельфин" все же имелись. Немного. Совсем чуть-чуть. А
поскольку телефон отеля мы нашли в справочнике большого города, подозревать,
будто здесь вообще никто не останавливается, было бы просто странно. Но если
кроме нас двоих здесь и жили какие-то постояльцы -- надо полагать, существа
это были страшно робкие и забитые. Видеть мы их не видели, слышать не
слышали и никакого их присутствия не ощущали. Разве только порядок ключей на
доске у портье менялся день ото дня. Видимо, даже по коридорам они
передвигались бледными тенями, затаив дыхание и прижимаясь к стенам. Лишь
изредка тишину в здании нарушало громыхание старого лифта; но лифт замирал
-- и тишина наваливалась еще тяжелее, чем прежде...
Совершенно мистическое заведение.
При взгляде на него мне всегда казалось, будто передо мной -- ошибка
мировой эволюции. Жертва зашедших в тупик генетических трансформаций.
Уродливая рептилия, чей биологический вид долго мутировал в ошибочном
направлении -- слишком долго, чтобы теперь меняться обратно. В результате же
все особи этой ветви повымирали, лишь одна осталась в живых -- и
громоздилась теперь, сиротливая и неприкаянная, в угрюмых сумерках нового
мира. Жестокого мира, где даже Время отреклось от нее. И обвинять в этом
некого. Нет виноватых -- и совершенно нечем помочь. Потому что с самого
начала не надо было устраивать здесь отель. С этого, самого главного промаха
все и пошло вкривь да вкось. Как сорочка, которую застегнули не на ту
пуговицу, и она совсем немного перекосилась. Любые попытки исправить этот
маленький перекос приводят к такому же легкому, почти элегантному беспорядку
еще где-нибудь. И так, понемногу, вся сорочка оказывается перекошенной, с
какой стороны ни смотри... Бывает на свете такая особая перекошенность. Если
часто смотреть на нее, голова привыкает непроизвольно клониться вбок. Вроде
никаких неудобств: наклон очень слабый, всего в несколько градусов. Легкий,
естественный наклон головы. Привыкнешь -- и можно вполне уютно жить на
свете. Если, конечно, не обращать внимания на то, что весь остальной мир
воспринимается под наклоном...
Именно таким был отель "Дельфин". Его убогость, как и обреченная
готовность в любую секунду провалиться сквозь землю от всех нелепостей,
скопившихся в нем за десятки лет, бросались в глаза любому. Жутко тоскливое
заведение. Тоскливое, как колченогая псина под январским дождем. Конечно, на
свете нашлось бы немало отелей еще тоскливее этого. Но даже поставленный с
ними в ряд, отель "Дельфин" смотрелся бы по-особому. Тоска была заложена уже
в самом проекте здания. И от этого становилось тоскливей вдвойне.
Стоит ли говорить -- за исключением бедолаг, попавших сюда по ошибке
или неведению, трудно было найти человека, который поселился бы в отеле
"Дельфин" добровольно.
На самом деле, отель назывался несколько иначе. "Dolphin Hotel" -- вот
как это звучало официально. Но образ, рождаемый таким названием в моей
голове, настолько отличался от того, чем приходилось довольствоваться в
реальности (при словах "Dolphin Hotel" мне представляется роскошный
сахарно-белый отель где-нибудь на побережье Эгейского моря), -- что я про
себя называл его просто "отель Дельфин". Как бы в отместку вывеске "DOLPHIN
HOTEL", висевшей у входа. Без вывески догадаться о том, что перед вами
отель, было бы невозможно. Но даже с вывеской здание никак не выглядело
отелем. Больше всего оно напоминало музей. Хранилище каких-то особенных
знаний, куда тихонько, чуть не на цыпочках, заходят особенные посетители и
со специфическим любопытством в глазах разглядывают экспонаты, ценность
которых понятна лишь специалисту...
Не знаю, казалось ли так же кому-нибудь, кроме меня. Но, как я выяснил
позже, такое впечатление оказалось не просто полетом моей фантазии. На одном
из этажей здания действительно располагался архив.
Кто же захочет селиться и жить в таком месте? В музее с полуистлевшим
Харуки Мураками
Девушка из Ипанемы
[1982]
Перевод с японского: В. Смоленский, Д. Коваленин
Вот хороша, стройна, загорела,
Идет мимо девушка из Ипанемы.
В ритме самбы,
Плавно качаясь, идет...
Но... Отчего я печален?
О... Я хочу ей признаться...
Да!.. Должен я ей открыться...
Но не смотрит она на меня,
Лишь на море все смотрит она...
Так девушка из Ипанемы смотрела на море в шестьдесят третьем году. И сейчас, в восемьдесят втором, девушка из Ипанемы смотрит на море точно так же. Старше она не стала. Запечатанная в свой образ, плывет себе тихонько по морю времени... А может, и стала старше - и тогда ей должно быть уже под сорок. И пусть с этим кто-то не согласится, но она уже, наверное, не такая стройная и не такая загорелая, как тогда. У нее трое детей, а от солнца только кожа болит. Может, она еще вполне хороша собой, но ведь не молода, как двадцать лет назад - что говорить...
Но уж на пластинке она точно старше не стала. Вот она, в бархате тенор-саксофона Стэна Гетца - всегда шестнадцатилетняя, нежная и стройная девушка из Ипанемы. Я включаю проигрыватель, опускаю иглу - и сразу появляется ее фигурка.
О... Я хочу ей признаться...
Да!.. Должен я ей открыться...
Всякий раз, слушая эту песню, я вспоминаю школьный коридор. Темный, немного сырой коридор моей школы. Высокий потолок отзывается эхом, когда шагаешь по бетонному полу. Несколько окон выходят на север, но к ним вплотную подступают горы, и поэтому в коридоре всегда темно. Темно - и тихо, как в склепе. По крайней мере, в моей памяти этот коридор сохранился до ужаса тихим.
А почему так получилось, что я всегда вспоминаю школьный коридор, услышав "Девушку из Ипанемы" - мне и самому не очень понятно. Ведь никакой связи нет. Что это, интересно, за камушки кидает девушка из Ипанемы 63-го года в колодец моей памяти?
Школьный коридор, в свою очередь, вызывает у меня в памяти овощной салат. Огурцы, помидоры, листья салата, стручковый перец, спаржа, нарезанный кружочками репчатый лук - и все полито розовым соусом "Тысяча островов". Это, конечно, не означает, что в конце школьного коридора у нас торговали салатами. Коридор заканчивался дверью, а за ней в двадцати пяти метрах находился неказистый бассейн.
Так почему же школьный коридор напоминает мне овощной салат? Здесь тоже, если подумать, связи никакой.
А овощной салат напоминает мне девочку, с которой я когда-то был немножко знаком.
Хотя эта ассоциация как раз вполне объяснима. Она вечно ела одни овощные салаты.
- У тебя уже, хрум-хрум, задание по-английскому, хрум-хрум, сделано?
- Хрум-хрум, нет еще. Хрум-хрум, еще немного, хрум-хрум-хрум, осталось.
Я тоже был большим любителем овощей, так что мы с ней уплетали их на пару. У нее были своеобразные убеждения: она свято верила, что если соблюдать сбалансированную овощную диету, то все в жизни будет идти отлично. Если же и все человечество перейдет на овощи, то воцарится добро и красота, а мир переполнится здоровьем и любовью. Прямо "Земляничные поляны" какие-то...
"Давным-давно, - пишет один философ, - была эпоха, когда между материей и памятью пролегала метафизическая бездна."
Девушка из Ипанемы Шестьдесят Три / Восемьдесят Два продолжает беззвучно идти по метафизическому жаркому пляжу. Пляж очень длинный, на него набегают спокойные белые волны. Ветра совсем нет, горизонт чист. Пахнет морем. Нещадно жарит солнце.
Я валяюсь под пляжным зонтиком; из ящика со льдом достаю и открываю банку пива. Сколько я их уже выпил? Пять? Шесть? А, черт с ним. Сколько ни пей, все выходит с потом.
А она все идет себе. Бикини простенькой расцветки в обтяжку на загорелом стройном теле.
- Привет, - окликаю я ее.
- Добрый день, - говорит она.
- Пива выпьешь? - приглашаю я.
- Давай! - соглашается она.
И мы вместе пьем пиво под пляжным зонтиком.
- Кстати, - говорю я, - кажется, я тебя уже встречал здесь - в шестьдесят третьем году. И место то же, и время суток...
- Ничего себе... Так давно?
- Ну да...
Она залпом отпивает половину, и смотрит в банку через дырочку.
- Может, и встречал... В шестьдесят третьем году, говоришь? Хм, в шестьдесят третьем... Могли и встретиться.
- Ты совсем не меняешься, да?
- Так я же метафизическая девушка.
- А тогда ты на меня совсем внимания не обращала. Только и глядела, что на море...
- Все может быть, - говорит она. И смеется: - Слушай, а можно еще пива?
- Да конечно, - говорю я и открываю ей банку. - А ты что же: так с тех пор и идешь по пляжу?
- Ну да.
- И подошвам не горячо?
- Нисколько. У меня очень метафизические подошвы. Хочешь посмотреть?
- Давай.
Она вытягивает стройные ноги и показывает мне свои подошвы. Великолепные метафизические подошвы. Я легонько касаюсь их пальцами. И не горячие, и не холодные. Я трогаю их - и раздается еле слышный шум волн. И даже шум этот - очень метафизический.
Мы пьем с ней пиво, больше ни слова не говоря. Солнце даже не шелохнется. Время стоит на месте. Ощущения затянутого в зазеркалье.
- Когда я думаю о тебе, все время вспоминаю школьный коридор, - говорю я. - С чего бы это?
- Суть человека - в его сложности, - говорит она. - Предметом науки о человеке является не объект, а находящийся внутри тела субъект.
- Хм-м, - говорю я.
- В общем, ты живи себе. Живи, живи, живи - и все. А я просто - девушка с метафизическими подошвами.
С этими словами Девушка из Ипанемы Шестьдесят Три / Восемьдесят Два стряхивает с коленей приставший песок и поднимается.
- Спасибо за пиво.
- Пожалуйста.
Бывает, я натыкаюсь на нее в вагоне метро. Тогда она посылает мне улыбку, словно говоря: "Спасибо, что угостил тогда". Мы не обменялись с ней ни словечком с тех пор - но мне кажется, наши души как-то связаны. Чем они связаны, где находится этот узел - мне не понять. Наверняка в каком-то загадочном месте, в каком-то далеком мире. В этом же узле переплелись и школьный коридор, и овощной салат, и девочка-вегетарианка с ее земляничными полянами... Чем больше так думаешь - тем чаще воспринимаешь вещи с какой-то ностальгической теплотой. А ведь где-то должен быть и узел, связывающий меня с самим собой! И даст Бог, когда-нибудь я обязательно попаду в тот далекий мир, в то загадочное место - и встречу там самого себя. Если возможно - хотелось бы, чтобы в том месте было тепло. А если там будет еще и несколько банок пива, то большего и желать нельзя. Там я превращусь в Того-Кто-Я-Есть, а Тот-Кто-Я-Есть превратится в меня. Между нами не останется ни щелочки. Где-то обязательно должно быть такое замечательное место.
А Девушка из Ипанемы Шестьдесят Три / Восемьдесят Два и сейчас идет по жаркому пляжу. Так и будет идти - пока я не заиграю до дыр последнюю пластинку.
txtДремота
[ Харуки Мураками ]
Я начал клевать носом прямо за тарелкой супа.
Выскользнула из руки и со звоном ударилась о край тарелки ложка. Несколько
человек обернулось в мою сторону. Слегка кашлянула сидевшая рядом подруга.
Чтобы как-то спасти положение, я раскрыл правую ладонь и сделал вид, будто
рассматриваю ее то с одной, то с другой стороны. Еще не хватало опозориться,
уснув за столом!
Секунд через пятнадцать я закончил свои наблюдения, глубоко вздохнул и
вернулся к кукурузно-картофельному супу. Тупо ныл занемевший затылок. Так
больно бывает, когда натягиваешь козырьком назад тесную бейсбольную кепку.
Сантиметрах в тридцати над тарелкой неторопливо покачивалось белое
газообразное тело в форме яйца и шептало мне на ухо: "Хватит тебе
маяться. Давай, засыпай!" ...Причем, повторяло это уже не в первый
раз.
Газообразное тело периодически тускнело и опять становилось четко
различимым. И чем дольше я пытался подметить мельчайшие изменения его
контура, тем тяжелее становились веки. Разумеется, я несколько раз тряс
головой, крепко зажмуривался, а затем внезапно раскрывал глаза, пытаясь
прогнать это тело. Но оно не пропадало, продолжая все также парить над
столом. Боже, как хочется спать!
Тогда, поднося ко рту очередную ложку, я попробовал мысленно произнести по
буквам словосочетание "кукурузно-картофельный суп".
corn portage soup
Нет, слишком просто - никакого эффекта.
- Скажи какое-нибудь длинное слово, - обратился я к подруге. Она преподает в
средней школе английский.
- Миссисиппи, - ответила она тихо, чтобы никто не услышал.
"MISSISSIPPI", - разложил я в уме. Странное слово! По четыре
буквы "S" и "I", две - "P".
- А еще?!
- Ешь молча, - возмутилась она.
- Я спать хочу.
- Вижу. Только прошу тебя - не засни. Люди смотрят.
Нечего было идти на эту свадьбу. Как вам нравится: мужчина за столом
подружек невесты? К тому же, она мне совсем не подружка. Нужно было
однозначно отказаться, - лежал бы сейчас в своей постели и видел уже седьмой
сон.
- Йоркшир терьер, - внезапно сказала она. Но я не сразу понял, к чему
это?...
- Y-O-R-K-S-H-I-R-E T-E-R-R-I-E-R, - произнес я на этот раз вслух. Сколько
себя помню, всегда хорошо сдавал тесты на спеллинг.
- Вот так, прекрасно. Потерпи еще час. Через час я сама тебя уложу.
Покончив с супом, я три раза подряд зевнул. Несколько десятков официантов,
толпясь, убирали суповые тарелки, подавая вместо них салат и хлеб. Хлеб, как
казалось, прошел неблизкий путь, прежде чем оказаться на столе.
Не унимались бесконечные речи, которые, на самом деле, никто не слушал. И
темы такие: о жизни, о погоде... Я опять начал засыпать, и тут же получил по
щиколотке носком ее туфли.
- Извини, но мне впервые в жизни так сильно хочется спать.
- А что ты делал ночью?
- Размышлял... от бессонницы... о разных вещах.
- Ну, тогда поразмышляй и сейчас. Только не засыпай! Ведь, свадьба моей
подруги.
- Но не моей, - возразил я.
Она вернула на тарелку хлеб и молча уставилась на меня. Я смирился и
принялся за гратин из устриц, напоминавших по вкусу доисторических животных.
Поедая устриц, я превратился в великолепного птеродактиля, в мгновенье ока
перемахнул через первобытный лес и окинул пронзительным взором пустынную
поверхность земли.
Там, по виду средних лет учительница фортепьяно делилась своими
воспоминаниями о детских годах невесты: "Она была самой настоящей
"почемучкой" и заваливала вопросами, пока не надоест. В
остальном же ничем не отличалась от своих сверстников". А в конце как
никто другой душевно сыграла на пианино. "Хм-м", - подумал я.
- Ты, наверное, думаешь, что эта женщина - скучная? - спросила она. - На
самом деле - прекрасный человек!
- Хм-м.
Остановив занесенную ко рту ложку, она впилась взглядом в мое лицо.
- Правда-правда! Может, ты не поверишь...
- Верю, - ответил я. - Вот высплюсь, проснусь - тогда смогу верить еще
сильней.
- Она и в правду чуточку банальна, но банальность - не такой уж и порок.
- Точно - не порок, - кивнул я головой.
- Не думаешь, это лучше, чем, как ты, искоса смотреть на мир?
- Ничего и не искоса! - запротестовал я. - Просто меня полусонного потащили
для ровного числа на свадьбу совсем незнакомой девчонки. Только потому, что
она, якобы, подруга моей подруги. Я вообще ненавижу свадьбы. Сидят сто
человек и едят паршивые устрицы!..
Она, не проронив ни слова, аккуратно опустила ложку в тарелку и вытерла рот
краем белой салфетки. Кто-то запел. Несколько раз сверкнула вспышка.
- А тут еще эта дрема, - добавил я. Ощущение, будто меня бросили одного в
незнакомом городе и без чемодана. Я сидел, скрестив руки, когда принесли
стэйк, над которым, как и следовало ожидать, распласталось газообразное
тело. "Представь, что здесь белая простыня", - заговорило оно. -
"Шикарная белая простыня - только из стирки. Ну как? Ныряй в нее!
Сначала покажется зябко, но это сразу пройдет. Там пахнет солнцем!"
...Ее маленькая ручка коснулась моей кисти. Едва заметно запахло духами.
Тонкие прямые волосы скользнули по моей щеке... Я открыл глаза, как будто от
толчка.
- Уже скоро конец. Потерпи. Прошу тебя! - сказала мне на ухо подруга. Белое
шелковое платье отчетливо выделяло форму ее груди.
Я взял в руки нож и вилку и медленно порезал мясо Т-образными линиями. За
столами веселились гости. К их громким беседам подмешивалось клацанье вилок
о тарелки. Стоял шум прямо как в метро в час пик.
- Если честно, я засыпаю на всех без разбора свадьбах, - признался я. -
Причем всегда. Будто так нужно.
- Да ну!
- Я не вру. Ну, правда. Не знаю почему, но еще не было ни одной свадьбы, где
я бы не заснул.
Она, отчаявшись, хлебнула из бокала вино и закусила жареным картофелем. -
Может, комплекс какой?
- Даже не знаю.
- Точно - комплекс!
- А еще я постоянно вижу во сне, как хожу с белым медведем по битым оконным
стеклам, - пошутил я. - Но на самом деле виноват пингвин. Это он насильно
кормит нас с медведем конскими бобами. Такими большими зелеными конскими
бобами...
- Замолчи, - как отрезала она, и я замолчал.
- Но засыпаю я на свадьбах на самом деле. Один раз опрокинул бутылку пива,
другой раз трижды ронял на пол вилки и ножи.
- Беда мне с тобой, - сказала она, аккуратно отрезая от мяса жир. - Но ты же
сам хочешь жениться?!
- Поэтому и засыпаю на свадьбах других людей.
- Это - месть!
- Хочешь сказать, мне воздается за скрытое упование?
- Ага!
- Тогда как быть с теми, кто постоянно засыпает в метро? Упование шахтерами?
Она не обратила внимание на эту фразу. Мне вскоре надоело возиться со
стэйком. Я достал из кармана сигарету и закурил.
- Одним словом...
- Ты хочешь навсегда остаться ребенком! - перебила она.
Мы молча съели смородиновый щербет и принялись за горячий "эспрессо".
- Все еще хочешь спать?
- Немного.
- Будешь мой кофе?
- Давай.
Я выпил вторую чашку кофе, выкурил вторую сигарету и в тридцать шестой раз
зевнул. А когда поднял голову, газообразное тело уже куда-то улетучилось.
Вот так всегда!
Как только исчезает газ, по столам начинают разносить коробки с пирожными. И
сонливость как рукой снимает.
Комплекс?
- Поехали куда-нибудь искупаемся, - предложил я.
- Прямо сейчас?
- А что, солнце еще высоко.
- Это - ладно. Как быть с купальником?
- Купим в гостиничном бутике.
С коробками пирожных в руках мы прошли по коридору гостиницы до бутика.
Воскресенье. Вторая половина дня. В холле царила неимоверная сутолока
свадебных гостей и родственников.
- Кстати, в слове "Миссисиппи" действительно четыре буквы
"S"?
- Спроси что полегче, - послышалось мне в ответ. От нее приятно пахло
духами.
1981 г.
ГлавнаяПоискПрозаСказкиСтатьиФорумСсылки
txtФестиваль морских львов
[ Харуки Мураками ]
[1981]
/ Морской лев / объявился в час дня.
Я курил после обеда, когда в коридоре раздался звонок. Открываю дверь, а там
- он! Ничем неприметный и совершенно обычный морской лев, - такого можно
встретить где угодно! На нём не было ни тёмных очков, ни костюма от "Брукс
Бразерс". Морские львы вообще похожи на китайцев из
недавнего прошлого.
- Здравствуйте, - сказал морской лев. - Хорошо, если я вам не помешал. - Да,
в общем-то, ...нет, - ответил я рассеянно.
Дело в том, что морским львам присуща некая характерная только для них одних
беззащитность, которая и заставляет меня постоянно смущаться сверх всякой
необходимости при каждой встрече с ними.
- Не могли бы вы уделить мне десять минут?
Я машинально взглянул на часы, что, в принципе, было бессмысленно.
- Я не отниму у вас много времени, - добавил он вкрадчиво.
Так и не понимая, что к чему, я впустил его в комнату и предложил
охлаждённого ячменного чая.
- Что вы, что вы, не беспокойтесь, - смутился, было, морской лев. При этом с
наслаждением отпил половину стакана и закурил. - Ну и жара!
- Да уж.
- Благо, хоть утром и вечером прохладно!
- Ну, правильно - сентябрь.
- Однако!.. Вот... Бейсбольный турнир школьников завершился, у профи -
"Гиганты" на полшага от победы. А больше - ничего интересного!
- Это точно.
Мой собеседник с умным видом кивнул головой и обвёл взглядом комнату.
- Извините, вы один живёте?
- Нет. Просто жена уехала в турпоездку.
- Ого! Супруги отдыхают порознь? Забавно! - сказал он и весело хихикнул.
В конце концов, я сам виноват. Да хоть и пьяный - нечего было давать визитку
сидевшему рядом со мной в баре на Синдзюку незнакомому морскому льву. Все
это знают, и ни один уважающий себя человек никогда не даст морскому льву
визитку.
Это будет неправильно истолковано и приведёт к одним неприятностям. Нельзя
сказать, что я не люблю морских львов. Я даже считаю, что их нельзя не
любить. Однако заяви мне в один прекрасный день младшая сестра о своём
решении выйти замуж за одного из них, я непременно попытаюсь объяснить, что
лучше выбирать партнёра по уму, но не стану противиться этому яро. Если
любят - так или иначе, поженятся.
Но протянутая морскому льву визитка - совсем другое дело. Как вам известно,
морские львы обитают в безбрежном океане символизма. "А" является символом
"Б". "Б" - символом
"В". "В" - общим символом для "А" и
"Б". Примерно так! Сообщество морских львов строится на основе
такой вот пирамиды символизма... или хаоса. И на самой вершине... или в
центре восседает визитка.
Именно поэтому в портфеле морского льва непременно имеется визитница,
толщина которой символизирует его место в сообществе. Это почти так же, как
некоторые птицы собирают бисер.
- Вы дали на днях моему приятелю визитку, - сказал он.
- Да что вы говорите! - попытался я свалять дурака. - Так напился - ничего
не помню.
- Приятель был очень рад.
Я потягивал холодный чай и придумывал отговорки.
- М-м, э-э, извините за бесцеремонность... Даже неудобно обращаться с
просьбой... Конечно, визитка тоже сыграла определённую роль...
- С просьбой?! - переспросил я.
- Да, совсем пустячной. Хотелось бы попросить сэнсэя о символической помощи
в наш адрес. Только и всего!
Морские львы зовут всех собеседников преимущественно / сэнсэями / .
- Символическая помощь?!
- Да! Забыл представиться! - морской лев с шелестом вынул из сумки и
протянул мне визитку. - Пожалуйста!
- Председатель Оргкомитета фестиваля морских львов, - прочёл я вслух
должность.
- Надеюсь, вам приходилось слышать о нашем фестивале?
- Частенько, но давно... и только одно название.
- Этот фестиваль - очень важное и в каком-то смысле символическое событие
для морских львов. И не только для нас, но и, можно сказать, для всего мира!
- А-а!
- Иначе говоря, морские львы считаются на сегодняшний день в высшей степени
ничтожными существами. Но... в этом и есть "но", -
эффектно оборвал он фразу и с силой затушил в пепельнице тлеющую сигарету.
- Но морские львы обладают одним несомненным духовным фактором, лежащим в
основе мироздания.
- Ну, эта тема...
- Наша цель - ренессанс морских львов. Ренессанс, который должен
одновременно стать возрождением всего мира. Именно поэтому мы хотим в корне
изменить до сих пор предельно закрытый фестиваль морских львов и сделать его
обращением к миру, своеобразным мостом.
- Ясно. И что конкретно...
- Фестиваль - как и любой праздник: пышный и красочный, но лишь один из, так
сказать, результатов последовательных действий. В этой самой
последовательности, иными словами, работе по отождествлению морских львов и
заключается его истинный смысл. Таким образом, фестиваль - не более чем
ратификация этих действий.
- Ра-ти-фи-ка-ци-я дей-ствий?!
- Грандиозное дежа-вю!
Я кивнул головой, так и не улавливая, что к чему. Типичный трюк морских
львов - их обычная манера речи. Остаётся только дать ему выговориться. А
говорят они так без злого умысла. Просто, их несёт.
В конечном итоге морской лев угомонился чуть позже полтретьего. Я к тому
времени уже походил на выжатый лимон.
- Ну, как, - поинтересовался он и залпом допил уже тёплый чай, - вы уловили
суть?
- Короче говоря - пожертвование?
- Моральная поддержка, - поправил морской лев.
Я достал из кошелька и положил перед ним две купюры по тысяче иен.
- Извините, конечно, что мало, но сейчас больше нет: утром пришлось
заплатить за страховку и газеты.
- Ничего-ничего, - отмахнулся он, - дело не в сумме, а участии.
Морской лев ушёл, оставив после себя тонкий журнал "Вестник
общества морских львов" и наклейку. На наклейке красовалась фигура
животного с надписью "Морской лев - как метафора". Я не знал,
куда её деть, и приклеил по центру лобового стекла красной
"Селики", припаркованной поблизости в запрещённом месте. Ох,
чувствую, пришлось тому водителю повозиться, чтобы её отодрать!
ГлавнаяПоискПрозаСказкиСтатьиФорумСсылки
Возможно не удалось распознать кодировку файла
Харуки Мураками
Хороший день для кенгуру
[1986]
Перевод с японского: Сергей Логачев
Аннотация
Кенгуру?композитор, стопроцентная девушка, вампир в такси, Человек?Овца, тонгарские вороны, девушка из Ипанемы, Птица?Поганка, тюлени, которые жить не могут без визиток... Все они и многие другие — герои классического сборника рассказов Харуки Мураками «Хороший день для кенгуру» (1986). Истории самого популярного в мире японского писателя нежны, глубоки, сюрреалистичны, призрачны и загадочны, как его романы. Проза высокой пробы.
В соответствии с авторским замыслом полностью сборник публикуется на русском языке впервые.
Хороший день для кенгуру
В вольере за оградой жили четыре кенгуру. Один самец, две самки и детеныш, недавно появившийся на свет.
У вольера кроме нас — никого. Зоопарк, собственно говоря, не из тех, где собираются толпы народа. К тому же было утро понедельника, и зверей в клетках оказалось куда больше, чем посетителей, пришедших на них поглазеть.
Мы, конечно же, пришли ради кенгуренка. Кроме него, смотреть там было не на что.
О том, что у кенгуру родился малыш, мы узнали месяц назад из газеты и весь этот месяц ждали подходящего утра, чтобы поехать на него поглядеть. Однако такое утро все никак не приходило. То вдруг с утра зарядит дождь. На следующее утро — то же. На следующее?следующее выяснится, что земля раскисла от влаги. Потом два дня подряд дул какой?то противный ветер. То вдруг у моей девушки зуб разболелся, то мне понадобилось по делам в местную управу.
Так прошел месяц.
По правде сказать, совершенно незаметно. Спросите: что за это время произошло? Даже не знаю, что сказать. Кажется, столько всего было, но вроде ничего и не было. Я бы и не заметил, что целый месяц пролетел, если бы не человек, который явился за деньгами на газетную подписку на следующий месяц.
И все же утро, когда мы пошли смотреть на кенгуру, наступило. Мы проснулись в шесть часов, раздвинули шторы и сразу поняли: день для свидания с кенгуру — самый подходящий. Умылись, позавтракали, покормили кошку, успели постирать и, надев кепки с козырьком от солнца, вышли из дома.
— Этот кенгуренок еще живой? Как ты думаешь? — спросила меня девушка, когда мы уже ехали в электричке.
— Думаю, живой. Чего ему сделается? В газетах не писали, что он умер.
— Может, он заболел, и его отвезли в лечебницу?
— Тогда должны были об этом написать.
— А вдруг у нее нервный стресс и она забилась куда?нибудь?
— Ты о ком? О кенгуренке?
— Дурак. О мамаше его. Залезла вместе с малышом в темный угол и сидит там.
Меня всегда восхищала ее способность выдумывать самые разные вещи.
— Мне кажется, мы кенгуренка больше не увидим, если сейчас упустим.
— Да?
— А ты вообще раньше видел кенгурят?
— Не?а.
— Думаешь, еще увидишь? Уверен?
— Ну, как сказать? Не знаю.
— Вот поэтому я и беспокоюсь.
— Послушай, — возразил я. — Может, так оно и есть, как ты говоришь, но я, к примеру, никогда не видел, как жираф рожает. Или плавающего кита. Чего тогда из кенгуренка проблему делать?
— Потому что это кенгуренок, — ответила она.
Я замолчал и уткнулся в газету. Мне еще ни разу не удавалось ее переспорить.
Кенгуренок, естественно, оказался живехонек. Он (или она) выглядел гораздо крупнее, чем на фото в газете, и жизнерадостно скакал по вольеру. То уже был не кенгуренок, а маленький кенгуру. Этот факт слегка разочаровал мою девушку.
— Он уже не похож на кенгуренка.
— Похож, похож, — утешил я ее.
— Надо было раньше приехать.
Я сходил в киоск и принес две порции шоколадного мороженого. Моя девушка все еще стояла, опершись на ограду, и не сводила глаз с кенгуру.
— Нет, это уже не кенгуренок, — повторила она.
— И что? — поинтересовался я, вручая ей мороженое.
— Если бы он был кенгуренком, то сидел бы у матери в сумке.
Я кивнул и лизнул мороженое.
— А он не сидит.
Мы поискали глазами мать. Отца?кенгуру вычислили сразу — самый здоровый и самый спокойный. Самец с сокрушенным видом композитора, горюющего по увядшему таланту, разглядывал сваленные в кормушке зеленые листья. Две самки были совершенно одинаковые — и телом, и цветом, и мордой. Мамашей могла быть любая.
— Интересно, кто из них мать, а кто — нет? — сказал я.
— Угу.
— А чего тогда здесь вторая делает? Та, которая не мать.
— Не знаю, — отвечала моя девушка.
Тем временем кенгуренок, не обращая ни на кого внимания, носился по кругу, потом вдруг без всякого смысла принимался рыть передними лапами ямки в земляном полу. Он (или она), похоже, понятия не имел, что такое скука. Поскакав вокруг отца, пожевав травки и покопавшись в земле, детеныш сунулся к самкам, прилег, тут же вскочил и снова заметался по вольеру.
— Почему кенгуру так быстро скачут? — спросила моя девушка.
— От врагов удирают.
— От врагов? Каких еще врагов?
— От людей, — сказал я. — Те их бумерангами убивают и едят.
— А зачем кенгурята к матери в сумку лезут?
— Чтобы вместе убежать. Они же маленькие, быстро бегать не умеют.
— Значит, мать их защищает?
— М?м. Малышей всегда защищают.
— И сколько это длится?
Надо было побольше почитать про кенгуру в какой?нибудь книжке о животных. Ясно же было, что такой разговор начнется.
— Месяц или два. Так я думаю.
— Ну! А этому кенгуренку только месяц. — Она показала на него пальцем. — Ему как раз в сумке сидеть.
— Угу, — промычал я. — Наверное.
— Классно в сумке, скажи?
— Да уж…
— Хотел бы к Дораэмону[1] в карман, чтобы забить на все?
— Ну…
— Хотел бы, знаю.
Солнце стояло уже высоко. Из бассейна неподалеку доносились радостные детские голоса. По небу проплывали летние облака с четко очерченными краями.
— Есть хочешь? — спросил я.
— Хот?дог и колу, — ответила она.
Хот— доги продавал парнишка?студент. Он притащил в свой киоск?вагончик большой кассетник, и пока жарились сосиски, я успел послушать Стиви Уандера и Билли Джоэла.
— Эй! — увидев, что я возвращаюсь, крикнула моя девушка и махнула рукой в сторону вольера. — Гляди! Он в сумку залез.
Действительно, кенгуренок забрался в убежище на животе матери. Сумка раздулась, из нее торчали только острые ушки и кончик хвоста.
— Не тяжело ей?
— Кенгуру вообще?то сильные.
— Правда?
— Поэтому до наших дней дотянули.
Солнце припекало все сильнее, но мамаша?кенгуру ни капельки не вспотела. Вылитая домохозяйка, зашедшая днем в кофейню передохнуть после похода в супермаркет на Аояма?дори[2].
— Она его защищает?
— Угу.
— Может, он там заснул?
— Похоже на то.
Мы сжевали хот?доги, запили колой. Настало время уходить.
Папаша?кенгуру по?прежнему выискивал в кормушке потерянные ноты. Мамаша и кенгуренок, слившись в одно целое, отдались течению времени, а загадочная самка без устали скакала по вольеру, будто испытывая на прочность свой хвост.
День обещал быть жарким. Давно уже такого не было.
— Может, пива выпьем? — предложила моя девушка.
— Давай, — согласился я.
Возможно не удалось распознать кодировку файла
Харуки Мураками
Хроники заводной птицы
[Роман. 1994]
Перевод с японского: Иван и Сергей Логачевы
Книга первая. Сорока-воровка.
1. Заводная Птица во вторник • Шесть пальцев и четыре груди.
2. Полнолуние и затмение солнца • О лошадях, умирающих в конюшнях.
3. Шляпа Мальты Кано • Цвет шербета, Аллен Гинзберг и крестоносцы.
4. Высокие башни и глубокие колодцы (или Вдали от Номонхана)
5. Страсть к лимонным карамелькам • Птица, которая не могла летать, и высохший колодец.
6. Кумико Окада и Нобору Ватая.
7. Счастливая химчистка • На сцену выходит Крита Кано.
8. Длинная история Криты Кано • Размышления о природе боли.
9. Острая потребность в электричестве и подземные водостоки • Соображения Мэй Касахары по поводу париков
10. Легкая рука • Смерть в ванне • Посланец с прощальным подарком.
11. Лейтенант Мамия • Что получается из теплой грязи • Туалетная вода.
12. Долгий рассказ лейтенанта Мамия (часть 1)
13. Долгий рассказ лейтенанта Мамия (часть 2)
Книга вторая. Вещая птица.
1. Максимально конкретный факт • Тема аппетита в литературе.
2. Глава, в которой совсем нет хороших новостей.
3. Слово берет Нобору Ватая • История про обезьян с дерьмового острова.
4. Необретенная благодать • Проститутка в мыслях.
5. Как выглядят далекие города • Вечный месяц • Лестница закреплена.
6. Дело о наследстве • Изучение медуз • Нечто вроде отчужденности.
7. Воспоминания и разговоры о беременности • Эмпирическое исследование боли.
8. Истоки желания • В номере • Как проходят сквозь стену.
9. Колодец и звезды • Куда исчезла лестница.
10. Мэй Касахара о смерти и эволюции • Не от мира сего.
11. Муки голода • Длинное письмо от Кумико • Вещая птица.
12. Что я обнаружил, когда брился • Что я обнаружил, когда проснулся.
13. Продолжение истории Криты Кано.
14. Новое «я» Криты Кано.
15. Подходящее имя • Что сгорело летним утром на растительном масле • Неточная метафора.
16. Единственная неприятность в доме Мэй Касахары • Размышления о желеобразном источнике тепла.
17. Самое простое дело • Утонченная месть • Что оказалось в чехле от гитары.
18. Весточка с Крита • На краю мира • Добрые вести дают о себе знать тихо.
Книга третья. Птицелов (Октябрь 1984 - декабрь 1985 г.)
1. Рассуждения Мэй Касахары.
2. Тайна дома с повешенными.
3. Заводная Птица зимой.
4. Пробуждение от спячки • Еще одна визитная карточка • Анонимность денег.
5. Что было ночью..
6. Я покупаю новую обувь • Возвращение блудного кота.
7. Напряги извилины — и догадаешься (Рассуждения Мэй Касахары. Часть 2)
8. Мускатный Орех и Корица.
9. В колодце. 143
10. Операция «Зоопарк» (или Палачи поневоле)
11. А теперь следующий вопрос (Рассуждения Мэй Касахары. Часть 3)
12. Эта лопата настоящая или нет? (Что было ночью. Часть 2)
13. Тайна исцеления госпожи М.
14. Коротышка заждался • «Так просто вы от меня не отделаетесь» • Человек — не остров в океане.
15. Корица и его удивительный язык жестов • Музыкальное приношение.
16. Может статься, что дороги дальше нет (Рассуждения Мэй Касахары. Часть 4)
17. Тяготы и невзгоды бренной жизни • Волшебная лампа.
18. «Примерочная» • Замена.
19. Глупая дочь жабообразных родителей (Рассуждения Мэй Касахары. Часть 5)
20. Подземный лабиринт • Две двери Корицы.
21. История Мускатного Ореха.
22. Тайна дома с повешенными. Часть 2.
23. Медузы со всего света • Трансформация.
24. Как считали овец • В центре замкнутого круга.
25. С желтого на красный • Длинная рука из невидимой дали.
26. Вредоносная личность • Созревший плод.
27. Треугольные уши • Сани с колокольчиками.
28. Хроники Заводной Птицы № 8 (или Опять палачи поневоле)
29. Корица: недостающие звенья.
30. Разве можно доверять такому дому? (Рассуждения Мэй Касахары. Часть 6) 188
31. Опустевший дом • Смена лошадей.
32. Хвост Мальты Кано • Борис Живодер.
33. Исчезнувшая бита • Возвращение «Сороки-воровки».
34. Оставь фантазии другим (Продолжение рассказа о Борисе Живодере)
35. Опасное место • Люди перед телевизором • Человек Пустое Место.
36. «Дружба прежних дней» • Как развеять злые чары • Мир, где по утрам звенят будильники.
37. Всего-навсего настоящий нож • Давнее пророчество.
38. Рассказ об утиной братии • Тень и слезы (Рассуждения Мэй Касахары. Часть 7)
39. Два вида новостей • Исчезнувшее без следа.
40. Хроники Заводной Птицы № 17 (Письмо Кумико)
41. До свидания.
Книга первая. Сорока-воровка
Июнь-июль 1984г.
1. Заводная Птица во вторник • Шесть пальцев и четыре груди
Когда зазвонил телефон, я варил на кухне спагетти, насвистывая увертюру из «Сороки-воровки» Россини, которую передавали по радио. Идеальная музыка для спагетти.
Я подумал, не послать ли звонок к черту: спагетти почти сварились и Клаудио Аббадо подводил Лондонский симфонический оркестр к музыкальному апогею. Впрочем, пришлось сдаться: кто-нибудь из приятелей мог предлагать работу. Я убавил огонь на плите, зашел в гостиную и снял трубку.
— Удели мне десять минут, — сказала трубка женским голосом.
На голоса у меня память неплохая, но этот был незнаком.
— Извините? Кого вам нужно? — вежливо осведомился я.
— Тебя, конечно. Дай мне десять минут, и мы сможем понять друг друга. — Голос звучал низко, мягко — и в то же время тускло.
— Понять друг друга?
— Я имею в виду чувства.
Я заглянул на кухню. Спагетти кипели вовсю — из кастрюли валил пар. Аббадо продолжал командовать «Сорокой-воровкой».
8
— Извините, но я как раз готовлю спагетти. Не могли бы вы перезвонить позже?
— Спагетти?! — изумленно проговорила женщина. — Ты в пол-одиннадцатого утра варишь спагетти?
— Ну, тебя это не касается. — Я слегка обозлился и перешел на «ты». — Когда хочу — тогда и завтракаю.
— Пожалуй, верно. Хорошо, перезвоню, — сказала она. Прозвучало невыразительно и сухо. Удивительно, как легкая смена настроения влияет на оттенки человеческого голоса.
— Минуточку, — сказал я, не дав ей положить трубку. — Если ты что-нибудь продаешь, то сюда звонить бесполезно. Я сижу без работы, и мне не до покупок.
— Не беспокойся. Я знаю.
— Знаешь? Что ты знаешь?
— Что ты без работы. Мне это известно. Беги скорее, доваривай свои драгоценные спагетти.
— Послушай! Ты вообще... — Связь оборвалась на полуслове — как-то слишком резко.
Я обалдело смотрел на зажатую в руке трубку, пока не вспомнил про спагетти. Вернувшись на кухню, выключил газ и вывалил содержимое кастрюли в дуршлаг. Из-за этого звонка спагетти немного разварились, но это не смертельно. Я стал есть — и думать.
Понять друг друга? — повторял я, поглощая спагетти. Понять чувства друг друга за десять минут? О чем она? Может, просто кто-то решил пошутить? Или какой-нибудь новый трюк торговых агентов? В любом случае это не ко мне.
Вернувшись в гостиную, я устроился на диване с библиотечной книжкой, время от времени поглядывая на телефон. Что мы должны были понять друг о друге за десять минут? Что вообще два человека могут узнать друг о друге за десять минут? Подумать только: женщина, похоже, была чертовски уверена в этих десяти минутах — ведь это первым слетело у нее с языка. Будто девять минут — слишком мало, а одиннадцать — уже чересчур. Какая точность! Похоже на спагетти.
Возможно не удалось распознать кодировку файла
Харуки Мураками
К югу от границы, на запад от солнца
Перевод с японского: И. и С. Логачевы
Я родился 4 января 1951 года. В первую неделю первого месяца первого года второй половины двадцатого века. Было в этом что-то знаменательное, поэтому родители назвали меня Хадзимэ<В переводе с японского - “начало”. - Здесь и далее примечания переводчика.>. Кроме этого, о моем появлении на свет ничего особенного не скажешь. Отец работал в крупной брокерской фирме, мать - обычная домохозяйка. Студентом отца взяли на фронт и отправили в Сингапур. Там после окончания войны он застрял в лагере для военнопленных. Дом, где жила мать, сгорел дотла в последний военный год при налете “Б-29”. Их поколению от войны досталось по всей программе.
Впрочем, я появился на свет, когда о войне уже почти ничего не напоминало. Там, где мы жили, не было ни выгоревших руин, ни оккупационных войск. Фирма дала отцу жилье в маленьком мирном городке - дом довоенной постройки, слегка обветшалый, зато просторный. В саду росла большая сосна, был даже маленький пруд и декоративные фонари.
Самый типичный пригород, место обитания среднего класса. Все мои одноклассники, с которыми я дружил, жили в довольно симпатичных особнячках, отличавшихся от нашего дома только размерами. У всех - парадный ход с прихожей и садик с деревьями. Отцы моих приятелей по большей части служили в разных компаниях или были людьми свободных профессий. Семьи, в которых матери работали, попадались очень редко. Почти все держали собаку или кошку. Знакомых из многоквартирных домов или кондоминиумов у меня не было. Потом я переехал в соседний городок, но и там, в общем, наблюдалась та же самая картина. Так что до поступления в университет и переезда в Токио я пребывал в уверенности, что люди нацепляют галстуки и отправляются на работу, возвращаются в свои особнячки с неизменным садиком и кормят какую-нибудь живность. Представить, что кто-то живет иначе, было невозможно.
В большинстве семей воспитывали по двое-трое детей - это средний показатель для мирка, где я вырос. Мои друзья детства - все без исключения, кого ни возьми - были из таких, словно по трафарету вырезанных, семей. Не два ребенка - значит, три, не три - так два. Изредка попадались семейства с шестью, а то и семью наследниками и уж совсем в диковину были граждане, которые ограничивались единственным отпрыском.
Наша семья как раз была такой. Единственный ребенок - ни братьев, ни сестер. Из-за этого в детстве я долго чувствовал себя неполноценным. Каким-то особенным, лишенным того, что другие принимали как должное.
Как же я тогда ненавидел эти слова - “единственный ребенок”. Каждый раз они звучали как напоминание, что во мне чего-то не хватает. В меня будто тыкали пальцем: “Ну ты, недоделанный!”
В окружавшем меня мире все были убеждены на сто процентов: таких детей родители балуют, и из них вырастают хилые нытики. Прописная истина: “чем выше поднимаешься в гору, тем больше падает давление” или “корова дает молоко”. Поэтому я терпеть не мог, если кто-то спрашивал, сколько у меня братьев и сестер. Стоило людям услышать, что я один, как у них срабатывал рефлекс: “Ага! Единственный ребенок! Значит, испорченный, хилый и капризный”. От такой шаблонной реакции становилось тошно и больно. На самом же деле, подавляло и ранило меня в детстве другое: эти люди говорили истинную правду. Я ведь действительно был избалованным хлюпиком.
В моей школе таких “единственных детей” было совсем мало. За шесть начальных классов мне встретился только один экземпляр. Я очень хорошо помню ее (да, это была девочка). Мы подружились, болтали обо всем на свете и прекрасно понимали друг друга. Можно даже сказать, я к ней привязался.
Звали ее Симамото. Сразу после рождения она переболела полиомиелитом и чуть-чуть приволакивала левую ногу. Вдобавок Симамото перевелась к нам из другой школы - пришла уже в самом конце пятого класса. Можно сказать, на нее легла тяжелая психологическая нагрузка, с которой мои проблемы и сравниться не могли. Но непомерная тяжесть, давившая на маленькую девчонку, лишь делала ее сильнее - гораздо сильнее меня. Она никогда не ныла, никому не жаловалась. Лицо ничем не выдавало ее - Симамото всегда улыбалась, даже когда ей было плохо. И чем тяжелее, тем шире улыбка. У нее была необыкновенная улыбка. Она утешала, успокаивала, воодушевляла меня, будто говоря: “Все будет хорошо. Потерпи немножко - все пройдет”. Спустя годы, я вспоминаю ее лицо, и в памяти всякий раз всплывает эта улыбка.
Училась Симамото хорошо, относилась ко всем справедливо и по-доброму, и в классе ее признали. Я же был совсем другим. Впрочем, и ее одноклассники вряд ли так уж любили. Просто не дразнили и не смеялись над ней. И, кроме меня, настоящих друзей у нее не было.
Может, она казалась другим ученикам чересчур спокойной и сдержанной. Кто-то, верно, считал Симамото воображалой и задавакой. Но мне удалось разглядеть за этой внешностью нечто теплое и хрупкое, легкоранимое. Оно, как в прятках, скрывалось в этой девочке и надеялось, что со временем кто-то обратит на него внимание. Я вдруг сразу уловил такой намек в ее словах, в ее лице.
* * *
Из-за работы отца семья Симамото переезжала с места на место, и ей часто приходилось менять школу. Кем был ее отец - точно не помню. Как-то раз она подробно рассказывала о нем, но мне, как и большинству сверстников, мало было дела до того, чем занимается чей-то отец. Какая же у него была профессия? Что-то, связанное то ли с банками, то ли с налоговой инспекцией, то ли с реструктуризацией каких-то компаний. Дом, где поселились Симамото, - довольно большой особняк в европейском стиле, обнесенный замечательной каменной оградой в пояс высотой, - принадлежал фирме, где работал отец. Вдоль ограды шла живая изгородь из вечнозеленых кустарников, сквозь просветы виднелся сад с зеленой лужайкой.
Симамото была высокой - почти с меня ростом. Четкие выразительные черты лица. С такой внешностью она через несколько лет обещала стать настоящей красавицей. Но когда я впервые увидел эту девчонку, она еще не обрела того облика, что соответствовал бы ее характеру. Нескладная, угловатая, она мало кому казалась привлекательной. Потому, наверное, что в ней плохо уживались взрослые черты и оставшаяся детскость. Временами от такой дисгармонии делалось как-то неуютно.
Наши дома стояли совсем рядом (буквально в двух шагах), поэтому, когда Симамото пришла в наш класс, ее на месяц посадили рядом со мной. Я принялся объяснять новенькой особенности школьной жизни: какие нужны пособия, что за контрольные мы пишем каждую неделю, что надо приносить на уроки, как проходим учебники, убираем класс, дежурим по столовой. В нашей школе было заведено: новеньких на первых порах опекали те ученики, кто жил к ним ближе всех. А поскольку Симамото еще и хромала, учитель специально вызвал меня и попросил первое время о ней позаботиться.
Поначалу нам никак не удавалось разговориться - так обычно бывает у одиннадцати-двенадцатилетних мальчишек и девчонок, которые стесняются друг друга. Но когда выяснилось, что мы с ней единственные дети в семье, все пошло как по маслу - нам стало легко и просто, и мы начали болтать без умолку. Прежде ни ей, ни мне не доводилось встречаться с ребятами, у которых не было братьев или сестер. Мы разговаривали до хрипоты - ведь так много хотелось сказать. Из школы часто возвращались вместе. Идти нам было чуть больше километра, мы шли медленно (из-за хромой ноги Симамото не могла ходить быстро) и разговаривали, разговаривали... Скоро мы поняли, что у нас много общего: оба любили читать, слушать музыку и нам обоим нравились кошки. Мы не умели раскрывать душу людям. Не могли есть все подряд - у нас был длинный список того, что мы терпеть не могли. Интересные предметы давались нам без труда, нелюбимые мы ненавидели лютой ненавистью. Хотя были между нами и отличия: Симамото сознательно старалась заслониться, защитить себя. Не то, что я. Она училась серьезно, хорошо успевала даже по самым противным предметам, чего не скажешь обо мне. Иными словами, защитная стена, которой она себя окружила, оказалась куда выше и прочнее моей. Но то, что скрывалось за этой стеной, мне поразительно напоминало меня самого.
Харуки Мураками
Кафка на взморье
[2002]
Перевод с японского: Дмитрий Коваленин
ПАРЕНЬ ПО КЛИЧКЕ ВОРОНА
- Значит, с деньгами ты разобрался? - уточняет парень по кличке Ворона. Как обычно, чуть растягивая слова. Будто только что проснулся, и мышцы рта еще слишком тяжелы, чтобы говорить. Но это, конечно, напускное. Его глаза вдумчивы и подвижны. Как и всегда.
Я киваю.
- Сколько? - спрашивает он.
Я снова прокручиваю цифры в голове.
- Четыреста тысяч наличными. Еще могу снять кое-что с депозита в банке. Я, конечно, не говорю, что этого достаточно. Но для начала должно хватить.
- В общем, неплохо, - говорит парень по кличке Ворона. - Для начала, конечно...
Я киваю.
- Как я понимаю, их тебе не Санта Клаус на Новый год подарил? - спрашивает он.
- Нет, - отвечаю я.
Парень по кличке Ворона оттопыривает нижнюю губу и обводит глазами пространство.
- Что же, конфисковал у кого-нибудь, чтобы смотаться отсюда?
Я молчу. Он знает, что это за деньги. И ходить вокруг да около нет никакой нужды. Все его расспросы - только чтобы меня подразнить.
- Ладно, - говорит он. - Деньги тебе нужны. Очень нужны. Поэтому ты их взял. В долг или навсегда, с возвратом или без - сам решай. Это ведь твоего отца деньги... Конечно, четырехсот тысяч - или сколько там - на первое время хватит. Но что потом? Бумажки в кошельке не растут, как грибы в лесу. Придется что-то есть, где-то спать. А деньги кончатся.
- Кончатся - тогда и придумаю, - говорю я.
- Кончатся - тогда и придумаешь? - повторяет он, будто взвешивая мои слова на ладони.
Я киваю.
- Что, например? Работу найдешь?
- Наверное...
Парень по кличке Ворона качает головой.
- Плохо ты знаешь жизнь. Какую работу может найти пятнадцатилетний пацан вдали от дома? Ты даже школу не закончил. Кто тебя наймет?
Я краснею. Я вообще часто краснею.
- Ладно, - говорит парень по кличке Ворона. - Что о плохом думать, пока ничего не началось. Ты принял решение. Осталось его выполнить. Как ни крути, это твоя жизнь. Распоряжайся ею, как тебе виднее.
Вот именно, думаю я. Как ни крути, а это - моя жизнь...
- Хотя, конечно, тебе придется стать крепким орешком.
- Стараюсь...
- Вижу, - кивает он. - За последние годы ты стал гораздо круче. Это я признаю.
Я киваю.
Парень по кличке Ворона снова открывает рот:
- И все-таки тебе только пятнадцать. Твоя жизнь только начинается. На свете полным-полно того, что ты и в глаза не видел. А также того, о чем ты даже не подозреваешь...
Мы сидим, как обычно, бок о бок на кожаном диване в кабинете моего отца. Парню по кличке Ворона здесь нравится. Любит он все эти канцелярские причиндалы и странные предметы вокруг. Вот и сейчас вертит в пальцах стеклянное пресс-папье в форме огромной пчелы. Хотя, конечно, когда отец дома, мы к кабинету даже не приближаемся.
- Но мне все равно придется бежать отсюда, - говорю я. - Тут уже ничего не поделаешь.
- Возможно, - соглашается он, ставит пресс-папье обратно на стол и закидывает руки за голову. - Только не надейся, что это решит все твои проблемы. Я, конечно, с тобой не спорю. Но даже уехав очень далеко от дома, ты не сможешь до конца из него убежать. Так что о расстоянии здесь лучше не задумываться...
Я снова задумываюсь о расстоянии. Парень по кличке Ворона вздыхает, закрывает веки подушечками пальцев. И продолжает говорить со мной из темноты:
- Давай поиграем, как обычно, - предлагает он.
- Давай, - соглашаюсь я, тоже закрываю глаза и глубоко вздыхаю.
- Поехали... Представь себе страшную-страшную бурю, - говорит он. - Думай только о ней. Забудь обо всем остальном.
Я представляю, как велено, страшную-страшную бурю. Забывая обо всем остальном. Даже о том, что я - это я. Внутри меня абсолютная пустота.
Вскоре вещи и события начинают подниматься из своей глубины. И мы с парнем по кличке Ворона, как всегда, властвуем над ними, сидя на длинном кожаном диване в кабинете моего отца.
- Иногда твоя Судьба похожа на песчаную бурю, беспрестанно меняющую направление, - рассказывает парень по кличке Ворона.
Иногда твоя Судьба похожа на песчаную бурю, беспрестанно меняющую направление. Ты всю жизнь сворачиваешь с пути, пытаясь убежать от нее. Но она всякий раз сворачивает следом. Крутится, неотвязная, туда-сюда - точно фея Смерти отплясывает зловещий танец перед рассветом. Тебе не уйти от нее. Потому что эта буря не прилетает откуда-то издалека. Эта буря - ты сам. Что-то внутри тебя. Все, что остается - это смириться с нею. Ступить в нее, зажав глаза и уши покрепче, чтобы песок не попал, - и пройти ее всю насквозь. Там, внутри, нет ни солнца, ни луны, ни направлений. Скорее всего, даже времени нет. Лишь песок, белый и мелкий, как толченая кость, танцует между небом и землей. Вот какую бурю ты должен представить.
Я представляю такую бурю. Белый смерч убегает в небо, как толстый извивающийся канат. Я зажимаю покрепче ладонями глаза и уши. Чтобы ни песчинки не пробралось ко мне внутрь. Буря приближается. Давит на кожу все сильней. И вот-вот проглотит меня.
Парень по кличке Ворона кладет руку мне на плечо. Песок вокруг меня исчезает. Но я не открываю глаз.
- Ты должен стать самым крутым пятнадцатилетним на свете. Чего бы это ни стоило. Другого способа выжить у тебя в этом мире нет. Но для этого тебе придется самому разобраться, что такое настоящая крутизна. Понимаешь меня?
Я молчу. Чувствую его руку у себя на плече, и мне не хочется двигаться. Хочется уснуть. Чьи-то крылья негромко хлопают над головой.
- Ты станешь самым крутым пятнадцатилетним на свете, - слышу я сквозь сон голос парня по кличке Ворона. И его слова отпечатываются в моей памяти чернильными буквами, как татуировка.
Конечно, тебе придется пройти ее всю насквозь. Эту жестокую бурю. Даже образная, метафизическая, она кромсает на куски все живое вокруг тысячами бритвенных лезвий. Много крови уже пролито из-за нее. И ты тоже прольешь свою. Эти руки еще обагрит теплая красная кровь. И твоя, и чужая.
А когда все стихнет, ты сам не поймешь, как прошел сквозь нее и уцелел. Мало того: даже не сможешь сказать, кончилась она или еще продолжается. Но одно будет ясно: ты, прошедший через нее, - уже не тот, кто в нее ступал. Вот что такое песчаная буря. В этом ее главный смысл.
В день, когда мне стукнет пятнадцать, я сбегу из дома, уеду в далекий город и стану жить в маленькой библиотеке.
Конечно, чтобы рассказать обо всем по порядку, мне пришлось бы говорить без остановки с неделю, не меньше. Но суть моего рассказа все равно бы не изменилась.
В день, когда мне стукнет пятнадцать, я сбегу из дома, уеду в далекий город и стану жить в маленькой библиотеке.
Кому-то это покажется бредом. Но это не бред. Ни в коем случае. И ни в одном из смыслов.
Глава 1
Деньги - не единственное, что я решаю умыкнуть из кабинета отца, собираясь в дорогу. Еще я прикарманиваю старинную золотую зажигалку (отличный дизайн, безупречный вес) и складной нож для снятия шкуры с оленей. Острый, как бритва, нож с двенадцатисантиметровым лезвием приятно оттягивает ладонь. Наверняка, достался отцу в подарок где-нибудь за границей. В ящике стола я нахожу карманный фонарик с сильным лучом и тоже беру с собой. Как и очки от солнца - темно-синие, фирмы "Лево". В них куда легче скрыть настоящий возраст.
Из часов хочу забрать отцовский "Ролекс" - "морскую устрицу", которой он так дорожит. Долго думаю, но все же отказываюсь. Красивый механизм, но такая дорогая вещь будет слишком бросаться в глаза окружающим. Мои пластиковые "касио" с секундомером и будильником послужат ничуть не хуже. Да и управляться с ними проще. И я со вздохом возвращаю "ролекс" в ящик стола.
Еще забираю фотографию: мы с сестрой в детстве. Нашел этот снимок там же, в глубине ящика. Сестра и я на берегу моря весело чему-то смеемся. Она смотрит куда-то в сторону, пол-лица в тени. Из-за этого половина ее улыбки словно отрезана. Как у греческой театральной маски в учебнике, на ее лице - два противоположных смысла. Свет и Тень. Надежда и Отчаяние. Смех и Тоска. Вера и Одиночество. А рядом - я. Гляжу прямо в камеру с безмятежным выражением на лице. Кроме нас двоих, на взморье ни души. На ней цветастый купальник, на мне - нелепые спортивные трусы, разбухшие от воды. Я держу в руке какой-то предмет, что-то вроде пластмассовой палки. Белая морская пена омывает наши подошвы.
Харуки Мураками
Крах Римской Империи, восстание индейцев 1881 года, вторжение Гитлера в Польшу и, наконец, мир сильного ветра
[1986]
Перевод с японского: Андрей Замилов
(1) Крах Римской Империи
Я обратил внимание на первый порыв ветра в воскресенье после обеда. Если быть точным, в 14:07.
В это время я, как обычно, - в общем, как это делаю регулярно по воскресеньям после обеда - сидел за столом на кухне и под звуки спокойной музыки записывал в дневник события прошедшей недели. Я каждый день делаю краткие записи, а по воскресеньям превращаю их в нормальный текст.
Как раз покончив с событиями трёх дней вплоть до вторника, я обратил внимание на резкий порыв ветра за окном. Я отложил дневник, надел на ручку колпачок и вышел на веранду снять высохшее бельё. Оно, сухо хлопая, развевалось в пространстве будто надорванный хвост кометы.
Тем временем ветер незаметно усиливался. Это к тому, что утром, - а если быть точным, в 10:48 - когда я вывешивал бельё на веранду, не было ни единого дуновения. На этот счёт у меня крепкая - как крышка домны - и отчётливая память. Я даже подумал тогда: "Ветра нет, может, и прищепки не нужны?"
И в самом деле - ни дуновения!...
...Я ловко сложил бельё в стопку и плотно закрыл все окна в квартире. Шум ветра стал почти не слышен. За окном, подобно страдающей от зуда собаке, беззвучно выгибались деревья - каштаны и гималайские кедры. Обрывки облаков, сродни шпионам с колючими глазами, наперегонки убегали с неба. На веранде дома напротив несколько сохнущих маек по-сиротски обвились вокруг верёвки, словно цепляясь за неё всеми своими волокнами.
"Чем не буря?!"
Я подозрительно раскрыл газету, - на карте прогноза погоды значка тайфуна нигде не было. Вероятность осадков оценивалась в 0%. Судя по этой карте, воскресенье обещало быть мирным, как Римская империя в период своего расцвета.
Сделав вдох на 30%, я закрыл газету и разложил бельё по полкам. Затем налил себе кофе и под продолжающуюся музыку опять взялся за дневник.
В четверг я переспал с подругой. Она любит заниматься сексом с завязанными глазами, поэтому всегда носит при себе наглазную повязку из комплекта для сна в самолёте.
Нельзя сказать, чтобы мне это как-то нравилось. Просто, она казалась хорошенькой в этой самой повязке, и я не возражал. В конце концов, каждый сходит с ума по-своему.
Я вывел на странице за четверг: "Принцип ведения дневника - 80% фактов и 20% самоанализа".
В пятницу случайно встретился на Гиндзе со старым приятелем. На нём был галстук со странным рисунком: на ткани в полоску бесчисленные номера телефонов...
И в этот момент зазвонил телефон.
(2) Восстание индейцев 1881 года
Когда раздался звонок телефона, часы показывали 14:36. "Наверное, от неё" - ну, то есть, от моей подруги с повязкой для глаз, - подумал я. Мы договорились встретиться в воскресенье у меня дома, а перед приходом она обычно звонила. Ещё она должна была купить продукты: в этот день мы собирались сварить суп из устриц.
Как бы там ни было, в 14:36 раздался звонок. Дневник безупречен даже в плане хронологии, - около телефона стоит будильник, и я при каждом звонке смотрю, который час.
Однако из трубки раздавались лишь звуки резких порывов ветра.
"Ву-у-у-у ву-у-у-у", - свирепствовал в трубке ветер, как индейцы во время всеобщего восстания 1881 года. Они поджигали хижины колонистов, обрывали провода связи и грабили мелочные лавки.
"Алло!" - сказал я в трубку, однако голос поглотили бурные волны исторических событий.
"Алло!" - крикнул я громко, но - тщетно.
Я прислушался и где-то между порывами ветра еле расслышал женский голос. Хотя, может, это просто обман слуха. Во всяком случае, порывы ветра были чересчур резкими, и, похоже, поголовье буйволов непомерно сократилось.
Некоторое время я молча стоял, приложив к трубке ухо. Да так сильно, что казалось, оно прилипло и уже никогда не отстанет. Однако спустя 15-20 секунд словно на крайнем пределе спазма... будто обрывается нить жизни... "Пон!" - повисла трубка, - "пи-пи-пи..."
Гробовая тишина..., сравнимая с выбеленными трусами.
(3) Вторжение Гитлера в Польшу
Ну-ну! - ещё раз вздохнул я и опять взялся за дневник. Сдаётся мне, надо быстрее покончить с ним на сегодня.
В субботу танковые дивизии Гитлера вторглись в Польшу. Пикирующие бомбардировщики обрушили на Варшаву...
Нет, стоп! - не так. Вторжение в Польшу - событие 1 сентября 1939 года. И никак не вчерашнего дня! Вчера я, поужинав, пошёл в кино на фильм Мэрил Стрип "Выбор Софии". А вторжение Гитлера в Польшу - один из фрагментов этого фильма.
Мэрил Стрип по сюжету разводится с Дастином Хоффманом, по дороге с работы знакомится в электричке с инженером-строителем, которого играет Роберт Де Ниро, и снова выходит замуж. Так, ничего себе фильм…интересный!
Рядом со мной сидела парочка старшеклассников, которые гладили друг другу школьные животы. "Школьные животы" - неплохо сказано, а!? У меня самого когда-то был "школьный живот".
(4) И, наконец, мир сильного ветра
Заполнив дневник за прошлую неделю, я уселся перед полкой с пластинками, чтобы выбрать музыку под стать свирепствующему в этот воскресный полдень ветру. В конце концов, мне показалось, что к нему подойдёт концерт для виолончели Чайковского и "Sly and the Family Stone". И я поставил обе эти пластинки.
За окном иногда пролетали разные предметы: вот с востока на запад пронеслась белая простыня в форме чародея, колдующего над зельем. Словно любитель анального секса откидывался назад хилый остов тонкой продолговатой вывески из жести.
Слушая концерт Шостаковича, я смотрел на этот пейзаж за окном, когда опять раздался телефонный звонок. Будильник показывал 15:48.
Я взял трубку, ожидая опять услышать звук ветра равный по силе шуму двигателей "Боинга-747", однако на этот раз ничего подобного не произошло.
- Алло! - сказала она.
- А-а, привет!
- Я купила продукты и иду к тебе. Хорошо?
- Нет проблем. Это самое...
- У тебя чугунок есть?
- Есть!.. Это, как там у тебя? Ветра нет?
- Нет. Он стих, когда в Накано было 15:25. Наверное, скоро и у тебя стихнет!
- Может быть, - ответил я и положил трубку. Затем достал с полки чугунок и стал мыть его в раковине.
Ветер, как она и предсказала, внезапно стих в 16:05. Я открыл окно и посмотрел на улицу. Под окном большая чёрная собака ревностно обнюхивала землю вокруг себя. Она без устали продолжала своё занятие минут 15-20. Я не мог понять, зачем ей это нужно?
А в остальном облик и структура мира остались без изменений, какими они были и до начала ветра. Гималайские кедры и каштаны как ни в чём не бывало неподвижно возвышались над землёй, с верёвки колом свисало бельё, ворона, сидя на верхушке столба, махала вверх-вниз своими гладкими, как кредитные карточки, крыльями.
Тем временем пришла подруга и занялась супом. Расположившись на кухне, она промывала устриц, резала китайскую капусту, раскладывала тофу и варила бульон.
Я спросил, не звонила ли она мне в 14:36.
- Звонила, - ответила она, промывая в миске рис.
- Ничего не было слышно.
- Ну, правильно - ветер!
Я достал из холодильника пиво и открыл его, присев на край стола.
- И всё же, с чего бы такой сильный ветер резко задул и внезапно утих? - спосил я, обращаясь к ней.
- Не знаю, - ответила она за чисткой креветок, стоя ко мне спиной. - Мы многого не знаем о ветре, так же, как и об античности, причинах рака, море, космосе, сексе...
- Хм.
Ответом её тираду никак не назовёшь, однако дальнейшего развития разговора на эту тему не предвиделось, поэтому я сдался и стал внимательно следить за процессом приготовления супа из устриц.
- Слышь, дай потрогаю твой живот, - попросил я.
- Потом, не сейчас.
Пока готовился суп, я сделал краткие пометки для дневника.
1) Крах Римской Империи.
Возможно не удалось распознать кодировку файла
Край обетованный
Харуки Мураками
Все мы хотим разобраться в том, зачем рождаемся, живем на Земле, а потом умираем и исчезаем. И не следует особенно осуждать искреннее стремление найти ответы на эти вопросы. Тем не менее, как раз здесь и можно «нажать не ту кнопку», сделать роковую ошибку. Реальность начинает искажаться, и ты вдруг замечаешь, что край обетованный превратился в нечто иное…
«Край обетованный» – пожалуй, самая острая и спорная книга выдающегося японского писателя Харуки Мураками, исследующая природу зла в современном мире.
Впервые на русском языке.
Харуки Мураками
Край обетованный
СТАРИК ПРОСНУЛСЯ ПРИ СМЕРТИ
Марк Стрэнд[1 - Марк Стрэнд (р. 1934) – американский поэт канадского происхождения.]
Старик пюснулся при смерти
Вот край обетованный,
Обещанный мне, когда я засыпал,
А когда проснулся, его отобрали.
Вот край, неведомый никому,
Здесь имена кораблей и звезд
Уплывают из-под пальцев.
Горы – уже не горы,
Солнце – не солнце.
Забываешь, как все было прежде.
Я вижу себя, вижу
Берег тьмы у себя на челе.
Некогда я был невредим, молод был…
Будто бы уже не все равно,
И вы меня слышите,
А погоды в этом краю когда-нибудь не станет.
Перевод М. Немцова
ПРЕДИСЛОВИЕ
В марте 1997 года (ровно два года спустя после зариновой атаки в токийском метро) вышла моя книга «Подземка», где собраны свидетельства потерпевших и родственников тех, кто погиб в результате этой акции. Как я уже писал тогда в предисловии, взяться за эту книгу меня побудило прежде всего то, что до народа не довели – или довели в крайне усеченном виде и притом почти одними и теми же словами, позаимствованными из формального языка, – конкретные факты и обстоятельства, имеющие отношение к самым обыкновенным людям, пострадавшим тогда в метро. По крайней мере, я искренне так думал.
Как писателю, мне хотелось понять, что это такое – когда человек едет утром в переполненном метро, и вдруг без всякого предупреждения вагон наполняется отравляющим газом – зарином, – и какие изменения произошли (или не произошли) в жизни и сознании людей, оказавшихся в том самом вагоне. Я думал, что мы, «граждане» (хотя в последнее время, пожалуй, слово это немного обесценилось), должны представлять это более отчетливо. Не просто знать, а ощутить реально, кожей, принять как скорбь, терзающую душу. Без этого связанного с нашим повседневным существованием исходного пункта, считал я, нам не охватить в полном объеме перспективу случившегося, не осознать, что для нас значила зариновая атака в подземке и чем была секта «Аум Синрикё».
Мною двигало отнюдь не навязчивое желание встать на сторону «правой стороны», то есть пострадавших, и заклеймить «неправую сторону» – а именно, виновников совершенного преступления. Я также не добивался социальной справедливости. Конечно же, книги, четко ставящие такие цели, очевидно, тоже нужны людям, но я лично стремился не к этому. Свою задачу я видел в другом: дать читателю – да и самому себе – «материал», необходимый для того, чтобы представить не какую-то одну точку зрения, а взгляды сразу многих людей. В принципе, к тому же самому я стремлюсь, когда пишу свои романы.
По правде сказать, работая над «Подземкой», я твердо решил не заниматься сбором информации об «Аум Синрикё». Установил для себя такое правило. Я мало что знал о секте (дело в том, что время, когда о деяниях «Аум Синрикё» больше всего сообщали в СМИ, я провел в США и был как бы отгорожен от информации москитной сеткой) и потому стремился отбирать материал для книги, по возможности оставляя эту страницу чистой. Иными словами, хотелось, насколько возможно, поставить себя на место тех, кто пострадал в тот день – 20 марта 1995 года. В положение людей, которые, ни о чем не подозревая, получили смертельный удар непонятно от кого. Поэтому я намеренно не включил в «Подземку» точку зрения «Аум Синрикё», опасаясь, что взгляды членов секты или ее сторонников не получат четкого изложения, поблекнут и расплывутся. Тогда мне хотелось одного – избежать позиции «и нашим, и вашим», не создать у читателя впечатления, будто автор «с пониманием относится к этой стороне, но в то же время в какой-то мере понимает и другую».
Тем самым я навлек на себя обвинения в «одностороннем подходе», хотя намеренно с самого начала взял за точку отсчета правило: съемочная камера должна быть установлена в одном месте, – и критика в мой адрес не вызвала полезной полемики о книге. Я стремился написать книгу, очень близкую духу людей, которых я опрашивал (конечно, это не то же самое, что занять их сторону), зафиксировать на бумаге – насколько можно живо – чувства и переживания, которые они в те минуты испытывали. Я считал: такое выполнение поставленной мной на том этапе задачи – моя обязанность как литератора, писателя. При этом я отнюдь не выбрасывал из головы религиозного и общественного значения – как в положительных, так и отрицательных аспектах, – которое имеет такое явление, как «Аум Синрикё».
Но работа была закончена, книга вышла, волнение улеглось, все успокоилось, и меня самого постепенно стал все больше волновать вопрос: «Что же такое «Аум Синрикё»? Чтобы исправить определенный информационный дисбаланс, я сосредоточился на сборе свидетельств пострадавших, но когда эта работа была выполнена, меня начали обуревать сомнения, насколько точную информацию об «Аум Синрикё» мы получаем.
В «Подземке» секта «Аум Синрикё» предстает как неопределенная угроза – некий «черный ящик», – жестоко и внезапно вторгающаяся в повседневную жизнь. И я решил попытаться и приоткрыть этот «черный ящик», посчитав, что, сопоставив его содержимое с перспективой, предложенной в «Подземке», или, иными словами, проанализировав их разнородность и однородность, может быть, удастся достичь большей глубины в понимании того, что произошло.
Всерьез заняться «Аум Синрикё» я решил еще и потому, что меня не покидало острое ощущение, будто «сам по себе этот случай не решит в итоге ни одной из основных проблем, вызвавших его». В Японии отсутствует нормальная и эффективная страховочная подсистема, которая в состоянии принимать людей (особенно молодежь), оторвавшихся от главной системы – японского общества, и после трагедии в токийской подземке в этом отношении ничего не изменилось. Организация «Аум Синрикё» сокрушена, но до тех пор пока в нашем обществе существует такой серьезный системный недостаток – своего рода «черная дыра», – похожая, засасывающая в себя людей, структура – подобие «Аум Синрикё» – может когда-нибудь возникнуть вновь, и тогда нельзя будет исключать повторения того, что произошло 20 марта 1995 года. Тревога за это не оставляла меня уже тогда, когда я только начинал собирать материал для этой книги, и сейчас, когда работа над ней закончена, меня это беспокоит еще сильнее (разве нельзя, к примеру, цепочку каких-нибудь «острых» инцидентов с участием школьников воспринять как составную часть ситуации, сложившейся в обществе после, с «Аум Синрикё»?).
Поэтому я сделал вывод, что мне ничего не остается, как, зафиксировав мысли и чувства членов (или бывших членов) «Аум Синрикё», представить их читателю в той же форме, что была написана «Подземка». Так можно будет добиться более глубокого и правильно выстроенного баланса «справедливых сомнений», которые я испытывал с самого начала. Вот к какому заключению я пришел.
Выяснилось, однако, что отбор членов (бывших членов) «Аум Синрикё» для моих интервью – совсем не то, что работа с пострадавшими от зариновой атаки, и дело вовсе не простое. Встал вопрос, по какому критерию вести этот отбор? Возникли также сомнения в некоторой степени фундаментального характера, а именно: кого можно назвать «типичным последователем "Аум Синрикё"» и кто в состоянии судить о том, подходит тот или иной человек под это определение или нет. Были также опасения, не станут ли в конечном итоге неприукрашенные рассказы сектантов – если таких людей удастся отыскать – чем-то вроде религиозной пропаганды. Получится ли что-нибудь из этих рассказов?
txtЛедяной человек
[ Харуки Мураками ]
[1991]
Я вышла замуж за ледяного человека.
Мы познакомились в гостинице при лыжном курорте, - пожалуй, самом подходящем
месте для такой встречи. В фойе шумно толпилась молодёжь, а он тихо сидел
себе с книжкой - подальше от камина. Время шло к полудню, но мне казалось,
что вокруг него оставался прохладный свет зимнего утра. "Видишь! Вон -
ледяной человек", - шепнула мне подружка. Тогда я
ещё совершенно не знала, что это / такое / - ледяной человек. Подружка
сама только слышала о существе с таким именем. "Наверняка, сделан изо
льда, поэтому его так и зовут", - сказала она совершенно серьёзно,
будто речь шла о привидениях или заразных больных.
Ледяной человек был высокого роста с жестковатыми на вид волосами. Черты
лица выдавали в нём молодость, но в твёрдых как прутья волосах местами
встречались похожие на не растаявший снег белые пряди. Скулы выделялись
застывшими скалами, пальцы покрывал никогда не тающий иней. А в остальном он
нисколько не отличался от обычного человека: правда, не столь симпатичной,
но если присмотреться, достаточно привлекательной внешности. Что-то в ней
заставляло содрогнуться сердце. Особенно глаза - этот немой проницательный
взгляд, блестящий как сосулька зимним утром, - они казались единственным
проблеском жизни в состряпанном на скорую руку теле. Я некоторое время
разглядывала его, стоя поодаль. Однако он ни разу не поднял голову,
продолжая неподвижно читать книгу, будто бы уверяя себя, что рядом никого
нет.
На следующий день после обеда он читал книгу в том же месте и в то же время.
И когда я пришла в столовую на обед, и когда вернулась вместе со всеми после
катания, он с тем же выражением лица читал ту же книгу, сидя на том же, что
и вчера, стуле. То же самое повторилось и на следующий день. Проходил ли
день, отступала ли ночь, он в одиночестве читал книгу, тихо, как сама зима
за окном, сидя на стуле.
На четвёртый день после обеда я придумала отговорку и не пошла кататься на
лыжах. Все разошлись. Я некоторое время побродила по опустевшему, словно
заброшенный город, фойе. Перегретый воздух отдавал сыростью с примесью
странно унылого запаха. То был запах снега, что прилип к обуви и незаметно
растаял перед камином. Я посмотрела из окон на улицу, полистала газеты,
затем подошла к ледяному человеку и решительно заговорила. Я принадлежу к
разряду стеснительных людей и без особого повода не заговариваю с
незнакомыми. Но в тот момент мне во что бы то ни стало хотелось поговорить с
ледяным человеком. Нынешняя ночь - последняя в этой гостинице. Упусти я этот
шанс, больше возможности для разговора с ним не представится.
- Вы не катаетесь на лыжах? - спросила я как можно безразличнее. Он медленно
поднял голову - причём, с таким видом, будто хотел сказать, что где-то
вдалеке послышалось завывание ветра. И таким же взглядом посмотрел на меня,
тихо кивнув головой.
- Нет, не катаюсь. Мне достаточно просто так, поглядывая на снег, читать
книги, - ответил он. Его слова повисли в воздухе белым облаком, как фраза на
картинке "манга". Я буквально увидела своими глазами его слова. Он слегка
отряхнул иней с пальцев рук.
Я не знала, что сказать дальше, поэтому покраснела и осталась стоять на том
же месте. Ледяной человек посмотрел мне в глаза. Вроде бы слегка улыбнулся.
Правда, не понятно: он действительно улыбнулся или мне это только
показалось.
"Если желаете, присаживайтесь - побеседуем, - сказал ледяной
человек. - Вы, я вижу, интересуетесь мною: хотите узнать, какой он -
ледяной человек?" И он опять слегка улыбнулся: "Не бойтесь,
после разговора со мной вы не простудитесь!"
Так я заговорила с ледяным человеком. Мы пересели на диван в углу фойе и,
глядя на кружащийся за окном снег, вели застенчивую беседу. Я заказала
горячее какао, он отказался от всего. Он совершенно не уступал мне в
отсутствии умения вести разговор. Вдобавок, у нас не было для беседы общей
темы: разговор поначалу зашёл о погоде, затем переключился на удобство
гостиницы.
- Вы один приехали сюда? - спросила я.
- Да. А вам нравится кататься на лыжах?
- Не так, чтобы очень, - ответила я. - Просто, подружки уговорили меня
поехать вместе. По правде, я даже не особо пытаюсь кататься.
Я очень хотела узнать про ледяного человека: действительно ли его тело
сделано изо льда, что он обычно ест, где живёт летом, имеет ли семью и
всякое такое. Однако о себе ледяной человек ничего не рассказывал. Я же не
осмеливалась спросить, предполагая, что он не хочет об этом говорить.
Вместо этого он рассказал мне же обо мне самой. В это трудно поверить, но
ледяной человек хорошо знал всё, что касалось меня: будь то семья или
возраст, увлечения или здоровье, школа или товарищи, - всё, вплоть до
мелочей, о которых я сама уже давно позабыла.
- Ничего не понимаю! - сказала я, покраснев. - Такое ощущение, будто меня
раздели на виду у всех до гола. Откуда вы обо мне всё знаете? Может, вы
умеете читать мысли людей?
- Читать мысли, скажем, я не умею, но мне понятно. Просто понятно, - ответил
он, - словно всматриваюсь в самую толщу льда. Если пристально посмотреть, и
вас будет видно насквозь.
- А моё будущее?
- Будущего не видно, - ответил он с бесстрастным лицом и медленно кивнул
головой. - У меня нет ни малейшего интереса к будущему. Точнее, для меня не
существует самого понятия - "будущее", потому что
будущего у льда нет. В нём лишь сковано прошлое. Сковано и видно так
отчётливо, будто бы всё - живое. Лёд - он может таким образом сохранять
разные вещи чистыми и прозрачными. Сохранять всё как есть. И в этом
главное предназначение льда, его сущность.
- Вот и славно! - обрадовалась я. По правде, не хотелось знать своё будущее.
Мы встретились ещё несколько раз уже в Токио, и вскоре начали устраивать
свидания по выходным. При этом мы не ходили ни в кино, ни в кафе. Даже не
ужинали вместе, потому что ледяной человек почти ничего не ел. Зато мы
всегда садились на лавочку в парке и беседовали на разные темы. Мы, в самом
деле, беседовали на разные темы. Но у ледяного человека даже и в мыслях не
было рассказывать о себе. "Почему? - спросила я
как-то. - Почему ты никогда не говоришь о своём прошлом? Я ведь хочу
знать: где ты родился, кто твои родители, как ты стал ледяным человеком?
"
Ледяной человек некоторое время смотрел мне в лицо, а затем, не торопясь,
качнул головой. "Я не знаю, - ответил он тихим отчётливым
голосом и послал в пространство свой жёсткий белый выдох. - У меня нет
прошлого. Сам я знаю и сохраняю разное прошлое. Но / у меня самого /
прошлого нет. Я не знаю, где родился, ни разу не видел родителей в глаза.
Даже не знаю, были они у меня или нет. Я не знаю свой возраст и даже не
знаю, есть ли он у меня вообще".
Ледяной человек был одинок, как айсберг в темноте.
И я всерьёз и по-настоящему полюбила ледяного человека. Ведь ледяной человек
любил не прошлую или будущую, а именно / настоящую / меня. И я тоже любила
не прошлого или будущего, а / настоящего / ледяного человека и считала, что
это прекрасно. Постепенно разговоры дошли до замужества. В то время мне
только исполнилось двадцать лет, и ледяной человек стал первым, кого я
по-настоящему полюбила. Тогда я даже не могла себе представить, что значит
"любить ледяного человека". Однако будь
он не ледяным человеком, а кем-нибудь другим, я всё равно ничего бы не
знала.
Мои мать и старшая сестра были категорически против брака с ледяным
человеком. "Ты ещё молода, чтобы выходить замуж, - говорили они, - к
Возможно не удалось распознать кодировку файла
Харуки Мураками
Медленной шлюпкой в Китай
Аннотация
«Медленной шлюпкой в Китай» — первая книга короткой прозы японского классика современной мировой литературы Харуки Мураками. «В ней представлена большая часть того, что можно назвать моим миром », — говорил об этой книге сам автор. Безумный стилистический фейерверк, пронзительная нежность, трагизм и юмор мировосприятия, романтический сюрреализм будущего автора «Хроник Заводной Птицы» и «Послемрака» — впервые на русском языке.
Харуки Мураками
Медленной шлюпкой в Китай
Медленной шлюпкой в Китай
На шлюпку в Китай
Я тебя посажу,
Чтоб остаться с тобою вдвоем...
Старая песня
1
Когда я впервые познакомился с китайцами?
Рассказ мой начинается с этой археологической проблемы. Всевозможные раскопки обзаводятся бирками, сортируются и анализируются.
И все же — когда я впервые познакомился с китайцами?
Наверное, в 1959 или 1960?м. Разницы нет. В том или ином году — отличие невелико. А если быть точным — ничтожно. Для меня оба эти года — что близнецы?уродцы в плохо сидящей одежде. И если бы в реальности можно было сесть в машину времени и вернуться туда, мне бы пришлось попотеть, чтобы отличить один год от другого.
Но даже при этом я терпеливо продолжаю работу. Раскоп ширится, новые артефакты, хоть и в скромных количествах, но появляются.
О! Точно! В том году чемпионский титул в тяжелом весе оспаривали Йоханссон и Петерссон. А раз так, достаточно пойти в библиотеку и проверить спортивную рубрику в старых газетных подшивках. Тут?то все и выяснится.
На следующее утро я сел на велосипед и поехал в ближайшую муниципальную библиотеку. Сбоку от входа в здание почему?то располагался курятник, где пять куриц завершали то ли поздний завтрак, то ли ранний обед. Погода была великолепной, и, прежде чем войти, я присел на плоский камень перед курятником — выкурить сигарету. А пока сигарета курилась, я неотрывно наблюдал, как птицы едят. Куры неугомонно клевали зерно. Они это делали так суетливо, что походило на древние кадры дерганой кинохроники.
После выкуренной сигареты во мне что?то однозначно изменилось. Почему — не знаю. Однако не понимая, что именно, отвлекшись от пяти куриц и одной сигареты, такой весь новоиспеченный, я очертил перед собой две проблемы.
Первая: кого интересует точная дата моей первой встречи с китайцами?
Вторая: что мы — я и подшивка старых газет на столике в читальном зале — еще должны между собою понять в этот солнечный день?
Резонные проблемы. Перед курятником я выкурил еще одну сигарету, затем сел на велосипед и попрощался и с курами, и с библиотекой. Потому как нет имени у парящей в небе птицы, у моей памяти нет дат.
Впрочем, дат нет фактически у всей моей памяти. Память у меня неточна. Порой из?за этой неточности я ловлю себя на мысли, что должен кому?то и что?то объяснить. Но когда дело доходит до объяснения — не знаю, что именно. По?моему, точно понимать, что может объяснить неточность, — маловероятно.
Как бы то ни было, память моя поэтому жутко туманна, если так можно сказать. Начало стремится назад, конец метит вперед, меняются местами мысли и факты, иногда смешиваются мой личный и какой?то посторонний взгляд. Такое даже памятью назвать уже нельзя. Поэтому за все свои школьные годы (шесть странно?печальных лет послевоенной демократии, империя уже закатилась) точно я могу вспомнить всего два события. Первое — эта история с китайцами, еще одно — бейсбольный матч в какие?то летние каникулы. Тогда я играл в центре, и в третьем иннинге у меня случилось сотрясение мозга. Случилось, разумеется, не на ровном месте. Для матча нашей команде выделили только угол стадиона старшей школы, что и стало главной причиной моего сотрясения. Короче, преследуя со всех ног улетающий за мою базу мяч, я ударился лицом о столб баскетбольного щита.
Открыв глаза, я понял, что лежу на скамье под какой?то полкой с виноградом, день клонится к закату; первое, что я почувствовал, — свежесть воды, окропившей сухое бейсбольное поле, и запах новой кожи от перчатки, подложенной мне под голову. И вялую боль в виске. Я что?то бормотал. Не помню. Потом приятели рассказали мне, пряча глаза, что именно. Вот что я говорил:
— Все в порядке — если стряхнуть пыль, есть еще можно.
Откуда взялась эта фраза, до сих пор не могу понять. Видимо, приснилась. Может, это был сон, в котором я нес хлеб для обеда нашего класса и на лестнице упал, растеряв весь хлеб? Больше из этих слов я ничего представить себе не могу.
Эта фраза по сей день — спустя двадцать лет — не выходит у меня из головы.
Все в порядке — если стряхнуть пыль, есть еще можно.
И вот, удерживая эти слова в голове, я думаю о своем существе, о том пути, который мне необходимо пройти. Еще я думаю о той точке, к которой, в конечном итоге, естественным образом сводятся все мысли, — о смерти. Размышления о смерти для меня — как минимум, занятие жутко созерцательное. И смерть почему?то напоминает мне о китайцах.
2
В ту начальную школу для китайских детей, расположенную у сопок портового города (название школы я напрочь забыл, поэтому для удобства буду называть ее китайской; это, конечно, странное название, но, думаю, меня простят), я попал, потому что в ней назначили проведение подготовительного теста. Школ отобрали несколько, но из нашей на тест в китайскую отправили меня одного. Причины не знаю. Скорее всего, какая?нибудь канцелярская ошибка. Из нашего класса всех направили в ближайшую к нам школу.
Я останавливал всех подряд и расспрашивал об этой школе. Но никто ничего о ней не знал. Говорили только, что ехать до нее полчаса на электричке. А поскольку тогда я один никуда еще не ездил на электричках, то для меня поездка эта стала равносильна путешествию на край света .
Китайская школа на краю света.
* * *
Через две недели, в воскресенье утром я в страшно мрачном настроении наточил дюжину новых карандашей и, как было велено, уложил в полиэтиленовую сумку бэнто и тапки. Осенний день был солнечный и даже несколько жарковатый. Мать заставила меня надеть толстый свитер. Я один сел в электричку и, чтобы не проехать нужную станцию, стоял всю дорогу у двери, внимательно разглядывая пейзажи за окном.
Я сразу узнал школу — даже не глядя на оборот экзаменационной карточки, где напечатали схему. Нужно было просто идти вслед за группой школьников, чьи сумки тоже раздувались от обедов и тапок. Колонны десятков, сотен школьников двигались в одном направлении по крутому склону. Странная картина. Они не пинали на ходу мячи, не срывали кепки у малышей — просто молча шли вперед. Их фигуры мне напомнили неравномерное вечное движение. Взбираясь по склону, я продолжал обливаться потом в толстом свитере.
Вопреки моим смутным представлениям, снаружи китайская школа мало чем отличалась от нашей; было видно, что со временем она тоже теряет лоск. Темные и длинные коридоры, застойный воздух... За две последние недели школа эта занимала все мои мысли, но увиденное меня разочаровало. Проходишь в изящные ворота — и перед тобой длинный изгиб мощеной тропинки среди кустиков, а на чистой воде пруда перед входом играют яркие лучи утреннего солнца. Вдоль школы в ряд высажены деревья, и на каждом — бирка с пояснением на китайском. Некоторые иероглифы я знаю, некоторые нет. Перед зданием — двор с квадратной спортивной площадкой, в углах которой непременно что?нибудь стоит: чья?то статуя, белый метеоящик, железный шест.
Я, как велели, переобулся на входе, как велели, прошел в класс. В светлой комнате ровными рядами стояли сорок аккуратных парт с откидными крышками, и на каждой клейкой лентой были прикреплены листки бумаги с номерами. Мое место оказалось в первом ряду у окна, точнее — самый первый номер в этом классе.
Доска была совсем новая, темно?зеленая, на кафедре — коробка с мелом и ваза, а в вазе — один цветок хризантемы. Все чистое и аккуратно расставлено. На пробковой доске на стене — ни чертежей, ни сочинений. Может, все это специально сняли, чтобы нам не мешало? Я сел на стул, выложил пенал и подстилку, подпер руками щеки и закрыл глаза.
Инспектор с пачкой листков для ответов под мышкой вошел в класс через пятнадцать минут. На вид ему было не больше сорока, он слегка прихрамывал и как бы подволакивал левую ногу. Левой рукой инспектор опирался на трость. Похожую на те, из дерева сакуры, грубой работы, что продаются в сувенирных магазинах предгорий. Хромота инспектора выглядела так естественно, что бросалась в глаза лишь простота трости.
Сорок учеников начальных школ, глядя на инспектора, точнее — на листки для ответов, угомонились.
Поднявшись на кафедру, инспектор прежде всего положил пачку на стол, затем, тихо звякнув, сунул трость под мышку, проверил, нет ли отсутствующих, откашлялся и вскользь бросил взгляд на часы. После чего, опираясь на стол руками, словно поддерживая себя, поднял голову и уставился в угол потолка.
Молчание.
Тишина длилась пятнадцать секунд. Напряженные школьники, затаив дыхание, впивались глазами в листки на столе, пока хромой инспектор неотрывно смотрел в угол. Он был в светло?сером пиджаке, белой рубашке, галстук такой блеклый, что отведи взгляд — и тут же забудешь и цвет, и рисунок. Инспектор снял очки, не спеша протер линзы платком с обеих сторон и вернул очки на переносицу.
— Я назначен инспектором на ваш тест. Когда вам раздадут листки, оставьте их перевернутыми обратной стороной. Не вздумайте переворачивать без команды. Руки положите на колени. Когда я скажу «да» — приступите к заданию. За десять минут до окончания я скажу «осталось десять минут». Еще раз проверите, нет ли мелких ошибок. Когда я опять скажу «да» — конец. Перевернуть листки лицом вниз и положить руки на колени, ясно?
Молчание.
Харуки Мураками
Мой любимый sputnik
[1999]
Перевод с японского: Натальи Куниковой
...Эта женщина любит Сумирэ. Но не чувствует к ней никакого сексуального влечения. Сумирэ любит эту женщину и хочет ее. Я люблю Сумирэ, и меня к ней влечет. Я нравлюсь Сумирэ, но она не любит и не хочет меня. Я испытываю сексуальное влечение к одной женщине - имя неважно. Но не люблю ее. Все так запутано, что сильно смахивает на какую-нибудь экзистенциалистскую пьесу. Сплошные тупики, никто никуда не может выйти. Должны быть альтернативы, но их нет. А Сумирэ в одиночестве уходит со сцены...
"Мой любимый sputnik" (1999) классика современной японской литературы Харуки Мураками, один из самых загадочных романов конца XX века, - впервые на русском языке.
СПУТНИК - 4 октября 1957 г. с космодрома "Байконур" (Казахская ССР) Советский Союз запустил первый в истории человечества искусственный спутник Земли - "Спутник-1". Диаметр "Спутника - 1" - 58 см, вес - 83, 6 кг, он совершил один виток вокруг Земли за 96 мин 12 сек.
Месяц спустя, 3 ноября, так же успешно стартовал "Спутник-2" с собакой Лайкой на борту. Она стала первым животным, отправленным в космическое пространство, но, поскольку "Спутник-2" не вернулся обратно на Землю, Лайку постигла участь жертвы биологических исследований в космосе.
"Хроника Всемирной Истории", издательство "Коданся"
1
В ту весну Сумирэ исполнилось двадцать два года, и она впервые в жизни влюбилась. Сумасшедшая любовь обрушилась на нее, как смерч, способный вмиг опустошить бескрайнюю равнину: все, что имеет хоть какую-то форму и попадается на пути, он сметает под корень, без разбору швыряет в небо, ни за что ни про что кромсает в клочья и корежит до неузнаваемости, после чего, нимало не утратив мощи, уносится к Тихому океану, безжалостно рушит Ангкор Ват, по пути, в индийских лесах, испепеляет семейство несчастных тигров, в персидской пустыне превращается в самум и хоронит в песке целый экзотический город-крепость. В общем, любовь поистине монументальная. Человек, в которого Сумирэ влюбилась, был старше ее на семнадцать лет. Семейный человек. И кроме всего прочего - женщина. Вот с чего все началось. На этом все и закончилось. Почти все...
В то время Сумирэ буквально из кожи вон лезла, чтобы стать профессиональным писателем. Какое бы великое множество путей-дорог ни дарила ей жизнь, для Сумирэ не существовало иного выбора - писателем, и точка. Решимость ее была тверда, как тысячелетняя скала. Ни о каком компромиссе речи не шло. Смысл существования Сумирэ и ее вера в Литературу были плотно спаяны друг с другом - волосок бы не пролез.
Сумирэ окончила муниципальную повышенную среднюю школу<Повышенная средняя школа (или "школа второй ступени") - школа для 15 - 18-летних учеников. (Здесь и далее прим. перев). Переводчик выражает благодарность Юки Йосиока.> в префектуре Канагава. Затем поступила на литературное отделение скромного и тихого частного института в Токио. Однако заведение было явно не для нее. Все, чему там учили, оказывалось неувлекательным, вялым и абсолютно неприменимым на практике - разумеется, в понимании Сумирэ. Ничто не соответствовало ее представлению о том, как оно должно быть. Короче - сплошное разочарование. Большинство окружающих студентов были безнадежными занудами, заурядными второсортными экземплярами, к числу которых, по правде сказать, принадлежал и я. Вот почему перед третьим курсом Сумирэ с легким сердцем написала заявление и покинула стены института. Решила, что оставаться и дальше в таком месте, - лишь попусту тратить время. А может, она была права. Наверное. Однако, если можно, осмелюсь высказать здесь свою очень банальную, заурядную мысль. Мне кажется, в нашей далекой от совершенства жизни должно быть хоть чуточку бесполезного. Если все бесполезное улетучится, жизнь потеряет даже свое несовершенство.
В общем, Сумирэ была неисправимым романтиком, личностью весьма упертой, ко всему относилась несколько отстраненно и с долей скепсиса, но реальной жизни совсем не знала. Временами, если на нее находил стих поболтать, она могла говорить бесконечно. Правда, если собеседник оказывался "не ее человеком" по духу - а к таким относилась большая часть человечества, - она почти не раскрывала рта. Сумирэ дымила, как паровоз, а когда ехала в метро, обязательно - сто процентов - теряла билет. Частенько, погрузившись в свои мысли, начисто забывала о еде и была тощей, как военные сироты из старых итальянских фильмов, - одни глаза. Чем объяснять словами, лучше, конечно, просто показать ее фотографию, но, к сожалению, у меня нет ни одной. Она ужасно не любила сниматься и совсем не стремилась оставить потомкам "портрет Художника в юности". Хотя если бы сохранились снимки Сумирэ того времени, они могли бы несомненно стать уникальным документом, запечатлевшим некие совершенно особые качества человеческой натуры. Но увы...
Забегая вперед, скажу, что женщину, в которую влюбилась Сумирэ, звали Мюу. По крайней мере, ее все так называли - уменьшительно. Ее настоящего имени я не знаю. (И не знал, из-за чего в один прекрасный день попал в довольно затруднительное положение, но об этом позже.) Мюу была кореянкой, но почти ни слова не говорила по-корейски до двадцати с лишним лет, когда решительно взялась за изучение языка. Мюу родилась и выросла в Японии, стажировалась во французской Консерватории и поэтому, кроме японского, свободно владела французским и английским. Она была всегда безупречно и со вкусом одета, носила небольшие, но дорогие украшения - как-то буднично, равнодушно - и водила двенадцатицилиндровый темно-синий "ягуар".
Когда они впервые встретились, Сумирэ заговорила о Джеке Керуаке. В то время Сумирэ нырнула в его книги с головой. Она периодически меняла своих литературных идолов, но тогда ее увлек уже несколько вышедший из моды Керуак. У нее в кармане всегда лежали "На дороге" или "Одинокий странник", и, как только выпадала минутка, Сумирэ утыкалась в книжку. Особо удачные строки она подчеркивала и заучивала наизусть, словно бесценные буддийские сутры. Больше всего ей в душу запал эпизод из "Одинокого странника" - о пожарной вахте в горах. На вершине стояла хижина, где Керуак провел три месяца один-одинешенек - работал пожарным наблюдателем.
Сумирэ цитировала эти строки:
"Человек должен хоть раз в жизни оказаться в кромешной глуши, чтобы физически испытать одиночество, пусть даже задыхаясь при этом от скуки. Почувствовать, как это - зависеть исключительно от себя самого, и в конце концов познать свою суть и обрести силу, ранее неведомую".
- Разве это не прекрасно? - спрашивала меня Сумирэ. - Каждый лень стоишь на вершине, обозреваешь окрестность на 360 градусов и высматриваешь, не поднимается ли из-за какой-нибудь горы черный дым. Вот и вся работа на целый день. А потом - читай любимые книги, пиши романы. По ночам вокруг хибары бродят огромные мохнатые медведи. Вот это жизнь - как раз то, что мне нужно! А моя учеба на литературном отделении? По сравнению с этим - бессмысленная, как кончик огурца.
- Есть только одна проблема: когда-нибудь все равно придется слезть с горы, - высказался я. Однако мое приземленное банальное суждение - впрочем, как и всегда - не вызвало в ее душе особых колебаний.
Сумирэ всерьез мучилась над тем, как бы ей стать похожей на героев Керуака, быть такой же "wild", "cool" - дикой, крутой - и чтобы всего этого было "через край". Ходила, засунув руки в карманы, волосы нарочно всклокочены и торчат в разные стороны. Носила очки в черной пластиковой оправе, как у Диззи Гиллеспи, хотя зрение имела вполне приличное, отсутствующим взглядом смотрела в небо. Обычно одевалась в мешковатый твидовый пиджак, который, похоже, купила в лавке старьевщика, и грубые тяжелые ботинки. Уверен - если б могла, она точно отпустила бы себе бороду и усы.
Сумирэ нельзя было назвать красавицей в обычном понимании. Щеки впалые, рот широковат. Нос маленький, кончик слегка вздернут. Сумирэ чувствовала тонко, любила юмор, но сама редко смеялась в голос. Она была маленького роста, но даже в самом хорошем настроении говорила так, словно готова ринуться в бой. Вряд ли за всю свою жизнь Сумирэ хоть раз держала в руках губную помаду или карандаш для бровей. Сомневаюсь, знала ли она, что у лифчиков, вообще-то, существует размер. При всем том нечто в Сумирэ притягивало сердца. Что особенного в этой девушке - словами не объяснишь. Достаточно было просто заглянуть ей в глаза - там всегда отражалось это "нечто особенное".
txtМолчание
[ Харуки Мураками ]
[1991]
- Господин Одзава, вам когда-нибудь приходилось в драке ударить человека?
Он посмотрел на меня, прищурив глаза, словно увидел перед собой
ослепительный предмет:
- Почему это вас интересует?
Несвойственный ему взгляд излучал живые искорки, которые пропали спустя
мгновение, и лицо приняло обычное невозмутимое выражение.
- Да так, просто, - ответил я. Вопрос, действительно, не имел никакого
смысла. И задал я его - видимо, зря, - из праздного любопытства. Я сразу же
сменил тему разговора, но Одзава на это не поддался. Было видно, что он всё
время о чём-то думал. Казалось, он то ли растерян, то ли чему-то
сопротивляется. Мне лишь оставалось бессмысленно рассматривать вереницу
серебристых самолётов за окном.
Поводом к такому вопросу послужил его же рассказ о боксе, заниматься которым
Одзава начал с седьмого класса. Мы болтали о пустяках, убивая время перед
посадкой в самолёт, и этот разговор возник как бы сам по себе. Тридцать один
год, - он по-прежнему продолжал раз в неделю тренироваться в спортзале.
Неизменный победитель студенческих турниров, бывало, его даже включали в
национальную команду. Слушая Одзаву, меня охватила странная мысль: по своему
характеру он нисколько не походил на человека, отдавшего боксу почти
двадцать лет жизни. А ведь мне не раз случалось работать с ним вместе! Что
можно сказать? Человек как человек: тихий и ненавязчивый. В работе - честен
и терпелив, с сослуживцами - справедлив, при всей своей занятости не то, что
прикрикнет на окружающих, бровью не поведёт. Мне ни разу не доводилось
слышать, чтобы он на кого-то жаловался или злословил. В общем, Одзава
располагал к себе людей. Приятной наружности, нетороплив, лишён всякой
агрессивности... Я просто не мог себе представить, где этот человек мог
пересечься с боксом? Оттого и задал такой вопрос.
Мы пили кофе в ресторане аэровокзала, собираясь вместе лететь в Ниигату. На
дворе - начало декабря. Небо затянуто тяжёлыми тучами, будто его плотно
закрыли крышкой. В Ниигате с утра свирепствовала пурга, и вылет самолёта час
от часу откладывался. Аэровокзал был до предела забит людьми.
Громкоговорители продолжали объявлять задержку рейса, не позволяя отлучаться
и без того уставшим пассажирам. В ресторане нещадно топили, и мне
приходилось постоянно вытирать платком пот.
- По большому счёту, ни разу, - неожиданно для меня начал Одзава после
молчаливой паузы. - Занявшись боксом, я ни разу никого не ударил. Новичкам
крепко-накрепко вбивается в головы: нельзя никого трогать за пределами ринга
и без перчаток. Там, где обычный человек может дать сдачи, боксёр обязан
извиниться и отступить. Силу разрешается применять только по отношению к
равным себе.
Я кивнул.
- Но если честно, один раз я всё же ударил человека, - сказал он. - Это
произошло, когда мне было четырнадцать лет. Я только-только начал заниматься
боксом. Не сочтите за оправдание, но тогда я ещё даже не знал, в чём техника
этого единоборства, и некоторое время выполнял лишь одни упражнения по
общефизической подготовке: например, прыжки через скакалку, растягивание,
бег… И ударил, совсем не собираясь этого делать. Правда, в тот злополучный
момент я был как заведённый, время на раздумье не оставалось, и рука
выскочила непроизвольно - как пружина. Когда пришёл в себя, он уже лежал. А
меня и после удара продолжало трясти от злости.
Одзава занялся боксом с подачи своего дяди, который управлял спортивным
залом. Причём, не каким-нибудь заурядным спортзалом в захолустном городке, а
кузницей первоклассных чемпионов. Родители, беспокоясь, что сын вечно сидит
в своей комнате с книгами, предложили ему позаниматься для общего развития
спортом. Одзава не собирался посвящать себя боксу, но по-человечески любил
своего дядю и беззаботно начал тренироваться, решив, что бросит это занятие,
как только оно ему надоест. Но за те несколько месяцев тренировок в дядином
спортзале, куда ему приходилось добираться целый час на электричке,
искусство бокса на удивление покорило его сердце. И, прежде всего потому,
что бокс, по сути своей, - спорт молчаливых. К тому же, сугубо
индивидуальный вид. То был совершенно невиданный и немыслимый до сих пор
мир. И этот мир безо всякой причины овладел его сердцем. Запах пота, звуки
ударов кожаных перчаток, молчаливое самозабвение людей, быстро и эффектно
использующих силу своих мышц, - всё это постепенно, но необратимо пленяло
его сердце. Теперь уже поездки в спортзал по субботам и воскресеньям стали
одним из его немногочисленных увлечений.
- Что привлёкло меня в боксе? - это ощущение его глубины. Кажется, что меня
покорила именно эта глубина, по сравнению с которой совершенно не важно:
бьёшь ты, или тебя. Это - лишь банальный результат. Бывает, люди побеждают,
бывает, и проигрывают. Но если постигнуть такую вот глубину, проигрыш уже не
страшен. Ведь человек не может оставаться непобедимым, - он рано или поздно
непременно потерпит поражение. И очень важно понять эту самую глубину, в
которой и заключается, - по крайней мере, для меня, - бокс. Иногда, стоя на
ринге в перчатках, я ощущаю себя словно в глубоком колодце, таком глубоком,
что никого не видно, и даже меня самого. И там, на дне этого колодца я веду
бой с тенью. Мне одиноко, но нисколько не печально. Говоря "одиночество", мы
даже не подозреваем, что существуют разные виды одиночества. Бывает до
горечи грустное кромсающее нервы одиночество, но бывает и иное. И чтобы его
достигнуть, нужно изо всех сил шлифовать своё тело. Без труда, как
говорится, не вытащишь и рыбку из пруда. Это - одна из истин, которою я
постиг благодаря боксу.
Одзава помолчал с полминуты.
Я посмотрел на часы. Времени - хоть отбавляй!
- По правде, не хотелось бередить прошлое. Было бы в моих силах, забыл,
чтобы больше не вспоминать, - сказал он и, улыбнувшись, неспешно начал свой
рассказ.
**************************************** *****
Одзава ударил своего одноклассника по фамилии Аоки. Одзава на дух не
переносил этого человека. Почему? - он и сам не знал. Просто, это чувство
возникло с самой первой их встречи. Тут уж ничего не поделаешь! И возникло
оно в такой откровенной форме по отношению к другим впервые в его жизни.
"Как думаете, такое бывает?" - спросил он. - "Пожалуй, у каждого в жизни
хотя бы раз, но происходит нечто подобное, когда начинаешь ненавидеть
человека без какой бы на то причины. Я не считаю себя склонным к ненависти,
и всё же, нашёлся и на мою долю. Беспричинно. Но вся беда в том, что, как
правило, противоположная сторона испытывает те же самые чувства.
Аоки считался прилежным учеником с лучшими оценками почти по всем предметам.
Я учился в специализированной школе для мальчиков, где тот пользовался
успехом у окружающих. Ученики уступали ему роль лидера, учителя держали в
любимчиках. Несмотря на успехи в учёбе, он не зазнавался, дружил со многими
одноклассниками, весело шутил. В нём даже было что-то от порядочности... Но
я с самого начала терпеть не мог его слегка просвечиваемую сущность и словно
на лбу выведенное подобие интуитивного расчёта. Я не могу ответить, что
конкретно имею в виду. Потому что не могу привести подходящий пример. Я лишь
могу сказать, что понял это. Я инстинктивно не мог терпеть исходящий от него
душок эгоизма и горделивости. Так же, как не можешь выносить чей-то запах
тела. Аоки был умным парнем и умело скрывал этот "запах". Не чувствуя
txtНорвежский Лес
[ Харуки Мураками ]
Глава1. Хочу, чтобы ты меня непременно помнил
Было мне тогда 37 лет, сидел я в пассажирском кресле Боинга 747. Огромный
самолет снизил высоту, пронзив толстенные дождевые тучи, и пытался зайти на
посадку.
Холодный ноябрьский дождь намочил землю, окрасив ее в темные тона, и
техперсонал в дождевых накидках, трепыхающиеся флаги на здании аэропорта,
возвышающемся, точно голая скала, рекламные плакаты БМВ и прочие предметы
выглядели, как композиция в стиле фландрийской живописи. "О, опять Германия,
что ли?" - подумал я.
Как только самолет приземлился, погасли надписи "Не курить", и из бортовых
репродукторов полилась негромкая музыка. Какой-то оркестр душевно исполнял
битловский "Nowegian Wood". Как всегда, от этой мелодии у меня закружилась
голова. Впрочем, нет, внутри моей головы все закружилось и замелькало с
такой силой, как никогда раньше.
Мне показалось, что моя голова сейчас взорвется, и я весь сжался и застыл,
не шевелясь, обхватив руками голову. Вскоре ко мне подошла стюардесса-немка
и спросила по-английски, что со мной. Я ответил, что все нормально, просто
небольшое головокружение.
- С вами правда все в порядке?
- Все нормально, спасибо.
Стюардесса ушла, жизнерадостно улыбаясь, музыка сменилась на тему Билли
джоэла.
Я поднял голову и, глядя на темные тучи в небе над Северным морем, задумался
о тех многих вещах, которые потерял за свою жизнь. Потерянное время, умершие
или потерявшиеся из поля зрения люди, воспоминания о том, чего не вернуть.
Самолет окончательно затормозил, люди отстегнули ремни безопасности и начали
доставать багаж и одежду с полок, а я все еще был там, посреди того поля. Я
чувствовал запах травы, кожей ощущал дуновение ветерка, слышал пение птиц.
Это была осень 1969 года, мне вот-вот должно было исполниться 20 лет.
Та же стюардесса подошла опять и присела рядом со мной, спрашивая, лучше ли
мне теперь.
- Уже все в порядке, спасибо. Просто стало одиноко, знаете. (It's all right
now, thank you. I only felt lonely, you know.)
Я улыбнулся.
- Что ж, со мной тоже так бывает иногда. Я понимаю, о чем вы. (Well, I feel
same way same thing, once in a while. I know what you mean.)
Сказав так, она поднялась, качая головой, и весело улыбнулась.
- Желаю вам приятного путешествия. до свидания! (I hope you'll have a nice
trip. Auf Wiedersehen!)
Я тоже сказал :
- Auf Wiedersehen!
даже теперь, спустя 18 лет, я могу совершенно ясно представить себе то поле.
Горы, с которых несколько дней ливший дождь смыл накопившуюся за лето пыль,
оделись глубокой свежей синевой, октябрьский ветерок слегка шевелил листья
мискантуса, длинные облака висели в ясном синем небе, точно снежные сугробы.
Небо было высоким-высоким, до рези в глазах. Ветерок перебежал поле, слегка
разметал волосы девушки и удрал в рощицу.
Шелестели листья деревьев, вдалеке слышен был лай собаки. Точно неясный и
еле слышный плач, доносящийся словно из-за двери в другой мир. Больше
никаких звуков не было. Больше никакие звуки нашим ушам не были слышны.
Ни один человек нам не встретился. Только две красные птички взлетели
посреди поля, словно испугавшись чего-то, и в глаза бросились лишь
уносящиеся в рощицу их силуэты. Пока мы шли, Наоко рассказала мне историю
про колодец.
Все-таки странная вещь - память. Реально находясь там, я и внимания-то почти
на эти картины не обращал. Не чувствовал я особых впечатлений от пейзажа и
уж тем более никак не думал, что буду помнить его так ясно спустя 18 лет.
Откровенно говоря, тогда мне все эти пейзажи были безразличны.
Я думал о себе, думал о прекрасной девушке, шагавшей тогда рядом со мной,
думал о нас с ней. И опять о себе. В то время куда ни посмотришь, что ни
почувствуешь, о чем ни подумаешь, в итоге все, как бумеранг, возвращалось к
самому себе, такой это был возраст.
И еще я был влюблен. Эта любовь затягивала меня в жуткие дебри. Было
совершенно не до окружающих меня красот природы.
Однако сейчас первое, что всплывает у меня в уме, это поле. Запах травы,
ветерок, дышащий прохладой, горный хребет, лай собаки. Очень-очень ясно. Так
ясно, что кажется, руку протяни, и все это можно потрогать.
Однако образ человека на этом фоне не виден. Никого нет. И ее тоже нет. Я
думаю, куда же это мы подевались? Как так может быть? Она, которая столько
тогда для меня значила, и я, и мой мир - куда это все подевалось?
да, сейчас я даже лица ее вот так просто вспомнить не могу. Все, что
осталось в моей памяти - пейзаж, на котором и тени человека нет.
Конечно, если немножко повспоминать, можно и лицо ее вспомнить. Маленькие
холодные руки, аккуратно причесанные прямые волосы, нежная круглая мочка
уха, маленькая черная родинка прямо под ней, стильное пальто из верблюжьей
шерсти, которое она часто надевала зимой, привычка всегда смотреть в лицо
собеседнику, спрашивая его о чем-то, иногда отчего-то дрожащий голос (порой
казалось прямо, будто она тараторит что-то, стоя в сильный ветер на вершине
холма), если пособирать все эти образы, то вдруг естественным образом
всплывает ее лицо.
Сначала сбоку. Это потому, наверное, что мы всегда ходили с ней рядом.
Потому я всегда и вспоминаю, как ее лицо выглядело сбоку.
Потом как она улыбается, глядя на меня, начинает говорить, чуть склонив
голову, смотрит мне в глаза. Совсем как если бы пыталась отыскать где-нибудь
в реке тень проплывающей там, рассекая прозрачную воду, маленькой рыбки.
Однако прежде чем ее лицо вот так всплывет в моей памяти, проходит какое-то
время. И по мере того, как уходят годы, этого времени требуется все больше и
больше. Грустно, но факт.
Сперва оно вспоминалось секунд за пять, потом стало уходить десять, тридцать
секунд, потом одна минута. Это время становится все длиннее и длиннее, как
тени к вечеру. И в конце концов ее облик будет поглощен мраком.
Верно. Определенно, мои воспоминания удаляются от того места, где она
стояла. Точно я удаляюсь от того места, где когда-то стоял сам. И только
пейзаж, только эта картина октябрьского поля раз за разом всплывает в моей
памяти, точно кадр из кинофильма. И этот пейзаж наносит удары по какому-то
уголку моей головы.
Эй, ты вставать собираешься? Я все еще здесь. Вставай! Встань и подумай! О
причине, по которой я еще здесь. Боли нет. Боли совсем нет. Каждый удар
вызывает только ничего не значащий звук. И даже этот звук когда-нибудь
исчезнет. Как исчезло все другое.
Но здесь, в самолете авиакомпании Люфтганза в гамбургском аэропорту удары в
моей голове звучат как никогда долго, как никогда сильно. "Вставай, думай!"
Вот потому-то я эти строки и пишу. Потому что я такой человек - пока все на
бумаге не распишу, не смогу разобраться до конца.
О чем же она тогда рассказывала?
Оцените этот текст:Не читал10987654321 ПрогнозСодержаниеFine HTMLtxt(Word,КПК)gZipLib.ru htmlХаруки Мураками. Охота на овец
---------------------------------------- -----------------------
роман
(C) by Haruki Murakami 1988
© Перевел с японского Дмитрий Коваленин
http://wwwsv1.u-aizu.ac.jp/~vadim/MNTbKA
---------------------------------------- -----------------------
Часть первая. 25.11.1970
ПИКНИК СРЕДИ НЕДЕЛИ
О ее смерти сообщил мне по телефону старый приятель, наткнувшись на случайные
строчки в газете. Единственный абзац скупой заметки он членораздельно зачитал
прямо в трубку. Заурядная газетная хроника. Молоденький журналист, едва закончив
университет, получил задание и опробовал перо.
Тогда-то и там-то такой-то, находясь за рулем грузовика, сбил такую-то.
Вероятность нарушения служебных обязанностей, повлекшего смерть, выясняется...
Как рекламный стишок на задней обложке журнала.
- Где будут похороны? - спросил я.
- Да откуда я знаю? - удивился он. - У нее, вообще, была семья-то?
Разумеется, семья у нее была.
Я позвонил в полицию, спросил адрес и номер телефона семьи, затем позвонил семье
и узнал дату и время похорон. В наше время, как кто-то сказал, если хорошо
постараться, можно узнать что угодно.
Семья ее жила в "старом городе", Ситамати. Я развернул карту Токио, отыскал
адрес и обвел ее дом тонким красным фломастером. То был действительно очень
старый район на самом краю столицы. Ветвистая паутина линий метро, электричек,
автобусов давно утратила какую-либо вразумительную четкость и, вплетенная в сети
узких улочек и сточных каналов, напоминала морщины на корке дыни.
В назначенный день пригородной электричкой от станции Васэда я отправился на
похороны. Не доезжая до конечной, я вышел, развернул карту токийских пригородов
и обнаружил, что с равным успехом мог бы держать в руках карту мира. Добраться
до ее дома стоило мне нескольких пачек сигарет, которые пришлось покупать одну
за другой, каждый раз выспрашивая дорогу.
Дом ее оказался стареньким деревянным строением за частоколом из бурых досок.
Нагнувшись, я через низенькие ворота пробрался во двор. Тесный садик по левую
реку, похоже, был разбит без особой цели, "на всякий случай"; глиняную жаровню,
брошенную в дальнем углу, на добрую пядь затопило водой давно прошедших дождей.
Земля в саду почернела и блестела от сырости.
Она убежала из дома в шестнадцать; видно, еще и поэтому похороны прошли очень
скромно, словно украдкой, в тесном домашнем кругу. Семья состояла сплошь из
одних стариков, да то ли родной, то ли сводный брат, мужчина еле за тридцать,
заправлял церемонией.
Отец, низкорослый, лет пятидесяти с небольшим, в черном костюме с траурной
лентой на груди стоял, подпирая косяк двери, и не подавал ни малейших признаков
жизни. Взглянув на него, я вдруг вспомнил, как выглядит дорожный асфальт после
только что схлынувшего наводнения.
Уходя, я отвесил молчаливый поклон, и он так же молча поклонился в ответ.
Впервые я встретился с ней осенью 1969 года; мне было двадцать лет, ей -
семнадцать. Неподалеку от университета была крохотная кофейня, где собиралась
вся наша компания. Заведеньице так себе, но с гарантированным хард-роком - и на
редкость паршивым кофе.
Она сидела всегда на одном и том же месте, уперев локти в стол, по уши в своих
книгах. В очках, похожих на ортопедический прибор, с костлявыми запястьями -
странное чувство близости вызывала она во мне. Ее кофе был вечно остывшим,
пепельницы - неизменно полны окурков. Если что и менялось, то только названия
книг. Сегодня это мог быть Мики Спиллэйн, завтра - Оэ Кэндзабуро, послезавтра -
Аллен Гинзберг... В общем, было бы чтиво, а какое - неважно. Перетекавшая
туда-сюда через кофейню студенческая братия то и дело оставляла ей что-нибудь
почитать, и она трескала книги, точно жареную кукурузу, - от корки до корки,
одну за другой. То были времена, когда люди запросто одалживали книги друг
другу, и, думаю, ей ни разу не пришлось кого-то этим стеснить.
То были времена "Дорз", "Роллинг Стоунз", "Бердз", "Дип Перпл", "Муди Блюз".
Воздух чуть не дрожал от странного напряжения: казалось, не хватало лишь
какого-нибудь пинка, чтобы все покатилось в пропасть.
Дни прожигались за дешевым виски, не особо удачным сексом, ничего не менявшими
спорами и книжками напрокат. Бестолковые, нескладные шестидесятые со скрипом
опускали свой занавес.
Я забыл ее имя.
Можно бы, конечно, раскопать лишний раз ту газетную хронику с сообщением о ее
смерти. Только как ее звали - мне сейчас совершенно не важно. Я не помню, как
оно когда-то звучало. Вот и все.
Давным-давно жила-была Девчонка, Которая Спала С Кем Ни Попадя...
Вот как звали ее.
Конечно, если всерьез разобраться, спала она вовсе не с кем попало. Не
сомневаюсь, для этого у нее были какие-то свои, никому не ведомые критерии.
И все же, как показывала действительность любому пристальному наблюдателю -
спала она с подавляющим большинством.
Только однажды, из чистого любопытства, я спросил у нее об этих критериях.
- Ну-у-у, как тебе сказать... - ответила она и задумалась секунд на тридцать. -
Конечно, не все равно, с кем. Бывает, тошнит при одной мысли... Но знаешь - мне
просто, наверное, хочется успеть узнать как можно больше разных людей. Может,
так оно и приходит ко мне - понимание мира...
- Из чьих-то постелей?
- М-м...
Наступил мой черед задуматься.
- Ну и... Ну и как - стало тебе понятнее?
- Чуть-чуть, - сказала она.
С зимы 69-го до лета 70-го я почти не виделся с ней. Университет то и дело
закрывали по разным причинам, да и меня самого порядком закрутило в водовороте
неприятностей личного плана.
Когда же осенью 70-го я заглянул наконец в кофейню, то не обнаружил среди
посетителей ни одного знакомого лица. Ни единого - кроме нее. Как и прежде,
играл хард-рок, но неуловимое напряжение, наполнявшее воздух когда-то,
испарилось бесследно. Только паршивый кофе, который мы снова пили, так и не
изменился с прошлого года. Я сидел перед нею на стуле, и мы болтали о старых
приятелях. Многие уже бросили университет, один покончил собой, еще один канул
без вести... Так и поговорили.
- Ну а сам-то - как ты жил этот год? - спросила она у меня.
- По-разному, - ответил я.
- Стал мудрее?
- Чуть-чуть.
В эту ночь я спал с нею впервые.
Я ничего толком не знаю о ней, кроме того, что когда-то услышал - то ли от
кого-то из общих знакомых, то ли от нее самой между делом в постели. То, что еще
старшеклассницей она вдрызг разругалась с отцом и сбежала из дому (и, понятно,
из школы), - это точно, была такая история. Но где жила и чем перебивалась -
этого не знал никто.
Дни напролет просиживала она на стульчике в рок-кафе, поглощая кофе чашку за
чашкой, выкуривая одну сигарету за другой и перелистывая страницу за страницей
очередной книги в ожидании момента, когда, наконец, появится какой-нибудь
собеседник, который заплатит за все эти кофе и сигареты (не ахти какие суммы для
нас даже в те дни) и с которым она, скорее всего, и уляжется этой ночью в
постель.
Вот и все, что я знал о ней.
Так и сложилось: с той самой осени и до прошлого лета раз в неделю, по
вторникам, она приходила ко мне в квартирку на окраине Митака. Ела мою нехитрую
стряпню, забивала окурками пепельницы и под хард-рок по "Радио FEN" на полную
катушку занималась со мной любовью. Утром в среду, проснувшись, мы гуляли с ней
в маленькой рощице, постепенно добредали до студенческого городка и обедали в
местной столовой. И уже после обеда пили жиденький кофе на открытой площадке под
тентами и, если погода была хорошей, валялись в траве на лужайке и разглядывали
небеса.
"Пикник среди недели", - называла это она.
- Каждый раз, когда мы приходим сюда, я чувствую себя будто на пикнике.
- На пикнике?
- Ну да. Куда ни глянь - трава. У людей вокруг счастливые лица...
Стоя в траве на коленях, она испортила несколько спичек, прежде чем наконец
прикурила.
- Солнце подымается, потом садится; люди появляются и исчезают... Время течет,
как воздух, - все как на настоящем пикнике, ведь правда?
Возможно не удалось распознать кодировку файла
Харуки Мураками
"Пинбол-1973"
роман
1980 г.
Перевод В.Смоленского
2001г.
1969 - 1973
Слушать рассказы о незнакомых местах было моей болезненной страстью.
Лет десять назад я мог вцепиться в первого встречного и требовать отчета о его родном городе. Избытка людей, готовых добровольно выслушивать чужие речи, в те времена не наблюдалось - поэтому всякий, кто попадался мне под руку, вел свой рассказ прилежно и старательно. Бывало даже, что совершенно незнакомые мне люди где-то узнавали о таком чудаке и специально приходили что-нибудь рассказать.
Словно бросая камушки в пересохший колодец, они повествовали мне о самых разных вещах - и уходили, одинаково удовлетворенные. Одни говорили с умиротворением, другие - с раздражением. Одни строго по сути вопроса, а другие всю дорогу не пойми о чем. Бывали скучные рассказы, бывали грустные, слезливые - а иной раз случались дурацкие розыгрыши. Однако я всех выслушивал серьезно, как только мог.
Не знаю, в чем здесь причина, но каждый каждому - или, скажем так, каждый всему миру - отчаянно хочет что-то передать. Мне это напоминает стаю обезьян, засунутую в ящик из гофрированного картона. Вот я вынимаю такую обезьяну из ящика, бережно стираю с нее пыль, хлопаю по попе и выпускаю в чистое поле. Что с ними происходит потом, мне неизвестно. Не иначе, грызут где-нибудь свои желуди, покуда все не вымрут. Да и бог с ними, такая у них судьба.
Если откровенно, то работы во всем этом было много, а толку мало. Сейчас я думаю: объяви тогда кто-нибудь всемирный конкурс "Старательное выслушивание чужих речей" - я без сомнения вышел бы в победители. И получил бы награду. Например, коврик на кухню.
Среди моих собеседников один родился на Сатурне, а еще один - на Венере. Их рассказы произвели на меня глубокое впечатление. Начну с Сатурна.
- Там... Там дико холодно! - говорил со стоном мой собеседник. - Одна лишь мысль об этом, и к-крыша едет!
Он входил в политическую группировку, которая безраздельно господствовала в девятом корпусе университета. "Действия определяют идею, а не наоборот", - таков был их лозунг. Что же определяет действия, они никому не рассказывали. Кстати говоря, девятый корпус располагал водяным охлаждением, телефоном и горячей водой, а на втором этаже была даже музыкальная комната с коллекцией из двух тысяч пластинок. Просто рай - особенно в сравнении с восьмым корпусом, где вечно царила вонь, как в сортире какого-нибудь велодрома. Они каждое утро тщательно брились под горячей водой, всячески злоупотребляли телефонной халявой, а вечерами собирались и слушали пластинки - так, что под конец осени в полном составе зафанатели от классики.
Говорят, что в тот удивительно ясный ноябрьский день, когда в девятый корпус вломился третий маневренный отряд, там на полную громкость играл Вивальди - "l'Еstro armonico". Трудно установить, в какой мере это соответствует истине. Одна из трогательных легенд шестьдесят девятого года.
Когда же я проползал под наспех выстроенной из диванов шаткой баррикадой, то слышал едва различимые звуки фортепианной сонаты Гайдна соль-минор. Мне вспоминался тогда дом моей подруги - к нему вела крутая дорога, поросшая камелиями. За баррикадой мне предлагался самый роскошный стул и теплое пиво в похищенной из медицинского училища мензурке.
- Еще гравитация сильная, - продолжался рассказ о Сатурне. - Один чувак жвачку выплюнул, попал себе по ноге и всю раздробил к чертям. П-просто ужас!
- Да-а-а... - произносил я, выдержав секунды две. К тому времени я освоил порядка трехсот самых разных способов поддакивания.
- А п-потом... Солнце такое, очень маленькое. Как будто в бейсболе мандарин летит вместо мячика. И оттого все время темно. - Следовал вздох.
- Чего ж вы все оттуда не улетите? - интересовался я. - Ведь есть же планеты получше?
- Сам не пойму. Наверное, потому что родина. Дело т-такое... Я вот тоже диплом получу - и домой, на Сатурн. Сделаю все к-как надо. Б-б-будет революция.
Думайте, что хотите, - а я люблю рассказы о далеких городах. Я коплю эти города, как медведь копит жир перед спячкой. Стоит закрыть глаза, и всплывают улицы, застраиваются домами, наполняются голосами людей. Эти люди далеко, и мне, скорее всего, никогда с ними не пересечься - но я способен ощутить податливые и вместе с тем прочные изгибы их жизней.
Наоко тоже несколько раз делилась со мной такими рассказами. В них я помню каждое слово.
- Как это назвать-то, даже не знаю...
Университетский вестибюль был залит солнцем. Наоко подпирала рукой щеку и неловко улыбалась, пока я терпеливо ждал продолжения. Она всегда говорила медленно, подыскивая правильные слова.
Мы сидели друг напротив друга, разделенные столом из красного пластика, на котором стоял бумажный стаканчик, полный окурков. Солнце, бившее в высокое окно, как на картине Рубенса, прочерчивало на столе четкую границу между светом и тенью. Моя правая рука была освещена, левая лежала в тени.
Вот так, двадцатилетними, мы встречали весну 1969 года. Вестибюль ломился от обилия первокурсников - все в новеньких ботиночках, все с конспектами в обнимку, у всех в головах свежие мозги. Возле нас постоянно кто-то на кого-то натыкался, возмущался, извинялся - и этому не было конца.
- В общем, что угодно, только не город, - заговорила она снова. - Скорее, станция на железной дороге, захудалая такая. Если в дождь проезжаешь, можно и не заметить.
Я кивнул. После этого мы с ней добрые полминуты бессмысленно разглядывали табачный дым, дрожащий на границе света и тени.
- А по платформе, от края до края, всегда собаки разгуливают. Бывают такие станции, знаешь?
Я опять кивнул.
- Как со станции выйдешь, попадаешь на маленькую площадь с круговым движением. Там еще автобусная остановка. И несколько магазинов... Такие, ну что ли, сонные магазины. Если пойдешь прямо, упрешься в парк. В парке стоит горка и качелей три штуки.
- А песочница?
- Песочница? - Она чуть подумала и утвердительно кивнула. - Тоже есть.
Мы снова замолчали. Я затушил докуренную сигарету о внутреннюю стенку стаканчика.
- Там жутко скучно. Даже непонятно, зачем строят такие скучные города.
- Бог может проявляться в разных ипостасях, - ляпнул я.
Она покачала головой и улыбнулась. Странно, что эта улыбка - такие часто бывают у примерных и успевающих студенток - запала мне в душу так надолго. Прямо Чеширский Кот из "Алисы" - сам исчез, а улыбка осталась.
И еще мне почему-то ужасно захотелось посмотреть на этих собак, фланирующих по платформе.
Четыре года спустя, в мае 1973 года, я один добрался до этой станции. Чтобы посмотреть на собак. Ради такого случая я побрился, повязал лежавший полгода без дела галстук и натянул сапоги из кордовской кожи.
Когда вылезаешь из пригородного поезда, составленного из двух грустно ржавеющих вагонов, первым делом в ноздри бьет ностальгический запах травы. Запах давнего пикника, приносимый майским ветром с той стороны времени. А если поднять голову и напрячь слух, то становятся слышны голоса жаворонков.
Я широко зевнул, сел на станционную лавочку и от скуки закурил. Чувство свежести, с которым я утром покинул свою квартиру, к этому моменту окончательно испарилось. Все на свете суть повторение уже бывшего - вот что я теперь чувствовал. Безграничное дежа вю - с каждым новым повторением все хуже и хуже.
Когда-то я жил в компании нескольких друзей - мы все спали вповалку. Ранним утром кто-то наступает тебе на голову. Ты слышишь: "Ой, извини". Чуть позже слышится журчание мочи. Не успеваешь уснуть, как все повторяется снова.
Я ослабил галстук, переместил сигарету в угол рта и потерся о бетонный пол подметками неразношенных сапог, чтобы не так давило ноги. Боль не была такой уж сильной - но из-за нее я словно разваливался на части.
Собак не наблюдалось.
Полный раздрай.
Такой вот распад на куски мне приходится испытывать довольно часто. Будто составляешь сразу две мозаики, фрагменты которых свалены в одну кучу. Когда это со мной бывает, я предпочитаю глотнуть виски и заснуть. Вот только утром приходится еще хуже. Все повторяется.
Когда я проснулся, по обе стороны от меня обнаружились две близняшки. Мне приходилось несколько раз иметь дело с близняшками - но такого, чтобы они находились по обе стороны от меня, еще не случалось. Уткнувшись носами в оба моих плеча, они сладко спали. Стояло ясное воскресное утро.
Немного спустя они практически синхронно проснулись, засуетились, надевая брошенные тут же джинсы и рубашки, - потом, ни слова не говоря, сварганили на кухне кофе, нажарили тостов, вынули масло из холодильника и разложили все это на столе. Процедура у них была хорошо отлажена. В окне виднелась сетка для гольфа; сидевшая на ней птица с неизвестным мне именем строчила свою песню, будто из пулемета.
- Вас как зовут-то? - спросил я. Голова раскалывалась от похмелья.
Возможно не удалось распознать кодировку файла
Харуки Мураками
Подземка
Аннотация
Вы кому?то отдали часть своего «Я» и получили взамен этого повесть? Вы уступили часть своей личности некой системе? Если это так, система эта когда?нибудь потребует от вас совершить какое?то «безумство»? Повесть, которую вы сейчас имеете, — действительно ли она ваша? И свои ли сны вы видите по ночам? Не могут ли они быть видениями какого?то другого человека и в какой?то момент превратиться в кошмар?
Перед вами не просто книга выдающегося японского прозаика Харуки Мураками о жертвах зариновой атаки в токийском метро в марте 1995 года. Это, прежде всего произведение о современных японцах, написанное ими самими, — и уникальное повествование, актуальное в любой стране, пока в мире существует угроза терроризма. Впервые на русском языке.
Харуки Мураками
Подземка
Предисловие
Как?то раз после обеда я взял в руки лежавший на столе журнал. Пролистнул несколько страниц, пробегая глазами отдельные статьи, пока мой взгляд не остановился на колонке читательских писем. И я начал читать их одно за другим. Зачем — сейчас уже не вспомню. Может, просто взбрело в голову. А может, и от безделья. Ведь я нечасто беру в руки женские журналы, и уж тем более — просматриваю читательские письма.
Там было письмо от женщины, чей муж потерял работу после зариновой атаки в токийском метро. Ему не повезло — по пути на работу он оказался в одном из вагонов, где выпустили газ. Потерял сознание, попал в больницу, через несколько дней его выписали, но, к несчастью, возникли осложнения, и он не смог работать, как прежде. Сначала все шло терпимо, однако со временем начались колкости от начальства и коллег. Муж не вынес насмешек и уволился — словно его вышвырнули на улицу.
Найти сейчас этот журнал я не могу, поэтому вряд ли вспомню письмо дословно, но суть примерно такова.
Насколько я помню, в тексте не было никаких жалоб, хотя сказать, что женщина не обижена на судьбу, тоже нельзя. Такое спокойное письмо, может, несколько брюзгливое. Казалось, она недоумевает, как такое могло случиться. Удивленно склоняясь под этим внезапным ударом судьбы.
Прочитав письмо, я был в шоке. Действительно — как такое могло случиться?
Я уверен: душевная рана этих супругов глубока и болезненна, и мне жаль их от всего сердца. Но вместе с тем я понимал, что одной жалости им недостаточно.
Ну и что — что я могу для них сделать? Ровным счетом ничего. Я, как, пожалуй, и большинство читателей, глубоко вздохнул, закрыл журнал и вернулся к собственной жизни, полной забот.
Несколько позже я вспомнил об этом письме — так и не в силах уклониться от вопроса: «Почему? » То был очень внушительный знак вопроса.
Почему, к своему несчастью, пострадавшие не могут обойтись только болью самого инцидента, а вынуждены терпеть и жуткое по сути своей «вторичное бедствие», иными словами — насилие, порождаемое обычным обществом. Действительно ли среда не могла это остановить?
Сейчас я думаю так:
Все попытки демагогов подвести двойственное насилие, что обрушилось на головы молодых служащих, под теорию, откуда тянутся истоки бедствия — из ненормального или нормального мира, — вряд ли в чем?либо убедят очевидцев. Скорее всего, они вряд ли смогут соотнести двойственное насилие с «теми» или «этими». И чем чаще задумываешься, тем больше склоняешься к мысли, что корни насилия — одинаковы.
Мне захотелось узнать больше о женщине, написавшей это письмо. Узнать больше о ее муже. Мне лично. Мне захотелось узнать правду о нашем обществе, которое так хлестко бьет с обеих рук.
Решение взять интервью у пострадавших от зариновой атаки пришло в голову несколько позже.
Естественно, то письмо — не единственный повод для написания этой книги. Оно — просто некая свеча зажигания. К тому времени у меня внутри уже созрело несколько мотивов для начала работы над этой книгой. Но об этом я в свой черед поведаю ближе к концу. А пока… хотелось, чтобы ты, читатель, начал эту книгу читать .
* * *
Мы разговаривали с людьми год — с января по декабрь 1996?го. Встречались со всеми, кто откликнулся на нашу просьбу, и беседовали по полтора?два часа, записывая все на кассету. Естественно, в среднем, потому что иногда интервью затягивались часа на четыре.
После этого записи расшифровали и сделали на их основе текст. Иными словами, напечатали все, что люди говорили, за исключением не имеющих отношения к делу отступлений. Разумеется, нередко истории затягивались. Или же, как это часто бывает в повседневной речи, люди перескакивали с одной темы на другую, разговор уходил в сторону, а то и вообще обрывался, затем внезапно возобновляясь. Кое?что пришлось сократить, кое?что поменять местами, расставить акценты, удалить повторы, некоторые фразы разъединить, некоторые — срастить, сделать текст читабельным и довести книгу до приемлемых объемов. Оставь мы текст таким, каким он получился на основании записей, и нюансы потерялись бы. Мы раз за разом прослушивали кассеты, проверяя все до мелочей. Но по некоторым обстоятельствам оставили текст с кассет неизменным только в трех случаях.
Более того, в основу черновика легли наши личные впечатления и воспоминания о людях. Но как ни пытайся уловить мелочи, как ни вслушивайся раз за разом в кассету, если не прочувствовать атмосферу места событий, суть диалога окажется утерянной и рассказы очевидцев лишатся всякой силы. Таким образом, вслушиваясь в реплики людей, я старался как можно сильнее сосредоточить внимание на собеседнике, чтобы пропустить через себя все услышанное.
Только один раз нам было отказано в записи. В телефонном разговоре мы упомянули, что хотим записать разговор на кассету, но когда вынули из сумки диктофон, встретившись с этим человеком, он отказался: «Нет, ничего не знаю». Ничего не поделаешь — пришлось записывать в блокнот цифры и названия мест, о которых он рассказывал. После двухчасовой беседы, вернувшись домой, я сразу же уселся за стол и написал черновик. На основании пометок и воспоминаний о том, что рассказывал этот человек, я попытался воспроизвести наш диалог и был восхищен свойствами человеческой памяти, способной прийти на помощь при необходимости. Такая работа, возможно, для кого?то — занятие повседневное. Но едва мы сделали черновик, тот человек отказался от публикации. И все наши усилия пошли прахом.
Всех, с кем нам удалось побеседовать, отыскали мои помощники?исследователи Сэцуо Осигава и Хидэми Такахаси. Они применяли два способа:
— поиск имен собственно пострадавших во время зариновой атаки в Токийском метро, опубликованных в газетах или другими средствами массовой информации;
— опрос окружающих: «Не знаете ли того, кто пострадал от зарина? »
Если честно, работа выдалась куда сложнее, чем мы предполагали. В самом начале мы легкомысленно считали, что собрать материалы для книги не составит большого труда — с учетом такого огромного количества пострадавших. Но на самом деле все оказалось не так просто.
Списки жертв существовали лишь в юридических инстанциях: суде и прокуратуре. Разумеется, в интересах самих пострадавших доступ к этим документам для посторонних глаз был закрыт. То же самое можно сказать и про списки госпитализированных. С трудом нам удалось узнать имена людей, попавших в больницы, по газетным статьям в день происшествия. Но то были одни имена, без адресов и телефонов.
Первым делом мы составили список известных 700 госпитализированных, и работа закипела. Но удалось установить личности лишь около 20 % людей из этого списка. Так, например, очень часто встречалось имя «Итиро Накамура». Не имея других данных, установить, что это за человек, было практически невозможно. Но, пройдя и этот этап, мы смогли отыскать примерно 140 человек, большая часть которых, однако, отказалась от интервью под разными предлогами: «не хотим больше вспоминать этот кошмар», «не хотим иметь дело с синрикёвцами», «писакам доверия нет» и т. п. В частности, нас поразили недоверие и антипатия к средствам массовой информации — они превосходили все наши предположения. Нередко телефонную трубку бросали, едва слышали название издательства. В конечном итоге, дать интервью согласилось лишь около 40 % от этих 140 с лишним человек.
Харуки Мураками
ПОСЛЕМРАК
Перевод с японского: Дмитрий Коваленин
\
1
11:56 pm
Под нами - огромный город.
Мы видим его с высоты птичьего полета. Отсюда город напоминает огромный живой организм. Или даже несколько организмов, сплетенных в единое тело. Кровь без устали циркулирует по бесчисленным сосудам, и тело постоянно меняет клетки. Рассылает свежую информацию, стирает устаревшие данные. Расходует новые деньги, списывает старые траты. Строит новый порядок, отменяет старый уклад. Переливаясь, вспыхивая и подрагивая в мерном пульсе своих артерий. Ближе к полуночи, хотя пик активности уже миновал, метаболические процессы, дарящие городу жизнь, не прекращаются ни на секунду. Как и его низкочастотный гул. Тоскливый, монотонный гул от предчувствия чего?то непостижимого.
Наши глаза устремляются туда, где светлее. Мы прицеливаемся - и бесшумно приземляемся в нужной точке. Пестрое море огней. Вокруг нас - <ханка?гай>, модный квартал для вечерних прогулок. Гигантские цифровые экраны на стенах ближе к полуночи уже спят, но динамики у дверей заведений еще колотят прохожих по головам натужным ритмом хип?хопа. Огромный центр игровых автоматов, забитый молодежью всех мастей. Резкая электронная музыка. Студенты расползаются стайками с вечеринок. Крашеные под блондинок пигалицы перебирают мускулистыми ногами под юбочками ультра?мини. Салариманы [1] спешат по <зебре> на последнюю электричку. Несмотря на поздний час, галдят на всю улицу зазывалы из караоке. Черный микроавтобус, обвешанный яркой рекламой, медленно катит по улице, словно контролируя цены и качество окружающих товаров и услуг. Окна затянуты черной пленкой. Больше всего он смахивает на глубоководную рептилию с особыми кожей и жабрами. Два молоденьких полисмена с напряженным видом расхаживают по одной улице в разные стороны, однако почти не находят объектов, достойных внимания.
В это время суток город действует по своим законам. Время года - конец осени. Ветра нет, но прохладно. Еще немного - и сменится дата в календаре.
Мы - в ресторанчике <Денниз>.
Освещение здесь сильнее, чем следует, хотя разглядывать особо нечего. Безликие посуда и интерьер. Планировка зала, до последнего уголка просчитанная экономистами. Беззубая фоновая музыка, едва различимая в динамиках. Вышколенные официанты. <Добро пожаловать в "Денниз">. Куда ни глянь - все заведение будто собрано из одинаковых безымянных кубиков, которые можно переставлять как угодно с равным успехом. В ресторанчике людно, свободных мест почти нет.
Мы обводим взглядом зал и останавливаемся на девушке, сидящей за столиком у окна. Почему на ней? Почему не на ком?то другом? Этого мы не знаем. Но все же она попадает в наше поле зрения - очень естественно. Сидит одна за столиком для четверых и читает книгу. Серая футболка с капюшоном, джинсы, поблекшие стоптанные кроссовки. Со спинки соседнего стула свисает спортивный джемпер. Тоже не новый. Его хозяйка похожа на первокурсницу какого?нибудь вуза. Уже не старшеклассница, хотя в движениях еще сквозит детская угловатость. Волосы черные, короткие, прямые. Минимум косметики, никакой бижутерии. Точеное маленькое лицо. Темно?зеленые очки. Меж бровей иногда проступает строгая морщинка.
Читает она очень усердно. От текста почти не отрывается. Толстый фолиант в твердом переплете, название скрыто оберткой книжного магазина. Судя по ее сосредоточенному лицу, книжка должна быть очень трагичной. Глаза девушки по страницам не скачут, считывают строку за строкой.
На столике перед девушкой - кофейная чашка. Пепельница. Темно?синяя бейсбольная кепка. С латинской <В> - эмблемой . Кепка ей, похоже, великовата. На стуле рядом - коричневая кожаная сумка. Набита очень странно. Так собираются впопыхах, забрасывая в сумку все, что вспоминают в последнюю минуту. Время от времени девушка берет чашку и подносит к губам, но не похоже, чтобы ей нравился кофе. Скорее она пьет его по обязанности, поскольку чашка перед нею стоит. Будто вспомнив о чем?то, девушка закуривает от пластмассовой зажигалки. Затянувшись, прищуривается, очень естественно выпускает в потолок струйку дыма, кладет сигарету на край пепельницы и, словно отгоняя начинающуюся мигрень, кончиками пальцев поглаживает виски.
По залу растекается едва различимая в аранжировке оркестра Перси Фэйта. Слушать такое, понятно, никому и в голову не приходит. Самые разные люди едят и пьют кофе в полуночном <Денниз>, но одиноко сидящих девушек, кроме нее, не видно. Иногда она отвлекается от книги, глядит на часы. Но время, вопреки ее желаниям, не торопится. При этом не похоже, чтобы она кого?то ждала. Не обыскивает взглядом зал, не посматривает на двери. Просто читает книгу, иногда курит, механически отпивает кофе - и ждет, когда время побежит хоть немного быстрее. А до рассвета, что там говорить, еще далеко.
Девушка отрывается от книги и смотрит в окно. Со второго этажа видна оживленная улица. Несмотря на позднее время, там довольно светло, и разные люди бродят в разные стороны. Одни куда?то идут, другие никуда особо не торопятся. У одних есть цель, у других цели нет. Одни умоляют время задержаться подольше - другие подталкивают его в спину, лишь бы оно бежало еще быстрей. Наглядевшись на уличный хаос, девушка вздыхает, погружается в книгу. Протягивает руку к чашке с кофе. Сигарета, которой она затянулась раза три, оседает в пепельнице ровным столбиком пепла.
Стеклянная дверь автоматически открывается, в ресторанчик входит высокий и тощий молодой человек. Черное пальто из кожи, мешковатые оливковые штаны, коричневые рабочие ботинки. Длинные волосы торчат в разные стороны. Возможно, он уже несколько дней не мыл голову. А может, только что выбрался из какого?нибудь подземелья. Не исключаем также, что ходить лохматым - его обычное состояние. Стройный, хотя и не красавчик - скорее из тех, кому говорят: <Вы плохо питаетесь>. С плеча свисает большой черный футляр музыкального инструмента. Судя по всему, духового. В руке - замызганная папка для бумаг. Очевидно, с нотами и прочей студенческой дребеденью. На правой щеке глубокий шрам. Короткий и рваный, будто щеку проткнули какой?то пикой. Больше, пожалуй, ничего примечательного. Обычный парень, каких тысячи. Похож на бродячего пса - покладистого, но сбившегося с пути, а потому немного безумного.
Официантка подводит его к свободному столику. Парень проходит мимо читающей девушки. Уже миновав ее, вдруг останавливается - и медленно возвращается, как на кинопленке, пущенной назад. Остановившись напротив девушки, склоняет голову набок и с интересом вглядывается в ее лицо. Пытается вспомнить, но сразу не может. Есть такая порода людей: за что ни возьмутся, сразу не получается ничего.
Уловив, что происходит, девушка поднимает голову и, прищурившись, поворачивается к нему. Росту парень немалого - она задирает голову. Их взгляды встречаются, и парень улыбается. Широко и дружелюбно.
- Эй. Прости, если ошибаюсь, - говорит он. - Но ты случайно не младшая сестра Эри Асаи?
Она молчит. И смотрит на него, как на куст бурьяна в уголке аккуратного сада.
- Мы раньше встречались, не помнишь? - продолжает парень. - Э?э: Тебя, кажется, зовут Юри? Вы с сестрой первыми буквами различаетесь.
Слегка насторожившись, девушка решительно восстанавливает Истину:
- Мари.
Парень тычет пальцем в потолок:
- Ну да, точно. Мари: Эри и Мари. Только первые буквы разные. А меня ты, наверное, не помнишь?
Мари чуть склоняет голову. То ли да, то ли нет - бог разберет. Снимает очки, кладет рядом с чашкой. Подходит официантка, спрашивает:
- Вы вместе?
- Да?да, - отвечает он.
Официантка выкладывает на стол меню. Парень усаживается напротив Мари, ставит футляр на соседний стул. И, будто спохватившись, спрашивает у девушки:
- Ничего, если я здесь немного посижу? А как поем, сразу по делам побегу:
Мари чуть заметно сдвигает брови:
- Разве такое спрашивают не до того, как садиться?
Парень задумывается:
- Ты кого?то ждешь?
- Я не об этом, - отвечает Мари.
Харуки Мураками
Повторный налёт на булочную
[1985]
Перевод с японского: Андрей Замилов
Я до сих пор не уверен, стоило ли рассказывать жене про налёт на булочную. Хотя,.. пожалуй, это не тот случай, когда можно строить догадки - "стоило" или "нет"? Ведь бывает же так, что неправильный выбор даёт правильный результат и совсем наоборот. Чтобы избегать этой, скажем так, непоследовательности, нужно занимать позицию, при которой мы на самом деле ничего бы не выбирали. Я по большей части так и живу. Что свершилось, то уже свершилось. Чего ещё не было, того не было.
При таком подходе к жизни и происходят случаи подобные этому, когда я, сам не зная зачем, рассказал жене о налёте на булочную.
Что сказано - то сказано. Что затем случилось - уже случилось. Если эта история и покажется кому-то странной, причину нужно искать в самой ситуации вокруг неё. Но как бы я ни размышлял, ничего не изменится. Ведь, это не более чем мои мысли.
Я рассказал жене историю о налёте при стечении неких обстоятельств. Совсем не значит, что я заранее решил поведать ей об этом, или начал невзначай: "Кстати...". Я совершенно не помнил, что когда-то на булочную нападал, пока не проронил при жене фразу "налёт на булочную".
Тот налёт вспомнился случайно - во время нестерпимого голода. Мы с женою легко поужинали в шесть, а уже в полдесятого нырнули в постель и уснули, но почему-то одновременно пробудились посреди ночи. Часы показывали около двух. Тут же на нас обрушилось, как ураган из сказки "Волшебник страны Оз", жуткое чувство голода. То было сокрушающее и, можно сказать, нерезонное чувство.
При этом в холодильнике не оказалось ничего, достойного именоваться продуктами: французский салатный соус, шесть банок пива, две ссохшиеся луковицы, сливочное масло и средство для удаления запаха. Мы две недели как поженились и ещё толком не разобрались во взаимных вкусах. Признаться, в то время нам ещё много в чём предстояло разбираться.
Я работал в адвокатской конторе, жена - в школе дизайна. Мне было двадцать восемь или девять (почему-то постоянно забываю свой возраст в год женитьбы), она - на два года и восемь месяцев младше. Наша полная забот жизнь кипела в сумятице замкнутого пространства, и руки попросту не доходили до закупки продуктов про запас.
Мы встали с постели, перешли на кухню и уселись за стол друг против друга, - мы были слишком голодны, чтобы заново уснуть. В таком состоянии не то, чтобы передвигаться, лежать на боку - и то было невыносимо. Мы понятия не имели, откуда взялось это резкое чувство голода.
Я и жена несколько раз проверили холодильник - наш единственный лучик надежды. Но сколько бы мы ни хлопали его дверцами, внутри ничего не прибавлялось.
Пиво...лук...масло...соус...средство от запаха. Возникла мысль поджарить лук на масле, но эти две несчастные ссохшиеся головки вряд ли в должной мере заморят червяка. Лук хорошо есть с чем-нибудь, сам по себе он не средство от голода.
- Что, если поджарить эту штуку от запаха в соусе? - предложил я в шутку, но, разумеется, был сражён мёртвым молчанием. - Давай, что ли, поедем поищем ночной ресторан? На центральной дороге что-нибудь найдётся!
Но жена отклонила моё предложение, - она не хотела выходить из дому ради того, чтобы поесть.
- Тебе не кажется странным выходить на улицу после двенадцати ночи в поисках еды?
В этом плане она неисправимо старомодна.
- В общем-то, да, - выдавил я, тяжело вздохнув.
Может, это обычное дело сразу после женитьбы, но я воспринимал такие вот её реплики совсем как откровения. И тут я понял: охвативший нас голод - особенный, совсем не тот, что можно утолить в ночном ресторане на центральной дороге.
Что такое особенный голод?
Могу прямо сейчас обрисовать его в одной сцене.
1) Я сижу в маленькой лодке и плыву по тихому морю. 2) Смотрю вниз и вижу в глубине вершину подводного вулкана. 3) Расстояние между поверхностью воды и вершиной вулкана кажется небольшим, но утверждать это не берусь. 4) Почему? Вода слишком прозрачна и обманывает глазомер.
- Не поеду я ни в какой ночной ресторан.
- Ну, ладно, - прежде чем согласиться, в моей голове на две-три секунды возник такой вот образ. Я, конечно, не Зигмунд Фрейд и поэтому не мог найти ему объяснение. Я лишь интуитивно понял: этот образ - из разряда откровений.
Ничего не поделаешь. Мы принялись за пиво, - это, всё-таки, лучше, чем жевать лук. Жена не особенно любит пиво - из шести банок я взял себе четыре, оставив ей две. Пока я пил, она тщательно, совсем как белка в ноябре, обыскивала кухонные полки. На дне одного из пакетов нашлись четыре песочных печенья, - остатки от приготовления торта-мороженого. Печенье отсырело, потеряло форму, но мы разделили его пополам и съели, тщательно пережёвывая.
Однако и пиво, и печенье лишь стремительно пронеслись, подобно невзрачному пейзажу за окном самолёта, не оставив и следа в наших бездонно пустых желудках, похожих по форме на Синайский полуостров.
Мы читали надписи на пивных банках, то и дело поглядывая на часы, косились на дверцы холодильника, листали страницы вечерней газеты, собирали со стола краем открытки крошки печенья, однако время казалось мрачным и тупым, как свинцовое грузило в рыбьем брюхе.
- Я впервые в жизни так проголодалась, - заметила жена. - Интересно, это как-нибудь связано с замужеством?
- Не знаю, может, связано, а может, и нет.
Пока жена шарила по холодильнику в поисках новых "фрагментов" еды, я высунулся из лодки и посмотрел вниз на вершину подводного вулкана. Прозрачность окружавшей лодку морской воды ввергала меня в состояние жуткой неопределённости, - такое состояние, будто где-то глубоко под ложечкой открылась широкая пещера. Без входа и выхода, - чистой воды пещера. Это странное чувство пустоты в теле - ощущение реально существующего отсутствия - показалось мне похожим на оцепенение от страха, когда взбираешься на высокий шпиль. Такое вот сходство голода и боязни высоты стало для меня новым открытием.
Именно в тот момент я подумал, что когда-то такое со мной уже происходило. Тогда я тоже был голоден и... Что же это было?
- Налёт на булочную!.. - воскликнул я.
- Какой налёт?
Вот так начались мои воспоминания об этой истории.
- Да, когда-то давно случилось напасть на булочную, - пояснил я жене, - небольшую и совсем неизвестную, не то, чтобы очень хорошую, но и плохой тоже не назовёшь. Так, простая булочная обычного городка. Она находилась в центре торговой улицы, хозяин сам по утрам пёк хлеб, и когда всё распродавалось, закрывал магазин, - такая она была маленькая.
- Почему ты выбрал именно эту булочную? - спросила жена.
- Просто грабить большой магазин не было необходимости. Нам хотелось только хлеба, чтобы утолить голод, - мы не собирались воровать деньги. Ведь мы были налётчиками, а не ворами.
- Мы? Кто это - "мы"?
- Был у меня в ту пору один дружок. Сколько уже - лет десять прошло?! Тоже из бедной семьи. Нам не то, что на зубной порошок - на еду, и то всегда не хватало! Вот и приходилось ради еды совершать с ним на пару разные плохие поступки. Булочная - из их числа.
- Толком не пойму, - сказала она, пристально глядя мне в лицо. Её глаза будто искали потускневшую звезду на светлеющем утреннем небосклоне. - Зачем вы этим занимались? Почему не работали? Могли подрабатывать, - на хлеб уж точно бы хватило! Это в любом случае проще, чем грабить булочные.
- Да не хотели мы работать, и всё тут.
- Но сейчас ведь ты работаешь!
Я кивнул головой, отхлебнул пива и потёр ладонями глаза. Которая уже там по счёту банка начала клонить ко сну. Сон, словно жидкая грязь, нырнул в моё сознание и рассорился с голодом.
- Меняются времена, - меняется воздух, меняются и мысли человека. - Ну, ладно. Давай уже спать! Завтра обоим рано вставать.
- Не хочу я спать! Расскажи лучше про налёт.
- Да, пустячное это дело, - ответил я. - Всё намного проще, чем ты предполагаешь. Ничего особенного.
txtПринцессе, которой больше нет
[ Харуки Мураками ]
Рассказ
Красивая девушка, хватившая родительской любви и избалованная настолько, что
последствия уже необратимы, имеет особый талант портить настроение другим
людям.
Я был тогда молод (двадцать один год, а может двадцать два), и эта ее черта
меня неприятно задевала. По прошествии лет думаешь: наверное, делая по
привычке больно другим, сама себе она тоже делала больно. А может, еще
просто не научилась управлять собой. Если бы кто-нибудь сильный, стоящий на
земле тверже, чем она, умело вскрыл бы ее в нужном месте и выпустил наружу
ее "эго", ей наверняка полегчало бы. Она, если разобраться, тоже нуждалась в
помощи.
Но вокруг нее не было ни одного человека сильнее, чем она. А я - что я... В
молодости до таких вещей не додумываешься. Мне было неприятно - вот и все.
Когда она по какой-либо причине - а часто безо всякой причины -
преисполнялась решимости кого-нибудь уделать, этому не мог сопротивляться
даже собравший всю свою армию король. Яд ее был безотказен - на глазах у
всей публики она мастерски заманивала свою жертву в глухой угол, припирала
там к стене и красиво размазывала по ней лопаткой, как хорошо разваренную
картошку. Останки бывали не толще папиросной бумаги. Даже сегодня, вспоминая
это, я признаю ее несомненный талант.
И не то, чтобы она была классным, искушенным в логике оратором - нет, просто
она моментально чуяла, где у человека самые уязвимые места. Подобно дикому
зверю, она припадала на брюхо в ожидании подходящего момента, а когда он
наступал, вцеплялась жертве в мягкое горло, чтобы разорвать его. Очень часто
ее слова были умелым жульничеством, ловкими натяжками - так что уже после,
перебирая в памяти проигранную битву, как самому несчастному, так и нам,
сторонним наблюдателям, оставалось только чесать в затылках. Но главное -
она завладевала чувствительными точками, после чего становилось невозможным
пошевелиться. В боксе это называется "остановка ног" - ситуация, когда
остается лишь рухнуть на маты. Сам я, к счастью, экзекуции не подвергся ни
разу, но созерцать это зрелище пришлось не единожды. Его нельзя было назвать
спором, перебранкой или ссорой. Это было просто кровавое, зверское убийство
- только что не физическое.
Я терпеть ее не мог в такие минуты, а парни вокруг нее по той же самой
причине высоко ценили. "Девчонка способная, не дура", - думали они - и тем
самым поощряли ее наклонности. Получался порочный круг. Выхода не было. Как
в той сказке про негритенка, где три тигра бегали друг за другом вокруг
пальмы, пока не расплавились.
В компании были и другие девчонки, но что они про нее говорили или думали -
мне, увы, неизвестно. Я не был своим в их кругу, имел скорее статус "гостя"
- и ни с кем не общался настолько тесно, чтобы выведать потаенные мысли этих
девчонок.
По большей части их объединяли горные лыжи. Необычная эта компания была
сбита из членов горнолыжных клубов трех университетов. В зимние каникулы они
уезжали на долгие сборы, а в другое время собирались для тренировок, выпивки
и поездок к морю. Было их двадцать два человека, а может двадцать три - и
все симпатичные ребята. Очень симпатичные и доброжелательные. Но сейчас я
пытаюсь вспомнить кого-нибудь одного из них, хотя бы одного - и не могу. Они
все перемешались у меня в голове, стали как растаявший шоколад, никого не
выделить и не различить. Она одна стоит особняком.
Меня лыжи не интересовали, можно сказать, совершенно. Но один мой школьный
друг был близок с этими ребятами - а я в силу некоторых причин целый месяц
дармоедом жил у него в квартире, познакомился там с ними, и они меня сразу
стали считать за своего. Думаю, здесь сыграло роль еще и то, что я умел
сосчитать очки при игре в маджонг. Так или иначе, относились они ко мне
очень по-доброму и даже звали с собой кататься. Я отказывался, говорил, что
мне ничего не интересно кроме отжиманий от пола. А сегодня думаю, что зря
так говорил. Они были по-настоящему добрыми людьми. Даже если бы я и вправду
любил отжимания гораздо больше лыж, говорить так не стоило.
Приятель, у которого я жил, был от нее без ума - с самого начала и до тех
пор, покуда хватает моей памяти. Она и в самом деле принадлежала к тому
типу, который сводит с ума большинство мужчин. Даже я - встреться мы с ней
при немножко других обстоятельствах - мог бы влюбиться с первого взгляда.
Изложить на бумаге, в чем состояла ее привлекательность - задача
сравнительно нетрудная. Для исчерпывающего представления о ней достаточно
отметить три момента, а именно: (a) ум, (b) переполненность жизненной силой
и (c) кокетливость.
Она была невысокая, худенькая и отлично сложенная, а энергия из нее так и
била. Глаза блестели. Рот был прорезан одной упрямой прямой линией. На лице
обычно держалось будто бы недовольное выражение, но иногда она приветливо
улыбалась - и тогда весь воздух вокруг нее моментально смягчался, точно
произошло какое-то чудо. Я не пытался питать никаких чувств к ее наружности,
но мне нравилось, как она улыбается. Так что нельзя утверждать, что я не
влюбился бы в нее ни при каких обстоятельствах. Совсем давно, еще
школьником, я видел в учебнике английского такую фразу: "схваченный весной"
(arrested in a springtime) - так это как раз про ее улыбку. Смог бы разве
кто-нибудь ругать теплый весенний денек?
Своего парня у нее не было, но трое из компании - и мой приятель, конечно,
среди них - горели к ней страстью. Она же никого из троих особенно не
выделяла, умело манипулировала всеми тремя в зависимости от обстоятельств.
Да и сами эти трое, по крайней мере внешне, друг другу на ноги не наступали,
вели себя вежливо и казались вполне веселыми. К этой картине я привыкнуть не
мог - но, в конце концов, то были чужие проблемы, меня не касавшиеся. Я не
лезу куда попало со своим мнением.
С первого взгляда она мне сильно не понравилась. В вопросах испорченности,
как мне и полагалось, я был большим авторитетом, и определить, до какой
степени она испорчена, никакого труда не составило. Ее и баловали, и
нахваливали, и оберегали, и задаривали - всего этого было с лихвой. Но
проблема тем не ограничивалась. Разные потакания и деньги на карманные
расходы еще не есть решающий фактор в том, чтобы ребенок испортился. Самое
главное в том, кто несет ответственность за оберегание ребенка от излучений
всевозможных деформированных эмоций, которые вызревают в окружающих
взрослых. Если все отступились от этой ответственности и ребенок видит
вокруг одни умильные лица, то такой ребенок определенно испортится. Это как
сильные ультрафиолетовые лучи, поджаривающие обнаженное тело на полуденном
летнем пляже - нежному, новорожденному "эго" наносится непоправимый вред.
Вот в чем основная проблема. А то, что ребенка балуют или дают слишком много
денег - это всего лишь побочный, сопутствующий элемент. Когда мы с ней
первый раз увиделись и обменялись двумя-тремя словами, а после я немножко за
ней понаблюдал - мне, откровенно говоря, стало совсем тошно. Пусть даже
причина и не в ней, думал я, а в ком-то другом - все равно не надо так себя
вести. Пусть даже человеческие "эго" сильно разнятся и в принципе уродливы
по определению - ей все-таки стоит сделать хоть какое-то усилие. Так что я
тогда решил если и не избегать ее, то хотя бы не сближаться больше, чем это
нужно.
Из разговора с одним человеком я узнал, что семейство ее с токугавских
времен держит знаменитую первоклассную гостиницу - в префектуре Исигава или
где-то в тех краях. Ее брат был намного старше, и поэтому ее воспитывали
Харуки Мураками
Призраки Лексингтона
[1996]
Перевод с японского: Андрей Замилов
Эта история - не вымысел. Она на самом деле произошла несколько лет тому назад. Я лишь изменил по ряду обстоятельств имена, а всё остальное - чистая правда.
Как-то мне довелось провести два года в Кембридже штата Массачусетс. Тогда же я познакомился с одним архитектором - красивым, едва переступившим порог пятидесяти мужчиной. Невысокого роста, наполовину седой, любитель плавания - он почти каждый день проводил в бассейне, был крепкого телосложения и иногда играл в теннис. Звали его, скажем, Кейси. Родом из пригорода Бостона, не женат, он жил в поместье Лексингтон вместе с неким угрюмым на вид, неисправимо молчаливым настройщиком пианино по имени Джереми. Тому было на вид лет тридцать пять. Высокий и стройный как ива. С едва проглядывающими залысинами. Он не только настраивал инструмент, но и прилично на нём играл.
В американских журналах напечатали переводы нескольких моих рассказов, прочитав которые Кейси прислал через редакционную коллегию в мой адрес письмо примерно такого содержания: "Я очень заинтересовался Вами и Вашими переводами. Не могли бы мы как-нибудь увидеться?" Обычно я не встречаюсь таким образом с людьми, так как на собственном опыте знаю - эти встречи не приносят ничего хорошего, но в случае с Кейси подумал, почему бы и нет. Его интеллигентного стиля письмо было переполнено чувством юмора. Прибавьте сюда беззаботность заграничной жизни, близость наших домов... Но всё это лишь внешние причины. Главное, что лично меня привлекло в Кейси, это его великолепная коллекция старых пластинок джаза. "Обыщите хоть всю Америку, вряд ли найдёте более полную частную коллекцию. Я слышал, господин Мураками большой любитель джаза. Может, моя подборка вызовет у Вас интерес", - писал он. Именно так! Да и как не возникнуть интересу, если я, прочитав письмо, нестерпимо захотел увидеть эту коллекцию. Ведь, когда дело касается старых коллекций пластинок джаза, я, подобно кобре, увлекаемой звуками дудочки, теряю всякую силу сопротивления.
Усадьба Кейси располагалась в местечке Лексингтон. От Кембриджа - минут тридцать езды на машине. В ответ на мой звонок он прислал по факсу подробную карту дороги. И вот, в один апрельский полдень я сел в зелёный "Фольксваген" и отправился в тот дом. Я сразу же нашёл его - огромное трехэтажное поместье, построенное как минимум лет сто назад, оно выдавалось на фоне вереницы важного вида дорогих жилых кварталов пригорода Бостона, как сама его история. Вид - хоть на картину!
Сад больше походил на глубокую рощу. Четыре сойки, заливаясь трелью, перелетали с ветки на ветку. На шоссе стоял новенький микроавтобус БМВ. Когда я запарковал машину за БМВ, с коврика на крыльце поднялся огромный мастиф и гавкнул несколько раз наполовину из чувства долга. Мол, "сам я лаять не хочу, но так заведено".
Вышел Кейси, пожал мне руку. Это было крепкое, будто что-то проверяющее рукопожатие. Другой рукой он слегка похлопал меня по плечу. Как выяснилось позже - это его привычка. "Спасибо, что заглянул. Рад тебя видеть", - сказал он. На нём была итальянского покроя красивая белая сорочка, застёгнутая на все пуговицы, брюки из мягкого хлопка и кашемировый кардиган светло-коричневого цвета. В маленьких очках в стиле Джорджа Армани он выглядел очень элегантно. Кейси проводил меня в дом, усадил в гостиной на диван и принёс только что сваренный кофе.
Кейси был ненавязчивым человеком, хорошего воспитания и образования. Он увлекательно рассказал мне о предпринятом в молодости путешествии по свету. Мы подружились, и я примерно раз в месяц заезжал к нему в гости. Заезжал и из-за его великолепной коллекции пластинок. Находясь там, я мог сколько угодно слушать редчайшую музыку, которую нигде больше бы не услышал. Аудио аппаратура не шла в сравнение с пластинками, но всё же - старый ламповый усилитель выдавал тёплый приятный звук.
Кейси использовал библиотеку под рабочий кабинет. На громоздившемся там большом компьютере он делал архитектурные чертежи, но о своей работе почти ничего не рассказывал. "Так, пустяки", - с улыбкой отшучивался он, как бы оправдываясь. Не знаю, что он там проектировал, и даже ни разу не видел его за работой. Сколько помню Кейси, всегда заставал его в гостиной на диване за чтением книги, изящно наклоняющим бокал с вином; или слушающим игру Джереми на пианино, или, играющим на своё стуле с собакой. Как мне кажется, он и не собирался заниматься работой всерьёз.
Его покойный отец был известным на всю страну психологом и издал за свою жизнь пять или шесть книг, ставших в наши дни почти классикой. Страстный поклонник джаза, он был близок с продюсером и основателем фирмы звукозаписи "Престиж рекордс" Бобом Вайнстоком, благодаря чему его коллекция пластинок джаза 40-60-х годов была, как это писал в своём письме Кейси, на удивление идеальна. И по количеству, и по качеству собранных пластинок. Почти все - первого оригинального издания в прекрасном состоянии: ни царапинки на дисках, ни изгиба на конвертах. Не диски, а чудо! Их, видимо, хранили и использовали так аккуратно, как опускают в тёплую воду грудных младенцев.
Кейси рос единственным ребёнком, потерявшим в детские годы мать. Отец на повторный брак не решился, а когда пятнадцать лет назад он умер от рака поджелудочной железы, Кейси наравне с домом и прочим имуществом получил в наследство и эту коллекцию пластинок. Кейси очень любил и уважал отца, поэтому сохранял коллекцию в том же состоянии, не выбросив ни одной пластинки. Он с удовольствием слушал джаз, но не был от него без ума, как отец. Из музыки он предпочитал классическую и вместе с Джереми не пропускал ни одного концерта Бостонского симфонического оркестра под руководством дирижёра Одзава.
Примерно через полгода после нашего знакомства Кейси попросил меня присмотреть за усадьбой. Ему на редкость пришлось на неделю съездить по работе в Лондон. Обычно во время отлучек Кейси за усадьбой присматривал Джереми, но на этот раз тот не мог, так как несколькими днями раньше уехал в Западную Вирджинию навестить занемогшую мать. Тогда Кейси позвонил мне.
"Извини, но никто кроме тебя в голову не приходил", - сказал он. - "Всего-то присмотра - кормить два раза в день Майлза (так звали собаку). А в остальном можешь сколько угодно слушать музыку. В доме припасено достаточно алкоголя и продуктов. Пользуйся - не стесняйся!"
Неплохое предложение. Хотя бы потому, что в мою в то время одинокую по некоторым обстоятельствам жизнь изо дня в день вторгался надоедливый шум со стороны перестраиваемого по соседству дома.
Я лишь прихватил смену белья, макинтошевский ноутбук и несколько книг, и отправился в пятницу после обеда в дом Кейси. Он как раз закончил с багажом и собирался вызывать такси.
Я пожелал ему приятной поездки в Лондон. "Да, конечно", - ответил он, улыбаясь. - "Ты тоже - наслаждайся моим домом и пластинками. Дом - неплохой!"
Уехал Кейси. Я отправился на кухню, сварил и выпил кофе. Затем расположил на столе в соседней с гостиной комнате компьютер и, слушая пластинки, позанимался около часа работой, как бы проверяя, насколько она продвинется за предстоящую неделю.
Массивный стол из красного дерева с выдвижными по обеим сторонам ящиками - настоящий антиквариат. Вообще-то, относительно не старой вещью в этой комнате можно было считать разве только мой "Мак". Все окружающие предметы, судя по всему, продолжали занимать те же, что и с незапамятных времён места. По всей видимости, Кейси после смерти отца ни к чему не прикасался в этой музыкальной комнате, словно здесь был храм или святилище. На фоне выглядевшего заводью во временном потоке времени дома в этой музыкальной комнате стрелки часов, казалось, уже давно замерли на месте. И всё же, за ней следили: на полках ни пылинки, стол - красиво отполирован.
Пришёл Майлз и развалился у моих ног. Я погладил его по голове. Майлз - грустный пёс. Он не может долго находиться один. Он лишь спит на своей подстилке в кухне, а всё остальное время непременно проводит подле кого-нибудь из людей, как бы невзначай прислоняясь к ним своим телом.
Гостиную и музыкальную комнату соединяет высокий проём без двери. В гостиной - большой кирпичный камин, удобный кожаный диван, четыре кресла все разной формы и три также разной формы кофейных столика. По полу расстилается некогда дорогой, но со временем безвозвратно выцветший персидский ковёр, с потолка подстать ему свисает старинная люстра. Я вошёл в комнату, сел на диван и осмотрелся. Каминные часы отсчитывают время, издавая такой звук, будто кто-то тарабанит по стеклу костяшками пальцев.
На высоких книжных полках покоятся книги по искусству и специализированная литература. На стенах с трёх сторон вперемешку свисают большие и маленькие масляные холсты с пейзажами некоего взморья. Впечатление от картин примерно одинаково - на всех них не изображено ни одного человека, и виднеется лишь унылое морское побережье. Кажется, если приблизить к картине ухо, то послышится шум свежего ветра и рёв бушующих волн. Изо всех уголков далёких от шедевров неприглядных картин сквозило ново-английской умеренностью с примесью холодности в духе старого Монэ.
В одну из стен просторной музыкальной комнаты были вмонтированы стеллажи, на которых в алфавитном порядке протянулись вереницы старых пластинок, общее количество которых не знал даже Кейси. Он лишь мог предположить: "Тысяч шесть или семь, где-то так. Но ещё примерно столько же упаковано в картонные ящики и покоится по углам чердака. Глядишь, и старый дом вскоре просядет под тяжестью пластинок как дом Ашеров.
Время тихо и вместе с тем уютно окутывало окружавшее пространство, пока я работал за столом, поставив на проигрыватель старый миньон Ли Корница. Ощущение такое, будто я погрузился в идеально подходивший по размеру футляр. В нём чувствовалось нечто вроде неторопливо и ладно справленной близости. Звуки музыки мягко проникали во все уголки комнаты, в маленькие трещинки в стенах, в складки штор.
В тот вечер я открыл припасённую Кейси бутылку красного вина Монтеплучиано. После нескольких бокалов я устроился на диване и принялся читать повесть из свежего журнала. Кейси знал, что рекомендовать - хорошее вино! Я достал их холодильника сыр "бри" и съел четверть вместе с печеньем. Всё это время вокруг царила полнейшая тишина. Помимо тиканья часов на камине изредка слышалось шуршание проезжающих мимо машин. Дорога перед домом заканчивалась тупиком, поэтому ею пользовались только местные жители, а с наступлением темноты окрестности погружались в гробовую тишину. Перебравшись сюда из шумного студенческого Кембриджа, я чувствовал себя как на морском дне.
txtРождество овцы
[ Харуки Мураками ]
повесть [1985]
/ Иллюстрации: М. Сасаки [1986] /
Был самый разгар лета, когда человека-овцу попросили написать рождественскую
песню. И он, и пришедший с этой просьбой заказчик обливались потом в своих
летних овечьих костюмах.
Нелегко приходилось овцам в жару. А наш знакомый овца был так беден, что не
мог купить себе кондиционер. И лишь лёгкий ветерок вентилятора обдувал уши
собеседников.
- В нашем "Обществе овец", - начал заказчик, предварительно ослабив молнию,
чтобы ветерок попадал внутрь костюма, - раз в год выбирают талантливого
музыканта, который сочиняет мелодию для ублажения Его Преосвященства Святого
Овцы. Мелодию играют в день Рождества. В этом году выбор пал на тебя.
- Спасибо, - поблагодарил овца.
- Но нынешний год - необычный. На него приходится 2500-летняя годовщина
кончины Его Преосвященства, поэтому мелодия должна быть достойна этой даты,
- сказал мужчина.
- Ах, вот что! - воскликнул овца, почёсывая за ухом. А про себя подумал: "До
Рождества ещё целых четыре с половиной месяца. Времени предостаточно, чтобы
написать красивую овечью мелодию". И, горделиво выпятив грудь, сказал: "Всё
будет в порядке. Не беспокойтесь! Я уверен - музыка выйдет, что надо!"
Однако прошёл сентябрь, за ним - октябрь, ноябрь, а овца всё никак не мог
приняться за заказ. Он днями напролёт работал в магазине пончиков и мог
заниматься сочинением музыки только в редкие свободные вечерние часы. Но
стоило ему сесть за инструмент, как с первого этажа приходила хозяйка дома и
стучала в дверь. Так было и на этот раз.
- Немедленно прекрати! Из-за тебя не слышно телевизор.
- Извините, но не могли бы вы потерпеть до Рождества? - робко попросил овца.
- Не говори глупости, - прикрикнула хозяйка. - Не нравится, проваливай
отсюда! Над нами и так смеются, что пустили тебя жить. Большего мы уже не
потерпим, хватит!
Овца в расстроенных чувствах смотрел на календарь. До Рождества оставалось
всего четыре дня, но обещанная мелодия не продвигалась ни на такт. А всё
из-за того, что он не имел возможности играть на пианино.
С понурым видом ел он в парке обеденный пончик, когда мимо прошёл
профессор-овца.
- Что случилось? - спросил профессор. - На тебе лица нет! На носу Рождество.
Так не годится!
- Вот из-за этого самого Рождества все мои беды, - ответил овца и рассказал
всё, как есть.
- Хм-м, - пригладил усы профессор. - В таком случае я смогу тебе помочь.
- Правда? - подозрительно спросил овца. А всё потому, что по городу ходили
слухи о странных исследованиях профессора, касавшихся исключительно овец,
из-за чего его считали странным учёным.
- Почему бы и нет! - сказал профессор-овца. - Приходи ко мне домой в шесть
часов, и я расскажу тебе об одном хорошем способе. А пока... ничего, если я
возьму вот этот пончик?
И, не услышав в ответ ни "да, конечно", ни "пожалуйста", причмокивая съел
его.
Вечером овца пошёл к профессору, прихватив для него гостинец - шесть румяных
пончиков. Профессор жил в очень старом кирпичном доме. Деревья вокруг дома
были подстрижены в форме овец. Куда ни глянь: и дверной звонок, и колонны, и
каменная дорожка - сплошные овцы. "Вот это да!" - подумал овца.
Профессор махом уплёл четыре пончика, положив нетронутые два на полку. Затем
облизал пальцы и доел остававшиеся на столе крошки.
"Это же надо, так любить пончики!" - подумал овца.
Тщательно облизав пальцы, профессор достал с полки толстую книгу, на обложке
которой было написано "История овец".
- Ну вот, дружище, - начал он важным тоном, - в этой книге имеется всё, что
касается овец вплоть до причины, которая мешает тебе написать мелодию.
- Профессор, но я уже знаю эту причину. Просто, домохозяйка не подпускает
меня к пианино. Если бы мне только позволили на нём играть...
- Нет-нет, - покачал головой профессор. - Дело не в этом. Играть на пианино
- не значит сочинять музыку. Тому есть более глубокая причина.
- Что это значит?
- То, что ты - проклят, - ответил профессор-овца, понизив голос.
- Проклят?
- Именно! - он несколько раз кивнул головой. - И это проклятие не даёт тебе
ни играть на пианино, ни сочинять мелодии.
- За что мне такое наказание?! - застонал овца. - Я ведь не сделал ничего
плохого!
Профессор быстро пролистал книгу.
- Ты случайно не смотрел на Луну пятнадцатого июня?
- Нет. Я уже лет пять, как не смотрел на Луну.
- Тогда не ел в канун прошлого Рождества что-нибудь с дыркой?
- Разве только пончики? Я ем их каждый день на обед. Правда, какой из них
был на Рождество, сейчас не вспомню. Но то, что ел - это точно!
- С дыркой?
- Ну да. Пончики - они почти все с дырками.
- Всё ясно! - закивал головой профессор. - Вот почему ты проклят! Раз ты -
овца, должен, по крайней мере, знать, что в канун Рождества нельзя есть еду
с дыркой.
- Впервые слышу! - сказал удивлённо овца. - А в чём дело?
- Вот тебе раз! Так ты не знаешь про День Святого Овцы?.. Да-а, современная
молодёжь ничего не знает! Чему вас только учили в школе овец?! - Ну...
это... как там...? Правда, я не был хорошистом, вот..., - оправдывался овца,
почёсывая затылок.
- Знаешь, ты попал в эту переделку из-за собственной невнимательности. Ну,
что теперь с тобой прикажешь делать? Ладно, ты угостил меня пончиками, а я
за это научу тебя уму-разуму, - успокоил профессор. - Так вот, двадцать
четвёртое декабря не просто канун Рождества, а вместе с тем и День Святого
Овцы. В этот день Его Преосвященство, шагая ночью по дороге, провалился в
яму. Поэтому с давних пор в этот день нельзя есть продукты с дыркой:
например, макароны, пончики, нарезанные кольцами кальмары и репчатый лук.
- Можно спросить, куда Его Преосвященство шагал посреди ночи, и кто вырыл
яму?
- Этого я не знаю. Откуда мне знать, что было две с половиной тысячи лет
назад? Однако так принято, и это - закон! Знаешь ты это, или не знаешь.
Нарушишь Закон, быть тебе проклятым! А проклятый овца - уже не овца! Вот
истинная причина того, что ты не можешь сочинить овечью мелодию. - Что же
делать? - понуро спросил овца. - А нет никакого способа снять это проклятие?
- Хм, - буркнул профессор. - Нельзя сказать, что способа нет. Только он не
так прост. Тебя это устраивает?
- Конечно! Я сделаю всё, что угодно.
- Способ заключается в том, чтобы самому упасть в яму.
- В яму? - воскликнул овца. - Вы говорите, упасть в яму? А в какую? Или без
разницы, была бы яма?
- Не говори глупости! С чего ты взял, что подойдёт любая яма? Для ямы, в
которой можно снять проклятие, установлены и размер и глубина. Подожди!
Сейчас попробую выяснить...
Профессор достал обветшалую книгу "Легенда Его Преосвященства Овцы" и опять
зашуршал страницами.
- Та-ак. А, вот оно! Здесь написано, что Его Преосвященство упал в яму
диаметром в два и глубиной в двести три метра. Значит, и тебе нужно упасть в
яму такого же размера.
- Но как же! Я ведь не смогу в одиночку вырыть яму глубиной двести три
метра! Да и, падая в такую яму, я умру ещё до того, как снимется проклятие.
- Погоди, не торопись! Здесь есть продолжение. "Тем, кто хочет снять с себя
txtРвота
[ Харуки Мураками ]
Он был из тех немногих, кто обладает уникальной способностью долгие годы, не
пропуская ни дня, подробно записывать все, что бы с ними ни происходило;
именно поэтому он смог очень точно сказать, когда началась и когда
прекратилась его странная рвота. Впервые его вырвало 4 июня 1979 года
(солнечно), и перестало рвать 15 июля того же года (пасмурно). Несмотря на
молодость, он считался неплохим художником-иллюстратором, и как-то раз мне
довелось сделать с ним на пару рекламный макет по заказу одного журнала. Как
и я, он коллекционировал старые пластинки, а кроме того - обожал спать с
женами и любовницами своих друзей. Был он на два или три года моложе меня. И
к моменту нашей встречи действительно успел переспать с любовницами или
женами очень многих друзей и знакомых. Частенько он просто приходил к
кому-нибудь в гости и, пока хозяин бегал за пивом или принимал душ, успевал
позаниматься сексом с хозяйкой. О подобных случаях он рассказывал с
особенным вдохновением.
- Секс второпях, доложу я вам, - страшно занятная штука! - говорил он. -
Выполнить все, что нужно, почти не раздеваясь, и как можно скорее... Большая
часть человечества сегодня старается этот процесс только продлить, вы
заметили? Я же вижу особый смысл в том, чтобы время от времени стремиться и
в обратную сторону. Слегка меняется взгляд на привычные вещи - и целое море
удовольствия!..
Разумеется, подобный сексуальный tour de force не занимал его воображения
целиком; в размеренно-неторопливом, солидном половом акте он также находил
высокий смысл. Как угодно - лишь бы все это происходило с любовницами или
женами его друзей.
- Только вы не подумайте - планов отбить жену или еще каких дурных помыслов
здесь нет и в помине! Наоборот: в постели с чужой женой я становлюсь очень
ласковым, домашним - как бы членом их же семьи, понимаете? Ведь, в конце
концов, это просто секс и ничего больше. И если не попадаться, то никому,
совершенно никому от этого не плохо...
- И ты ни разу не попадался? - спросил его я.
- Нет, конечно! О чем говорить... - ответил он с каким-то сожалением в
голосе. - Связи такого рода в принципе не разоблачаются - если, конечно, сам
себя не выдашь. Всего-то нужно - не терять головы, не делать идиотских
намеков и не строить таинственных физиономий у всех на виду... А главное - с
самого начала четко определить характер ваших отношений. Дать ей понять, что
все это - только игра, благодаря которой можно полнее выразить вашу взаимную
симпатию. Что никакого продолжения не последует, и что ни одна живая душа от
этого не пострадает. Как вы понимаете, объяснять все это приходится в более
иносказательных выражениях...
Мне было трудно поверить, что подобое "ноу-хау" безотказно срабатывало у
него всегда и везде. Тем не менее, он не походил на любителя прихвастнуть
ради дешевой славы - и поэтому я допускал, что, возможно, так все и было.
- Да в большинстве случаев женщины сами стремятся к этому! Почти все эти
мужья и любовники, они же мои же друзья, - гораздо круче меня. Кто манерами,
кто мозгами, кто размерами члена... Но я вам скажу: женщине все это до
лампочки! Чтобы стать ее партнером, достаточно быть в меру здравомыслящим,
нежным, чувствовать ее в мелочах - и все о'кей. Женщине действительно нужно
одно - чтобы кто-то вышел, наконец, из статичной роли мужа или любовника и
принял ее такой, какая она есть. Хотя, конечно, внешние мотивации - зачем ей
все это - могут быть очень разными...
- Например?
- Ну, например, отомстить мужу за его "подвиги" на стороне. Или развеять
скуку однообразной жизни. Или же просто доказать самой себе, что, кроме
мужа, ею еще могут интересоваться другие мужчины... Такие нюансы я различаю
сразу - достаточно посмотреть ей в глаза. И никакого "ноу-хау" здесь нет.
Скорее, тут какая-то врожденная способность. Одни умеют, другие нет...
У него самого постоянной женщины не было.
Как я уже говорил, мы оба были заядлыми меломанами, и время от времени
обменивались старыми пластинками. И он, и я собирали джаз
шестидесятых-семидесятых годов, но вот в географии этой музыки наши вкусы
едва уловимо, но принципиально расходились. Я интересовался белыми
джаз-бэндами Западного Побережья, он собирал, в основном, корифеев
мэйнстрима вроде Коулмэна Хоукинс или Лайонела Хэмптона. И если у него
появлялось, скажем, "Трио Питера Джолли" в закатке фирмы "Викт_р", а у меня
- какой-нибудь стандарт Вика Диккенсона, то очень скоро одно обменивалось на
другое к великой радости обеих сторон. После этого весь вечер пилось пиво,
ставились очередные пластинки, и за дебатами о качестве дисков и
достоинствах исполнителей совершалось еще несколько удачных "сделок".
О своих странных приступах рвоты он рассказал мне в конце одной из наших
"пластиночных" встреч. Мы сидели у него дома, пили виски и болтали о чем
попало. Вначале - о музыке, потом - о виски, ну а болтовня о виски уже
перетекла в просто пьяную болтовню.
- Однажды меня рвало сорок суток подряд! - сообщил он мне. - Ежедневно - ни
дня передышки. Да не с перепою, и не от болезни какой-нибудь; здоровье - в
полном порядке. Просто так, безо всякой причины желудок раз в день
выворачивало наизнанку. И так - сорок дней, представляете? Сорок! Чуть с ума
не сошел...
Впервые его вырвало четвертого июня в восемь утра. Однако в тот, самый
первый раз особых претензий к рвоте у него не возникло. Поскольку до этого
он весь вечер накачивал желудок виски и пивом - вперемешку и в больших
количествах. И потом занимался сексом с женой одного из своих друзей. Потом
- то есть, в ночь на четвертое июня 1979 года. Поэтому когда наутро он
выблевал в унитаз все, что съел и выпил накануне, это показалось ему
совершенно естественным - дескать, всякое в жизни бывает. Конечно, с тех
пор, как он закончил универститет, подобного с ним не случалось. И тем не
менее, в том, что человек блюет наутро после пьянки, ничего странного он не
увидел. Нажав на рычаг сливного бачка, он отправил омерзительное месиво в
канализацию, вернулся в комнату, сел за стол и принялся за работу.
Самочувствие нормальное. День выдался на редкость ясным и жизнерадостным.
Работа спорилась, и ближе к полудню ему захотелось есть. На обед он съел
пару сэндвичей - один с ветчиной, другой с огурцом - и выпил банку пива. Не
прошло и получаса, как с ним случился второй приступ рвоты, и оба сэндвича
до последней крошки перекочевали в унитаз. Тщательно пережеванные куски
хлеба и ветчины плавали на поверхности и никак не хотели тонуть. При этом он
не испытывал ни малейшего недомогания. Не чувствовал ничего неприятного.
Просто блевал - и все. Сначала показалось, будто что-то застряло в горле; но
стоило наклониться над унитазом и откашляться - все, что только было в
желудке, принялось выпрыгивать наружу с той же легкостью, с какой кролики,
голуби и флаги разных стран мира вылетают из шляпы иллюзиониста. И при этом
- никаких неприятных ощущений.
- Я помню, как меня полоскало спьяну в студенчестве. Как на море укачивало,
или в автобусе... Но я вам скажу: на этот раз блевалось совсем, совсем
по-другому! Не было даже того особого чувства - ну, знаете, точно желудок
подымается к горлу... Просто все проглоченное тут же выскакивало обратно.
Нигде не задерживаясь и не застревая. И ни тошноты, ни запаха рвоты,
ничего!... Тут-то я и спохватился. Второй раз за день - это уже не шутки!
Само собой, испугался - и на всякий случай решил в ближайшее время не пить
ни капли спиртного...
Однако уже не следующее утро его вывернуло в третий раз. Жареный угорь,
съеденный вечером накануне, и английские блинчики с джемом, которыми он
позавтракал только что, вывалились обратно на свет божий. Отблевавшись, он
направился в ванную и начал чистить зубы, когда зазвонил телефон. Он прошел
txtСедьмой
[ Харуки Мураками ]
[1996]
- Та волна чуть не смыла меня в один октябрьский полдень. Было мне тогда
десять лет… - начал тихим голосом свою историю седьмой рассказчик.
В эту ночь ему выпало рассказывать последним. Стрелка часов подбиралась к
одиннадцати. Сидевших в комнате по кругу слушателей обдували прилетавшие из
глубокой темноты порывы восточного ветра. Ветер теребил листья деревьев,
заставляя вместе с ними подрагивать оконные стёкла, но затем издал тихий
свист и куда-то исчез.
- …Это была особая, невиданная прежде гигантская волна, - продолжал седьмой.
- Она едва не захватила меня, но взамен того поглотила и унесла в иной мир
самую важную для меня вещь, на поиск и возврат которой ушло много лет.
Невозвратимых и бесценных долгих лет.
Седьмой выглядел лет на пятьдесят пять. Худощавый. Высокого роста, с усами и
маленьким, словно от лезвия тонкого ножа, но глубоким шрамом возле правого
глаза. В короткой причёске местами проступала жестковатая седина. На лице
застыло выражение, свойственное людям, которые стесняются заговаривать
первыми. И это выражение настолько вжилось в лицо, будто хозяин не
расставался с ним уже долгие годы. Седьмой иногда поправлял воротник
скромной сорочки под серым твидовым пиджаком. Никто не знал ни его имени, ни
чем он занимается.
Все молча ждали продолжение рассказа. Седьмой откашлялся и проронил в
окружавшую слушателей тишину очередные слова.
-- / В случае со мной / это была волна... Не знаю, как будет с вами, но так
получилось, что в один злополучный день оно предстало передо мной в облике
гигантской роковой волны.
Я вырос в приморском городке префектуры N. Маленьком городке, название
которого вам вряд ли о чём-нибудь скажет. Отец был практикующим врачом,
обеспечивая мне безбедное детство. С тех пор, как себя помню, у меня был
один очень хороший друг по имени "К". Он жил рядом с нами и учился на класс
младше меня. Мы вместе ходили в школу, играли во дворе как настоящие братья
и за всю нашу многолетнюю дружбу ни разу не подрались. Вообще-то, у меня был
родной брат, но, видимо, из-за разницы в возрасте на шесть лет мы не ладили
между собой и, признаться, не очень подходили по характеру. Поэтому мой друг
был мне ближе, чем собственный брат.
"К" был худым и бледным ребёнком с красивым чуть ли не девичьим лицом.
Врождённый дефект речи мешал его полноценному общению со сверстниками.
Причём, незнакомым людям казалось, что дефект не речевой, а умственный.
Физически слабый, поэтому и в школе, и во время игр мне постоянно
приходилось его опекать. Я же, наоборот, слыл крепышом, любил спорт и всегда
и во всём оказывался на первых ролях. Что меня привлекало в "К", так это его
доброе сердце. У него не было никаких умственных отклонений, но из-за
дефекта речи успехами в классе он не отличался, и едва поспевал за школьной
программой. Зато как он прекрасно рисовал! Из-под его карандаша, как,
впрочем, и других принадлежностей для рисования, выходили такие живые
рисунки, что восхищались даже учителя. Он не раз становился лауреатом и
победителем разных конкурсов. Со временем непременно стал бы известным
художником. Его любимым жанром был пейзаж. "К" приходил на взморье и без
устали рисовал с натуры морские просторы. А я садился рядом и наблюдал за
быстрыми и точными движениями его карандаша. Меня удивляло и вместе с тем
восхищало, как он мгновенно воспроизводил на белом чистом листе бумаги живые
формы и краски. Настоящий талант!
И вот как-то в сентябре на нашу округу обрушился сильный тайфун. По
сообщению радио это был самый мощный тайфун за последние десять лет.
Школьников моментально отпустили домой, все магазины плотно закрыли жалюзи и
готовились к встрече со стихией. Отец и старший брат, прихватив молоток и
ящик с гвоздями, с самого утра забивали ставни. Мать спешно готовила на
кухне рисовые колобки, набирала в кувшины воду. Затем мы укладывали в
рюкзаки ценные вещи на случай, если придётся спасаться. Для взрослых
ежегодно приходящие тайфуны казались не более чем опасным неудобством; нам
же - далёким от конкретной реальности детям представлялись захватывающим дух
грандиозным событием.
После обеда начал стремительно меняться цвет неба, в который подмешивались
ирреальные тона палитры. До тех пор, пока не взвыл ветер, пока не застучали
по крыше дома странно сухим, похожим на сыпучий песок звуком капли дождя, я
оставался на веранде, пристально разглядывая облака. Закрылись ставни, и дом
погрузился в темноту. Семья, собравшись в одной комнате, вслушивалась в
радиосводки погоды. Осадков выпало немного, но ущерб, в основном, был вызван
сильным ветром, который срывал крыши домов и даже перевернул несколько
судёнышек. Временами с грохотом ударялись о ставни тяжёлые предметы. Отец
предположил, что это черепица с какой-нибудь соседской крыши. Мы обедали
приготовленными матерью рисовыми колобками, слушали сводки радио и терпеливо
ждали, когда стихнет тайфун.
Но он никак не стихал. Из новостей мы узнали, что тайфун, опустившись с
восточной части префектуры "С", резко сбросил скорость и сейчас медленно,
будто пешком, смещается на северо-восток. Ветер продолжал свирепствовать, не
прекращаясь ни на секунду, готовый унести попадавшиеся на пути вещи хоть на
край земли.
Мне казалось, прошёл целый час, как задул ветер. А когда обратил внимание,
вокруг стояла поразительная тишина. И ни единого звука… Настолько тихо, что
было слышно, как где-то вдалеке кричит птица. Отец не спеша приоткрыл одну
ставню и выглянул через щель на улицу. Прекратился ветер, закончился дождь.
По небу плавно плыли тяжёлые свинцовые тучи, в просветах которых иногда
проглядывало голубое небо. Все деревья в саду стояли вымокшие от дождя, и с
их ветвей падали на землю тяжёлые капли.
"Мы сейчас находимся в самом центре тайфуна. Затишье продлится минут
пятнадцать - двадцать. А затем опять настанет черёд бури", - объяснил нам
отец.
Я спросил отца, можно ли выйти на улицу. "Можно, только не уходи далеко от
дома", - ответил он. - "Как только начнётся ветер, сразу же возвращайся
назад". Выйдя на улицу, я окинул взглядом окрестности. Даже не верилось, что
несколько минут назад здесь бесчинствовала буря. Я взглянул не небо, - прямо
надо мной свисал "глаз" тайфуна, который, как показалось, холодно и
пренебрежительно поглядывал вниз. Понятно, что никакого глаза не существует.
Просто мы окружены тишиной, образовавшейся в самом центре атмосферного
водоворота.
Пока взрослые осматривали дом, проверяя, не пострадал ли он от тайфуна, я
решил сходить к берегу моря. На дороге валялись разбросанные ветром
сломанные ветви из палисадников соседних домов. Среди них встречались
тяжёлые сосновые ветви, которые и взрослый человек не смог бы поднять в
одиночку. Там же рассыпалась крошкой черепица крыш, поодаль стояла машина с
треснувшим от камня стеклом. Даже попалась одна перевёрнутая собачья конура.
Зрелище напоминало поле, безжалостно выкошенное под корень чей-то сильной,
протянутой с небес рукой. Увидев, как я шагаю по тропинке, "К" тоже вышел из
дома. Он спросил, куда я собрался. И, услышав в ответ, что к морю, молча
пошёл за мной вслед. За нами увязалась белая собачонка, жившая в доме "К".
"Как только задует ветер, сразу же вернёмся по домам", - сказал я. На что
txtСлепая ива и спящая девушка
[ Харуки Мураками ]
[1995]
Закрыв глаза, я почувствовал запах ветра. Сочного майского ветра, похожего
на спелый плод. С шероховатой шкуркой, мясистой мякотью и зёрнышками семян.
Когда мякоть лопалась в воздухе, зёрнышки, словно мягкая дробь, падали
ничком на мою голую руку, слегка покалывая кожу.
- Скажи, который час? - спросил двоюродный брат. Ниже ростом почти на
двадцать сантиметров, он всегда разговаривал со мной, задрав голову.
Я посмотрел на часы.
- Двадцать минут одиннадцатого.
- Они точно идут?
- Да, вроде, точно!
Брат подтянул к себе мою руку, чтобы убедиться самому. Его тонкие и гладкие
пальцы с виду казались слабее, чем были на самом деле.
- / Дешёвка / , - ответил я, ещё раз взглянув на циферблат.
Никакой реакции.
Смотрю - брат в растерянности уставился на меня. Его проглядывавшие меж губ
белые зубы походили на ввалившиеся кости.
- / Дешёвка! / - отчётливо повторил я, глядя ему в лицо, -
/но идут точно. /
Он молча кивнул головой.
Двоюродный брат слаб на правое ухо. Вскоре после перехода в среднюю школу
ему попали в ухо бейсбольным мячом, после чего начались проблемы со слухом.
Правда, не настолько, чтобы стать помехой обычной жизни. Он ходит в
нормальную школу, живёт, как и прежде. Только всегда садится на первое место
в самом правом ряду, чтобы слушать учителя левым ухом. И успехи совсем
неплохие. Но у него бывают периоды, когда звуки извне слышны относительно
хорошо, и такие, когда совсем наоборот. Они чередуются совсем как прилив и
отлив. Где-то раз в полгода оба уха почти ничего не слышат. Будто бы
усилившаяся глухота правого уха надавливает на левое. В такие дни, конечно,
не до привычной жизни, и некоторое время приходится в школу не ходить.
Почему это происходит, не могут сказать даже врачи. Болезнь не описана
медициной, разумеется, лечения тоже нет.
- Совсем не обязательно, что дорогие часы всегда идут точно, - сказал брат
как бы самому себе. - Вот, у меня раньше были вроде дорогие часы, но всё
равно часто врали. Мне подарили их на память о поступлении в среднюю школу,
а через год я их потерял. Других уже больше не покупали, - так и живу с тех
пор без часов.
- Без них, наверное, как без рук?
- Что-что?
- Не удобно, говорю... без часов-то? - повторил я, глядя ему в лицо.
- Да не так, чтобы... - мотнул он головой. - Не в лесу, ведь!
- Это точно!
И мы на некоторое время замолчали.
Я прекрасно понимал, - с ним нужно вести себя доброжелательно, отвлекать
разговорами на разные темы с тем, чтобы помочь успокоиться до приезда в
больницу. Но с нашей последней встречи прошло целых пять лет. За эти годы
брат превратился из девятилетнего мальчика в юношу, мне же исполнилось
двадцать пять. Временной пробел как бы возвёл между нами непреодолимый
полупрозрачный барьер. Собираясь сказать что-нибудь необходимое, я с трудом
подбирал слова. Поэтому каждый раз, когда я запинался, он смотрел на меня со
смущённым видом, слегка наклоняя левое ухо.
- Сколько сейчас минут?
- Десять двадцать девять.
Автобус пришёл в десять тридцать две.
По сравнению с моей школьной порой, форма автобуса изменилась: он стал похож
на бомбардировщик без крыльев, с большим лобовым стеклом и набитый народом
больше, чем я предполагал. Пассажиров в проходе не было, но усесться рядом
мы тоже не могли и остались стоять у задней двери: не так далеко и ехать! И
всё же, меня удивило большое количество народу в такое время. Простой
кольцевой маршрут от маленькой станции частной железнодорожной линии мимо
жилого квартала у подножья холма и обратно к станции. По пути никаких особых
достопримечательностей или сооружений. Есть несколько школ, из-за чего в
утренние часы автобус действительно переполнен, но днём он обычно гремит
ослабленными рессорами.
Мы ухватились за поручни. Автобус сверкал, будто его только что собрали и
выгнали из ворот завода. Без единого пятнышка отполированная поверхность
вполне могла заменить зеркало. Ворс сидений смотрел в одну сторону.
Казалось, машина до самого последнего болта гордится своей новизной.
Что ни говори, меня несколько смутила новая форма автобуса и большее, чем я
предполагал, количество пассажиров. Или просто маршрут за эти годы
изменился? Я внимательно осмотрел салон, после чего перевёл взгляд на вид за
окном, - всё тот же неизменный пейзаж тихого жилого квартала пригорода. - Мы
доедем на нём? - спросил брат с лёгким беспокойством. Скорее всего, ему
передалось растерянное выражение моего лица с того самого момента, как мы
сели в автобус.
- Всё в порядке, - сказал я на половину самому себе. - Я не мог ошибиться.
Здесь другие маршруты не ходят.
- А ты раньше ездил в школу на этом автобусе? - поинтересовался брат.
- Да.
- А школа тебе нравилась?
- Не то, чтобы очень, - признался я честно. - Просто, в школе были товарищи,
только это и радовало.
Он задумался над моей фразой.
- А сейчас ты с ними встречаешься?
- Да нет, уже давно не виделся, - ответил я, выбирая слова.
- А почему? Почему не встречаешься?
- Разъехались они все. - Это была неправда, но других объяснений не
находилось.
Рядом со мной сидела группа стариков - всего человек пятнадцать. Из-за
них-то автобус и казался полным. Все они симпатично загорелые, смуглые до
загривков и все без исключения худые. Большинство мужчин были одеты в
плотные альпинистские майки, женщины - в простые блузки без украшений. У
каждого лежал на коленях маленький рюкзак для пеших прогулок. Все они
удивительно походили друг на друга, будто их достали из одной ячейки некоего
стеллажа с экземплярами и как есть усадили сюда. Смех смехом, но вдоль этого
автобусного маршрута нет ни одной тропы для горных прогулок. "Куда они, в
самом деле, собираются ехать?" - раздумывал я,
продолжая держаться за поручни. Однако подходящее объяснение в голову не
приходило.
- Не знаешь, сегодня будет больно? - спросил у меня брат.
- Точно не знаю.
- Ты когда-нибудь лечился у лора?
Я покачал головой - отродясь не бывал.
- А тебе раньше бывало больно? - задал я вопрос.
- Бывало... Правда, не так, чтобы очень, - он слегка напрягся. - Конечно,
это не значит, что / совсем / не больно. Бывает, / какая-то / боль
чувствуется, но / не очень / сильно.
- Ну, может и на этот раз обойдётся?! Мать твоя говорила, ничего нового
делать не будут.
- Но если и здесь станут делать то же самое, как же я вылечусь?
- Не знаю. Разве что случайно.
- Ага, само по себе, как пробка, выскочит. Да? - воскликнул брат. Я мельком
взглянул на него - на сарказм не похоже!
- Со сменой врача у тебя поменяется настроение. В этом деле любая мелочь
имеет смысл. Рано ещё сдаваться!
- А я и не сдаюсь.
- Но, наверное, надоело уже всё это?
- Есть немного, - вздохнул он. - Правда, самое мучительное - это страх. Не
та боль, что сейчас, а страх от мысли, что может стать ещё хуже. Понимаешь?
- Понимаю.
Весной того года в моей жизни произошло несколько событий. По ряду причин
Оцените этот текст:Не читал10987654321 ПрогнозСодержаниеFine HTMLtxt(Word,КПК)gZipLib.ru htmlХаруки Мураками. Слушай песню ветра
---------------------------------------- -----------------------
© Харуки Мураками, 1979
роман
© Перевод В.Смоленского(vadim@u-aizu.ac.jp), 1999
http://wwwsv1.u-aizu.ac.jp/~vadim/rus/
Haruki Murakami ("Kaze-no uta-o kike"), роман, 1979
Источник: сайт "Виртуальные Суси"
http://wwwsv1.u-aizu.ac.jp/~vadim/sushi/ HM/Kaze.html
---------------------------------------- -----------------------
1.
"Такой вещи, как идеальный текст, не существует. Как не существует идеального
отчаяния".
Это сказал мне один писатель, с которым я случайно познакомился в студенческие
годы. Что это означало на самом деле, я понял значительно позже, но тогда это служило, по
меньшей мере, неким утешением. Идеальных текстов не бывает -- и все.
Тем не менее, всякий раз, как дело доходило до того, чтобы что-нибудь написать, на
меня накатывало отчаяние. Потому что сфера предметов, о которых я мог бы написать,
была ограничена. Например, про слона я еще мог что-то написать, а вот про то, как со
слоном обращаться -- уже, пожалуй, ничего. Такие дела.
Восемь лет передо мной стояла эта дилемма. Целых восемь лет. Срок немалый.
Но пока продолжаешь учиться чему-то новому, старение не так мучительно. Это если
рассуждать абстрактно.
С двадцати с небольшим лет я все время стараюсь жить именно так. Не сосчитать,
сколько из-за этого мне досталось болезненных ударов, обмана, непонимания -- но в то же
время и чудесного опыта. Являлись какие-то люди, заводили со мной разговоры, с грохотом
проносились надо мной, как по мосту, и больше не возвращались. Я же тихо сидел с
закрытым ртом, ничего не рассказывая. И так встретил последний год, который оставался
мне до тридцатника.
А сейчас думаю: дай-ка расскажу.
Конечно, это не решит ни одной проблемы, и, боюсь, после моего рассказа все
останется на своих местах. В конце концов, написание текста не есть средство
самоисцеления -- это всего лишь слабая попытка на пути к самоисцелению.
Однако, честно все рассказать -- чертовски трудно. Чем больше я стараюсь быть
честным, тем глубже тонут во мраке правильные слова.
Я не собираюсь оправдываться. По крайней мере, написанное здесь -- это лучшее, что я
могу на сегодня. Прибавить нечего. А еще вот что я думаю. Вдруг, забравшись в будущее --
на несколько лет или даже десятилетий -- я обнаружу там себя спасенным? Тогда мои
слоны вернутся на равнину, и я найду для мира слова красивее тех, что имею сейчас.
*
В том, что касается сочинительства, я многому учился у Дерека Хартфильда. Можно
сказать, практически всему. Сам Хартфильд, к сожалению, был писателем во всех
отношениях бесплодным. Если почитаете, сами увидите. Нечитабельный текст, дурацкие
темы, неуклюжие сюжеты. Однако, несмотря на все это, он был одним из тех немногих
писателей, которые могли из текста сделать оружие. Я думаю, что будучи поставлен рядом
со своими современниками, такими, как Хэмингуэй или Фитцжеральд, он определенно не
проиграл бы им битвы. Просто ему, Хартфильду, до конца дней не удавалось четко
определить, кто же его противник. Собственно, в этом и состояло его бесплодие.
Восемь лет и два месяца он вел эту бесплодную битву, а потом умер. Солнечным
воскресным утром в июне 1938 года, держа в правой руке портрет Гитлера, а в левой --
зонтик, он прыгнул с крыши Эмпайр Стэйт Билдинг. Смерть его, равно как и жизнь, особых
разговоров не вызвала.
Первая из книг Хартфильда попала мне в руки случайно -- они не переиздавались. Я
перешел тогда во второй класс школы средней ступени и страдал от кожной болезни в паху.
Мой дядя, подаривший мне эту книгу, через три года заболел раком кишечника. Его
искромсали вдоль и поперек, напихали пластиковых трубок во все входы и выходы -- и,
претерпев эти муки, он умер. Последний раз я видел его коричневым и сморщенным,
похожим на хитрую обезьянку.
*
Всего у меня было три дяди -- еще один умер в предместьях Шанхая. Через два дня
после окончания войны он наступил на им же зарытую мину. Единственный дядя,
оставшийся в живых, стал фокусником и ездит по всей стране, выступая на горячих
источниках.
*
Хартфильд так высказался о хорошем тексте: "Процесс написания текста есть не что
иное, как подтверждение дистанции между пишущим и его окружением. Не чувства нужны
здесь, а измерительная линейка." ("Что плохого, если вам хорошо?", 1936г.)
Зажав в руке измерительную линейку, я начал робко осматриваться вокруг себя. Это
было как раз в год смерти президента Кеннеди -- выходит, прошло уже 15 лет. Целых 15
лет я был занят выкидыванием всего и вся. Как из самолета с поломавшимся мотором для
облегчения веса выкидывают сначала багаж, потом сидения, а в конце концов и без того
несчастного бортпроводника, так и я 15 лет выкидывал всякую всячину -- но взамен почти
ничего не поимел.
Уверенности в том, что я делал это правильно, у меня быть не может. Стало легче, это
несомненно -- но становится жутко при мысли о том, что останется от меня, когда
придется встретить смерть. После кремации -- неужели одни косточки?
"Когда душа темна, видишь только темные сны. А если совсем темная -- то и вовсе
никаких." Так всегда говорила моя покойная бабушка.
Первое, что я сделал в ночь, когда бабушка умерла -- протянул руку и тихонько
опустил ей веки. В это мгновение сон, который она видела 79 лет, тихо прекратился, как
короткий летний дождь, бивший по мостовой. Не осталось ничего.
*
И еще насчет текста. Последний раз.
Написание текста для меня -- процесс мучительный. Бывает, за целый месяц ничего
путного не написать. Еще бывает, что пишешь три дня и три ночи -- а написанное потом
все истолкуют как-нибудь не так.
Но вместе с тем, написание текста -- процесс радостный. Ему гораздо легче придать
смысл, чем жизни со всеми ее тяготами.
Когда подростком я обратил внимание на этот факт, то так удивился, что добрую
неделю ходил как онемевший. Казалось, стоит мне чуть пошевелить мозгами, как весь мир
поменяет свои ценности, и время потечет по-другому... Все будет, как я захочу.
К сожалению, лишь значительно позже я обнаружил, что это ловушка. Я разделил свой
блокнот линией на две половины и выписал в правую все, чего достиг за это время, а в
левую -- все, что потерял. Потерял, растоптал, бросил, принес в жертву, предал... До конца
перечислить так и не смог.
Между нашими попытками что-то осознать и действительным осознанием лежит
глубокая пропасть. Сколь бы длинная линейка у нас ни была, эту глубину нам не промерить.
И то, что я могу здесь передать на бумаге, есть всего лишь перечень. Никакой не роман, и
не литература -- да вообще не искусство. Просто блокнот, разделенный надвое
вертикальной чертой. А что до морали -- ну, может, немножко будет и ее.
Если же вам требуются искусство и литература, то вы должны почитать греков. Ведь
для того, чтобы родилось истинное искусство, совершенно необходим рабовладельческий
строй. У древних греков рабы возделывали поля, готовили пищу и гребли на галерах -- в то
время как горожане предавались стихосложению и упражнениям в математике под
средиземноморским солнцем. И это было искусство.
А какой текст может написать человек, посреди ночи роющийся в холодильнике на
спящей кухне? Только вот такой и может.
Это я о себе.
2.
История началась 8 августа 1970 года и закончилась через 18 дней, то есть 26 августа
того же года.
3.
---------------------------------------- ----------------------------------------
Харуки Мураками
Страна Чудес Без Тормозов
И Конец Света
Роман
Перевод с японского Дмитрия Коваленина
В формате Word в архиве: HB_full.zip
---------------------------------------- ----------------------------------------
ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ
Роман, который вы держите сейчас в руках, я закончил в 1985 году. В его основе - небольшая повесть "Город с призрачной стеной" ("Мати то соно футасикана кабэ"), написанная за пять лет до этого. Повесть опубликовали в одном литературном журнале, но мне самому не очень понравилось, как я ее написал (если честно, у меня в то время не хватило мастерства придать хорошей задумке нужную форму), и поэтому я не стал заводить разговор об отдельном издании, не стал ничего переписывать, а просто отложил рукопись на потом. Чувствовал: придет время - и я к ней вернусь. Эта сюжетная линия очень много значит для меня, и я долго искал в себе силы, чтобы переделать ее как надо.
Но как именно переделать? Ключевая идея никак не приходила в голову. Проблема ведь не в правке по мелочам, но в развороте угла зрения на сюжет в целом; а для такого разворота нужна принципиально новая идея. И вот, четыре года спустя по какой-то случайности (сейчас уже и не помню, какой) она меня посетила. "Да-да, вот оно!" - подумал я, побежал к столу, сел и принялся за работу, которая заняла у меня около года.
Читая роман, вы заметите, что он состоит из двух отдельных историй - "Конец Света" и "Страна Чудес без тормозов". "Конец Света" написан по мотивам той самой повести "Город с призрачной стеной", а к ней добавлен сюжет "Страны Чудес без тормозов". Собственно, в этом и заключалась моя идея: создать нечто целое из двух разных историй. Они происходят в совершенно разных местах и развиваются по различным канонам - но под конец органично сплетаются в одно целое. Каким образом они пересекаются и чем объединены - читателю не должно быть понятно, пока он не доберется до конца книги.
Загвоздка - и, уверяю вас, очень серьезная - состояла в том, что я и сам понятия не имел, как эти две истории увязать. Но я решил не унывать. Я подумал: "Ладно, будь что будет!" - и начал сочинять на ходу (как вы, наверное, знаете, оптимизм - неотъемлемая часть писательской натуры). Я выстраивал эти сюжеты попеременно один из другого - и потихоньку двигался вперед. В итоге получилось, что все четные главы - это "Конец Света", а все нечетные - "Страна Чудес без тормозов". И сейчас, вспоминая все это, я понимаю, что для создания этих разных историй задействовал совершенно разные части себя.
Проще говоря, вполне возможно, что "Конец Света" я писал правым полушарием мозга, а "Страну Чудес" - левым. Или, скажем, наоборот; не важно. Так или иначе, я разделил свой мозг (сознание, если угодно) на две части и писал две разные истории. Должен признаться, ощущение было замечательное.
Например, сочиняя "Конец Света", я плавал в фантазиях своего "правого мозга". Там - очень тихий мир. В маленьком городе, обнесенном высокой стеной, все происходит размеренно и спокойно. Люди сдержанны, немногословны, звуки приглушены. В отличие от этого мира, "Страна Чудес без тормозов" предельно активна. Там вы найдете и скорость, и насилие, и комизм ситуаций, и картины сумасшедших будней огромного мегаполиса. Этот мир существует в моем "левом мозгу". И вот так писать, постоянно ныряя то в один из этих миров, то в другой, для меня (или для механизма, управляющего моим сознанием) - чрезвычайно уютное состояние. Когда мне сложно разобраться в себе, когда душа не на месте, я частенько подхожу к пианино и разучиваю инвенции Баха (правда, очень неумело). Я одинаково напрягаю пальцы обеих рук - и казалось бы простая физическая нагрузка помогает восстановить утерянное душевное равновесие: мне действительно становится легче. Сочиняя то "Конец Света", то "Страну Чудес", мне было почти так же легко.
Так, день за днем, я продолжал напрягать обе половинки мозга, создавая два противоположных повествования. И постепенно между ними начала проступать некая взаимосвязь. Что-то из одной истории совершенно естественно стало просачиваться в другую и наоборот. Процесс был очень радостным и захватывающим. В какой-то момент пришла уверенность: да, теперь все получится как надо, - и работать стало гораздо легче. Я просто сочинял каждый день по кусочку той и другой истории, полагаясь на собственное чутье. Верил, что они когда-нибудь непременно соединятся в одно целое. И они соединились. Удачно или нет - судить вам.
Мы часто спрашиваем себя о душе. Примерно как у Антона Чехова в "Палате номер шесть" Андрей Ефимыч развлекает вопросами почтмейстера.
Существует ли душа? Конечна она или бесконечна? Исчезает она с нашей смертью - или все-таки переживает смерть и как-то существует дальше? Ответов на эти вопросы у меня нет, - да и у Чехова, видимо, не было. Я лишь знаю наверняка, что у нас есть сознание. Оно существует внутри нашего тела. А снаружи этого тела существует совсем другой мир. Мы живем в постоянной зависимости как от внутреннего сознания, так и от внешнего мира. И эта двойная зависимость то и дело заставляет нас болеть, страдать, ввергает нас в хаос и разрушает наше драгоценное "я".
Но я часто думаю: а разве мир вокруг не отражается в нашем сознании точно так же, как наше сознание отражается в мире? И разве здесь не применима метафора двух зеркал, развернутых друг к другу и образующих две бесконечности?
Описание подобного видения (или, если угодно, понимание мироустройства) - мой постоянный мотив, но, пожалуй, именно в "Стране Чудес без тормозов" мне удалось выписать это наиболее внятно. В 1982 году я написал "Охоту на овец", свой первый настоящий роман, а три года спустя - "Страну Чудес без тормозов". К тому времени мне было тридцать шесть лет, и во мне впервые укрепилось ощущение: ну вот, я и стал писателем. Мне хотелось рассказывать истории тем голосом, которые я в себе открыл, и теми словами, который во мне накопились.. Впереди еще целых полжизни можно грамотно расходовать силы и продолжать писать.
Мне очень приятно сознавать, что усилиями Дмитрия Коваленина столь важный для меня роман переведен на русский язык, и такое уважаемое издательство, как "ЭКСМО", опубликовало его в России. От всего сердца желаю моим русским читателям получить удовольствие от этой книги.
14 октября 2002 года
1
СТРАНА ЧУДЕС БЕЗ ТОРМОЗОВ
Лифт. Тишина. Манера толстеть
Почему до сих пор светит солнце?
Почему не смолкают птицы?
Или они не знают,
Что конец света уже начался?
"Конец света"*
Кабина лифта мучительно медленно двигалась вверх. То есть, я полагал, что вверх; убедиться в этом никакой возможности не было. На такой черепашьей скорости всякое чувство движения пропадает. Может быть, лифт опускался. Может, вообще стоял. И только мне в моей ситуации было удобно думать, что он поднимается. Жалкая гипотеза. Никаких доказательств. Возможно, я уже проехал этажей двенадцать вверх и еще три вниз. А может, успел обернуться вокруг Земли. Неизвестно.
Что говорить, с этим лифтом и сравниться не мог допотопный подъемник моей многоэтажки - шаг прогресса сразу вслед за колодезным воротом. Просто не верилось, что два настолько разных агрегата созданы для выполнения одной функции и одинаково называются. Слишком космической была пропасть между мирами, где они появились на свет.
Прежде всего, этот лифт ошеломлял своими размерами. При желании здесь можно было бы устроить офис небольшой фирмы. Расставить столы, шкафы, стеллажи, в углу оборудовать кухню - и все равно еще место останется. Три взрослых верблюда и средних размеров пальма уместились бы в этой громадине без особых проблем.
Второе, что впечатляло не меньше, - абсолютная чистота. Стерильная, как в свежевыстроганном гробу. На сверкающей стали стен - ни пылинки, ни пятнышка. На полу - дорогой зеленый ковер с ворсом по щиколотку.
Но особенно поражало отсутствие всякого звука. Не успел я войти, как двери с устрашающим беззвучием (именно так!) плавно закрылись у меня за спиной, и кабину затопила вязкая тишина. Поехал лифт или остался на месте - сам черт бы не разобрал. "Глубокие реки неслышно текут"...
Но и это еще не все. Меня окружали абсолютно голые стены. Ни панели управления, ни кнопок, ни аварийного тормоза. Я ощутил себя самым беспомощным существом на земле. Да что кнопки - не было ни дисплея с номерами этажей, ни предупреждения о максимально допустимом числе пассажиров, ни таблички фирмы-изготовителя. Не говоря уже о пожарном люке. Самый натуральный гроб. Готов поспорить, проверки на пожарную безопасность этот лифт не проходил. И никогда не прошел бы. В конце концов, существуют же и у лифтов какие-то общелифтовые критерии...
Харуки Мураками
Сжечь сарай
[1982]
Перевод с японского: Андрей Замилов
Я познакомился с нею на свадьбе у приятеля три года тому назад. Было мне тогда тридцать один, ей - двадцать, а значит, наш возраст различался почти на один астрологический период, что, в общем-то, не имело особого значения. В то время мою голову занимали куда более важные проблемы, чтобы думать ещё о возрасте и прочей ерунде. Собственно говоря, она тоже особо об этом не беспокоилась. Я был женат, однако и это не имело значения. Казалось, она полагала, что возраст, семья и доход такие же чисто наследственные вещи, как и размер ноги, тембр голоса, форма ногтей. Другими словами, не принадлежала к разряду меркантильных людей. Если хорошенько задуматься,… так оно, пожалуй, и было.
Она изучала пантомиму по "Какому-То-Там" известному учителю, а на жизнь зарабатывала моделью для рекламы, но делала это с большой неохотой, часто отказываясь от предложений агента, из-за чего доход получался крайне скромным. Бреши в бюджете покрывались, в основном, расположением нескольких "бойфрэндов". Само собой, этих тонкостей я не знаю. Просто пытаюсь предположить, исходя из её же часто повторявшихся рассказов.
При этом, я ни в коем случае не хочу сказать, что она спала с мужчинами ради денег, или что-нибудь в этом роде. Пожалуй, всё намного проще. Настолько, что многие, сами того не замечая, рефлекторно видоизменяют свои смутные повседневные эмоции в некоторые отчётливые формы, как то: "дружелюбие", "любовь" или "примирение". Толком объяснить не получается, но по существу что-то вроде того.
Несомненно, такое не длится до бесконечности. Продолжайся он вечно, сама структура космоса оказалась бы перевёрнутой вверх ногами. Это может произойти только в определённое время и в определённом месте. Это так же, как "чистить мандарин". О "чистке мандарина" я и расскажу.
В день первой нашей встречи она сказала, что занимается пантомимой. Я проявил интерес, но особо не удивился. Все современные молодые девушки чем-нибудь увлекаются. К тому же, она не походила на тип людей, которые шлифуют свой талант, занявшись чем-то всерьёз.
Затем она "чистила мандарин". "Чистка мандарина" означает буквально то, что и написано. Слева от неё располагается стеклянная миска с наваленными горой мандаринами, справа - тоже миска: под шкурки. Такая вот расстановка. На самом деле ничего этого нет. Она в своём воображении берёт в руку мандарин, медленно очищает шкурку, по одной дольке вкладывает в рот, выплёвывая кожицу, а, съев один мандарин, собирает кожицу в шкурку и опускает её в правую миску. И повторяет этот процесс много-много раз. С первого взгляда в нём нет ничего особенного. Однако, проследив минут десять - двадцать за происходящим на моих глазах, - мы болтали по пустякам за стойкой бара, и она почти машинально продолжала за разговором "чистить мандарин", - начало казаться, что из меня словно высасывают чувство реальности. Жуткое ощущение! Когда в Израиле судили Айхмана, поговаривали, что лучше всего из его камеры-одиночки постепенно откачивать воздух. Я точно не знаю, как он умер, просто случайно вспомнил об этом.
- У тебя, похоже, талант!
- Что? Это? Это так себе! Никакой и не талант! Просто нужно не думать, что здесь есть мандарины, а забыть, что мандаринов здесь нет. Только и всего!
- И правда просто!
Этим она мне и понравилась.
Признаться, мы встречались не так-то и часто: раз, самое большое два в месяц. Поужинав, шли в бар, джаз-клуб, гуляли в ночи.
Рядом с ней я чувствовал себя беззаботно, напрочь забывая о работе, которую не хотелось делать, о никчемных спорах без малейшего намёка на результат, о непонятных людях с ещё более непонятными мыслями. В ней крылась какая-то особая сила. Слушая её бессмысленную болтовню, я впадал в состояние лёгкой рассеянности, как в минуты, когда смотришь на плывущее вдали облако.
Я тоже о многом рассказывал, но при этом не коснулся ни одной важной темы. Не оказалось ничего, о чём я должен был ей рассказать. Правда!
Нет ничего, о чём я должен рассказывать!
Два года назад весной умер от инфаркта отец, оставив, если верить её словам, небольшую сумму денег. Она решила на них ненадолго съездить в Северную Африку. Я так и не понял, почему именно туда, однако познакомил с одной подругой, работавшей в Посольстве Алжира в Токио, благодаря которой она всё-таки отправилась в эту африканскую страну. В конце концов, я же поехал провожать её в аэропорт. Она была с одной потрёпанной сумкой "бостон". Багаж досматривали так, будто бы она не едет в Африку, а возвращается туда.
- Правда же, ты вернёшься в Японию?
- Конечно, вернусь!
…И вернулась - через три месяца, похудев на три килограмма и чёрная от загара. Вдобавок к этому, привезла из Алжира нового любовника, с которым попросту познакомилась в ресторане. В Алжире мало японцев, и это их объединило и сблизило. Насколько мне известно, он стал для неё первым настоящим любовником.
Где-то под тридцать, высокого роста, опрятный и вежливый. Правда, со слабо выразительным лицом, но из разряда симпатичных и приятных людей. Большие руки с длинными пальцами.
Почему я знаю такие подробности об этом человеке? Потому что ездил их встречать. Внезапно из Бейрута доставили телеграмму, в которой значились лишь дата и номер рейса. Похоже, она хотела, чтобы я приехал в аэропорт. Когда самолёт сел, а сел он из-за плохой погоды на четыре часа позже, и я всё это время читал в кафе сборник рассказов Фолкнера, эта парочка вышла из дверей, держась за руки. Совсем как добропорядочные молодожёны. Она представила мне его, и мы почти рефлекторно пожали друг другу руки. Крепкое рукопожатие человека, долго живущего за границей. Затем пошли в ресторан, - она хотела во что бы то ни стало съесть "тэндон", и ела его, а мы с ним пили пиво.
"Я работаю во внешнеторговой фирме", - сказал он, но о самой работе так и не заикнулся. Может, потому, что не хотел говорить о своей работе, или постеснялся, предположив, что это может показаться скучным, - я так точно и не понял. Правда, я и сам не жаждал слушать рассказы о торговле, поэтому задавать вопросы не отважился. Темы для беседы не находилось, и тогда он поведал о безопасности в Бейруте и водопроводе в Тунисе. Похоже, он неплохо разбирался в обстановке стран Северной Африки и Ближнего Востока.
Покончив с "тэндоном", она широко зевнула и заявила, что хочет спать. Казалось, она тут же уснёт. Да! Совсем забыл: за ней водилась привычка засыпать, не взирая на место нахождения. Он сказал, что проводит её до дома на такси, на что я возразил, мол, на электричке выйдет быстрее, да и сам я вернусь таким способом. При этом для меня осталось загадкой: "Зачем вообще приезжал в аэропорт?! "
- Рад был познакомиться, - обратился он ко мне без какого-либо намёка на извинение.
- Взаимно...
После этого я виделся с ним несколько раз. Заприметь я где-нибудь случайно её, рядом обязательно находился он. Назначь я ей свидание, случалось, он подвозил её на машине до места встречи. Он ездил на спортивной немецкой машине серебристого цвета, на которой нельзя было найти ни единого пятнышка. Я почти не разбираюсь в машинах, поэтому подробно описать не могу, однако, это была машина в духе чёрно-белых фильмов Федерико Феллини.
- Он наверняка богатый? - поинтересовался я как-то у неё.
- Да, - ответила она без всякого интереса. - Наверно, богатый.
- Неужели так хорошо зарабатывают во внешней торговле?
- Внешней торговле?!
- Он сам так сказал: "Работаю во внешнеторговой фирме".
- Ну... Может, и работает. Правда... Не знаю я толком. Он вообще-то не похож на работающего человека. Встречается с людьми, звонит по телефону, но так, чтобы трудиться изо всех сил...
- Совсем как Гэтсби!
- Ты о чём это?
- Да так! - ответил я.
* * *
Она позвонила после обеда в одно из воскресений октября. Жена с утра уехала к родственникам, оставив меня одного. День выдался солнечным и приятным. Глядя на камфарное дерево в саду, я поедал яблоко. Уже седьмое за день.
- Я сейчас недалеко от твоего дома. Ничего, если мы вдвоём заглянем в гости? - поинтересовалась она.
- Вдвоём? - переспросил я.
txtТони Такия
[ Харуки Мураками ]
[1993]
Настоящее имя Тони Такия - ... действительно Тони Такия.
Это имя (разумеется, в документах записанное как Такия Тони), строгие черты
лица и вьющиеся волосы с детских лет давали окружающим повод считать его
полукровкой. Едва закончилась война - по свету подрастало немало детей с
кровью американских солдат. Но на самом деле его отец и мать были
чистокровными японцами. Отец - Такия Сёсабуро - ещё в довоенную пору слыл
довольно известным тромбонистом. За четыре года до начала Тихоокеанской
войны он связался с некой женщиной, из-за которой был вынужден покинуть
Токио. А раз так - прихватив с собой только инструмент, он подался в Китай.
В то время вполне хватало одного дня, чтобы переправиться из Нагасаки в
Шанхай. Покидая Токио и Японию, ему было не о чем и не о ком жалеть. К тому
же, творческая атмосфера Шанхая тех лет, что ни говори, вполне подходила ему
по характеру. Стоя утром на палубе парохода, заходящего в устье Янцзы,
любуясь панорамой сверкающего в утренних лучах Шанхая, Такия Сёсабуро
целиком и полностью влюбился в этот город, блеск которого казался знамением
чего-то светлого. Шёл ему в ту пору двадцать второй год.
Таким образом, все военные катаклизмы, начиная со вторжения в Китай вплоть
до нападения на Перл-Харбор и атомной бомбардировки, он пережил, беззаботно
играя на тромбоне в одном из ночных клубов Шанхая. Война шла за пределами
его мира. Иными словами, Такия Сёсабуро был человеком, чьи мысли и интересы
витали на расстоянии от исторических событий. У него не было других желаний,
кроме как есть три раза в день, играть в своё удовольствие на тромбоне и
находиться в окружении женщин.
Он многим нравился - молодой симпатичный виртуоз. Куда бы он ни шёл, везде
выделялся, как ворон на белом снегу. Он переспал с несчётным количеством
женщин: от японок и китаянок до русских белоэмигранток, от проституток до
замужних женщин, от красавиц до дурнушек. В общем, с кем попало. В конце
концов, мягкий тембр тромбона и огромный размер деятельного пениса вознесли
его в разряд известных личностей Шанхая той поры.
Также он (правда, сам того не сознавая) обладал талантом заводить "полезные
связи" и был на короткой ноге с верховными военными чинами, китайскими
толстосумами и другими известными особами, которые неведомыми способами
высасывали из войны огромные прибыли. Многие из них принадлежали к тем
людям, которые носят под пиджаком пистолет и оглядываются по сторонам,
выходя на улицу. Такия Сёсабуро был близок им по духу. Они, в свою очередь,
баловали его, а когда возникали проблемы, всегда и во всём шли навстречу. В
ту пору жизнь для Такия Сёсабуро казалась поистине лёгким занятием.
Однако даже такие способности иногда выходят боком. После войны он попал в
поле зрения китайской армии "за связи с подозрительными личностями" и долгое
время просидел в тюрьме. Почти всех брошенных вместе с ним за решётку
знакомых казнили без суда и следствия. В один из дней их выводили на
тюремный двор и просто расстреливали из автоматов. Казнь всегда начиналась в
два часа дня, и в это время из тюремного двора доносился треск автоматных
очередей.
В жизни Такия Сёсабуро настал критический момент - он оказался на волосок от
смерти. Умирать было не страшно: выстрел в голову, и - конец. Всего одно
мгновение мучений. "Я пожил в своё удовольствие, - размышлял он, - переспал
с несчётным количеством женщин, вкусно ел, не горевал. Что ещё можно
требовать от жизни? Пусть даже и расстреляют, - мне грех жаловаться на
судьбу. В этой войне уже погибло несколько миллионов японцев. Многие из них
куда более жуткой смертью". С готовностью к любому исходу он проводил время
в одиночке, неспешно насвистывая мелодии. День за днём, разглядывая сквозь
решетчатое окошко проплывающие мимо облака, вспоминал лица и тела женщин, с
которыми когда-то переспал. И всё же, Такия Сёсабуро повезло: он оказался
одним из двух счастливчиков-японцев, которые смогли выйти из тюрьмы живыми и
вернуться на родину.
Исхудалый он, в чём был, в том и ступил весной 1946 года ногой на японскую
землю. А когда приехал домой, узнал, что дом сгорел от пожара годом раньше
во время мартовского налёта на Токио. Тогда же погибли и родители.
Единственный старший брат пропал без вести на фронте в Бирме. И Такия
Сёсабуро остался один-одинёшенек в этом огромном мире. Но он не горевал.
Конечно, чувство обездоленности было. Однако любой странник в этом мире рано
или поздно остаётся один. Ему всего тридцать лет, а это не тот возраст,
когда можно винить окружающих за собственное одиночество. Он лишь
почувствовал свой возраст, и ничего больше. И никаких других эмоций.
Итак, Такия Сёсабуро уцелел. А раз выжил - нужно было работать головой,
чтобы оставаться на плаву и дальше.
Ничего другого он делать не умел, поэтому просто собрал старых знакомых,
создал небольшой джаз-бэнд и начал играть в одном местечке недалеко от
американской военной базы. Там, проявив свои лучшие качества, по-товарищески
сблизился с майором американской армии - большим поклонником джаза. Майор,
американец итальянского происхождения родом из Нью-Джерси, неплохо играл на
кларнете. Он служил в подразделении снабжения и мог заказывать из Америки
сколько угодно нужных пластинок. В свободное время они на пару джэмовали или
шли в казарму - общежитие майора и слушали там за банкой пива лучшие
пластинки Бобби Хакетта, Джэка Тигадэна, Бени Гудмена, пытаясь усердно
копировать их пассажи. Майор доставал для него дефицитные в то время
продукты, молоко, выпивку, на что Такия Сёсабуро подумывал: "Совсем неплохие
времена!"
Он женился в 1947 году. На дальней родственнице по материнской линии.
Однажды он случайно встретил её на улице города, затем за чашкой чая слушал
истории из жизни родственников и рассказывал о своём прошлом. Так они
сблизились, а вскоре - видимо, из-за её беременности - стали жить вместе.
По крайней мере, Тони Такия слышал это из уст своего отца. Правда, он не
знал, насколько Такия Сёсабуро любил свою жену. Отец рассказывал только, что
она была красавицей и тихоней, а вот здоровьем похвастать не могла.
На следующий год после замужества родился мальчик, а через три дня после
родов мать умерла. Скоропостижно умерла и также быстро была кремирована. Она
умерла очень тихой смертью: без страданий и видимых мучений, - как погасла.
Будто кто-то, стоя за спиной, незаметно нажал на кнопку.
Такия Сёсабуро сам не знал, как это всё воспринять, - то было незнакомое ему
чувство. Казалось, в груди находится какая-то плоская вещица в форме диска,
но он никак не мог понять, что это за предмет, и зачем он там нужен. Просто
этот диск оставался внутри тела и не давал ему задумываться о чём-либо
глубже прежнего. По этой причине Такия Сёсабуро провёл неделю, почти ни о
чём не думая, и даже не вспоминая об оставленном на время в роддоме сыне.
Майор пытался его утешить. Они чуть ли не каждый день выпивали в баре рядом
с кладбищем. "Полно тебе! Крепись! Ты должен поднять на ноги сына", -
чеканил слова майор. Однако тот никак не мог сообразить, что ему говорят, и
просто молча кивал головой. Одно лишь было понятно - ему желают добра. Затем
майор, словно вспомнив, предложил: "Давай я придумаю ребёнку имя". И,
правда, Такия Сёсабуро ещё даже не думал об этом. "Что, если назвать, как и
меня - Тони?" Что ни говори, имя Тони никак не подходило японскому ребёнку.
Но откуда об этом мог знать майор? Вернувшись домой, Такия Сёсабуро написал
Харуки Мураками
Вампир в такси
[1981]
Перевод с японского: Андрей Замилов
Беда - она не приходит одна.
... гласит народная мудрость. А если всё одно за другим как из рук валится?
Это уже никакая не мудрость! Разминулся с подругой, оторвалась пуговица, столкнулся в электричке со старым знакомым, которого и видеть-то не хотел, разболелся зуб, пошёл дождь, сел в такси, а на дороге - пробка из-за аварии.
Скажи мне кто-нибудь в такой ситуации, мол, пришла беда - отворяй ворота, наверняка прибил бы.
Уверен, что вы поступите ничуть не иначе.
И в этом, в конце концов, есть своя мудрость.
Оттого мне и трудно в общении с людьми. Порой мечтаю, вот бы превратиться в дверной коврик! Хоть всю жизнь лежи себе на боку!..
Но и в мире дверных ковриков есть своя мудрость, как и свои проблемы. Ну, да и бог с ним!
В общем, я уселся в такси, а такси попало в пробку. По крыше барабанит осенний дождь, и каждый щелчок таксометра отдаётся в моей голове, словно картечь ружейного выстрела.
Вдобавок ко всему я три дня как бросил курить... Хотел подумать о чём-нибудь приятном, но на ум ничего не приходило. Вот так всегда! Тогда я начал представлять, в каком порядке раздеваю подругу. Та-ак. Первым делом снимаем очки, за ними часы, увесистый браслет, затем...
- Простите, - начал ни с того ни с сего водитель. (Я едва добрался до первой кнопки лифчика.) - Вампиры и в правду бывают?
- Вампиры? - ошарашено уставился я на отражавшееся в зеркале заднего вида лицо водителя. - Которые кровь пьют, что ли?
- Они самые! Как вы думаете, бывают?
- Эти, как их там... Существа-вампы?.. Метафорические кровопийцы?.. Летучие мыши-кровососы?.. Вампиры из фильмов ужасов?.. Или вы о настоящих?
- Конечно! - воскликнул водитель и проехал на какие-то пятьдесят сантиметров вперёд.
- Нет, - ответил я, - Не знаю.
- Знаю - не знаю. Так не годится! Выберите одно из двух: верите или нет?!
- Не верю.
- То есть, в существование вампиров вы не верите?
- Нет, не верю. - Я достал из кармана сигарету, но не прикуривал, а просто мусолил её во рту.
- А в призраков? В них-то верите?
- Мне кажется, что призраки существуют.
- Не "вам кажется", а будьте любезны ответить: "да" или "нет"?
- Да, - был вынужден ответить я, - верю.
- То есть, в существование призраков вы верите?
- Да.
- Однако в существование вампиров не верите?
- Нет.
- Скажите, а чем отличаются вампиры от призраков?
- Призрак - это..., одним словом, антитеза плотского существа, - ляпнул я наобум. В этом деле меня хоть хлебом не корми!..
- Хм-м-м.
- А, вот, вампир - это изменение ценностей на оси плоти.
- То есть, вы хотите сказать, что признаёте изменение ценностей, но не признаёте антитезу?
- Один раз признаешь мудрёную вещь - потом уже не остановишься.
- А вы - интеллигент!
- Целых семь лет учился в институте, - рассмеялся я.
Водитель достал тонкую сигарету и закурил, глядя на извилистую колонну машин. Запах ментола постепенно наполнил салон.
- Ну а, скажем, как бы вы поступили, встретив вампира?
- Пожалуй, растерялся.
- И только?
- А что - нельзя, что ли?
- Конечно же, нельзя! Вера - она куда более возвышенная штука. Представишь себе гору, она и возникнет. Представишь, что её нет - и её не станет.
Совсем как в одной старой песне Донована!
- А-а, вот вы о чём?
- Всё об этом.
Я вздохнул, сжимая во рту неприкуренную сигарету.
- Ну, а вы? Верите в вампиров?
- Верю.
- Почему?
- Что значит "почему"? Верю, и всё тут.
- А чем вы это докажете?
- А разве вера и доказательства имеют что-нибудь общее?
- Ну, в общем-то, да.
Я решил покончить с разговором и вернулся к пуговицам на лифчике подруги. Одна, вторая, третья...
- ... Но могу и доказать! - сказал водитель.
- Что, серьёзно?
- Серьёзно!
- И... каким образом?
- Как каким? Я сам - вампир!
Я на время умолк. Машина продвинулась вперёд ещё метров на пять. Дождь неизменно барабанил по крыше. Счётчик перевалил за полторы тысячи иен.
- Извините, огонька не найдётся?
- Пожалуйста!
Прикурив от протянутой водителем белой зажигалки "BiC", я впервые за три дня направил в легкие порцию никотина.
- Жуткая пробка, - посетовал водитель.
- Не то слово! - согласился я. - А вот... к разговору о вампирах...
- Ну-ну!
- Вы что, и вправду вампир?
- Да. Зачем мне врать?
- А это... в общем... давно им стали?
- Уже лет девять... В тот год как раз проводилась Олимпиада в Мюнхене.
- Время, остановись! Ты - прекрасно!
- Вот-вот, именно!
- Можно ещё один вопрос?
- Пожалуйста, пожалуйста.
- Почему вы стали таксистом?
- Не хочу иметь ничего общего с вампирами! Кутаться в плащ, ездить в карете, жить в замке, - ну, что в этом хорошего? Я, как полагается, зарегистрировал печать в мэрии, плачу налоги, хожу в дискотеку, играю в пачинко. Что? Странно?
- Да нет, ничего странного. Просто, звучит как-то неубедительно.
- Что? Не верите?
- М-м.
- То есть, вы не верите... что я - вампир?
- Конечно, верю, - поспешно сказал я. - Представишь себе гору, она и возникнет...
- Ну, и ладно...
- А вы что, иногда пьёте кровь?
- Ну да, я же - вампир!
- А кровь, она, наверное, бывает и вкусная, и противная?
- Бывает. Вот, ваша не годится - слишком много курите.
- Пытался бросить, да никак не получается.
- Пить кровь - так у молодых девушек. У них - самый смак!
- Кажется, я вас понимаю. Кстати, а среди актрис... у кого лучше всего?
- Кисимото Каёко. У неё - это да-а!! У Сингёдзи Кимиэ - тоже ничего! А вот на чью не тянет, так это - Момои Каори. Вот!
- Ну, если умеючи, почему бы и нет?!
- Точно!
Через пятнадцать минут мы расстались. Я открыл дверь квартиры, включил свет, достал из холодильника пиво и выпил его. Затем позвонил подруге. Слушая её, я понял: у неё действительно была причина по которой которой мы разминулись.
- Кстати, лучше тебе не садиться в чёрные такси с номерами Нэрима.
- Почему? - спросила она.
- В одном из них - водитель-вампир.
- Да ну?!
- Точно.
- Что, беспокоишься?
- Ещё бы!
- Чёрные такси с номерами Нэрима?
- Ага.
- Спасибо.
- Не за что.
- Спокойной ночи!
- Спокойной!
июль 1981 г.
Возможно не удалось распознать кодировку файла
Харуки Мураками
Все божьи дети могут танцевать
[2000]
Перевод с японского: Андрей Замилов
Аннотация
…Сколько он танцевал, Ёсия не помнил. По?видимому — долго. Он танцевал, пока весь не взмок. А потом вдруг ощутил себя на самом дне Земли, по которой ступал уверенным шагом. Там раздавался зловещий рокот глубокого мрака, струился неведомый поток человеческих желаний, копошились скользкие насекомые. Логово землетресения, превратившего город а руины. И это — всего лишь одно из движений Земли. Ёсия перестал танцевать, отдышался и посмотрел под ноги — словно заглянул в бездонную расселину…
Последний сборник рассказов Харуки Мураками «Все божьи дети могут танцевать» (2000) — впервые на русском языке.
Харуки Мураками
Все божьи дети могут танцевать
— Лиза, что же такое было вчера?
— Было то, что было.
— Это невозможно. Это жестоко.
Ф.М. Достоевский, «Бесы»
Из радионовостей:
…У американских войск большие потери, но и со стороны Вьетконга — сто пятнадцать трупов.
— Как ужасно — оказаться неизвестным.
— О чем вы?
— Сто пятнадцать мертвых партизан — и только. Больше ничего. Ни о ком ничего не известно. Были у них жены и дети? Любили они кино больше театра? Ничего не известно. Только сто пятнадцать трупов.
Жан?Люк Годар, «Безумный Пьеро»
В Кусиро поселился НЛО
Пять дней подряд она не отходила от телевизора. Молча всматривалась в руины больниц и банков, выгоревшие торговые кварталы, перерезанные автострады и железные дороги. Утонув в мягких подушках дивана, крепко поджав губы, не отвечала Комуре, когда тот заговаривал с ней. Даже не кивала и не мотала головой. И при этом было непонятно, слышит ли она вообще, что к ней обращаются.
Жена родилась в Ямагате, и, насколько было известно Комуре, не имела в окрестностях Кобэ ни родственников, ни знакомых. Но все равно с утра до вечера она не могла оторваться от телевизора. Ничего не ела, ничего не пила и даже не ходила в туалет. Только изредка давила на пульт — сменить программу — и больше не шевелилась.
Комура сам жарил в тостере хлеб, сам пил кофе и уходил на работу. А вернувшись, заставал жену в той же позе перед телевизором. Делать нечего: он готовил из оставшегося в холодильнике простой ужин и в одиночку его съедал. Потом засыпал, а она продолжала пялиться в экран ночных новостей. Ее окружал бастион безмолвия. Комура смирился и совсем перестал к ней обращаться.
Когда же спустя пять дней, в воскресенье он вернулся в обычное время с работы, жены и след простыл.
Комура работа продавцом в известном магазине радиотоваров на Акихабаре, отвечал за дорогую аппаратуру и к зарплате получал солидные комиссионные за каждую проданную систему. Среди клиентов — немало врачей состоятельных бизнесменов и богачей из провинции Восемь лет работал Комура на этой должности, и заработок с самого начала имел хороший. Экономика била ключом, росли цены на землю, Япония утопала в деньгах. Кошельки лопались от толстых пачек купюр, и казалось, что все не прочь ими посорить.
Стройный и ладный, со вкусом одетый и обходительный Комура в холостую пору имел немало подруг. Но, женившись в двадцать шесть, на удивление потерял вкус к сексуальным приключениям. Все пять лет после женитьбы спал лишь со своей женой. Не то что не возникало шанса — просто Комуру, если можно так выразиться, совершенно перестали интересовать случайные связи между мужчиной и женщиной. Его больше прельшало быстрее вернуться домой, неторопливо поужинать с женой, поговорить, развалившись на диване, затем нырнуть в постель и заняться любовью. Больше ничего и не нужно.
Стоило Комуре жениться, и все его друзья и сослуживцы так или иначе пожали плечами. По сравнению с его свежим и ухоженным обликом внешность супруги казалась более чем заурядной. И не только внешность: характер у нее тоже был не приведи господь. Малообщительная, вечно не в духе, невысокая, с пухлыми ручками… Выглядела она, сказать по правде, туповато.
Однако стоило Комуре — почему, он и сам не мог объяснить, — оказаться с женой под одной крышей, ему становилось непринужденно и комфортно. По ночам он сладко спал. Его уже не беспокоили странные кошмары. Хорошая эрекция, прочувствованный секс. Он перестал размышлять о смерти, венерических болезнях и просторах Вселенной.
Однако жена томилась от столичной суеты и хотела вернуться на родину. Скучала по оставленным там родителям и двум старшим сестрам. А когда становилось совсем невмоготу, в одиночку ездила к ним. Ее семья держала традиционную японскую гостиницу и жила в достатке. Отец до безумия любил свою младшенькую и с радостью снабжал ее деньгами на дорогу. Сколько раз уже так было: Комура, вернувшись с работы, не заставал жену, а на кухонном столе видел записку: «Поехала на время к своим». Он не возмущался, а безропотно ждал ее возвращения. Проходило семь или десять дней, и жена возвращалась в приподнятом настроении.
Но когда она ушла из дому через пять дней после землетрясения, в оставленной записке значилось: «Больше я сюда не вернусь». Далее следовало очень простое и четкое объяснение, почему она не хочет жить с Комурой:
«Проблема в том, что ты мне ничего не даешь, — писала жена. — Если точнее — в тебе нет ничего, что ты должен мне дать. Да, ты — нежный, внимательный, привлекательный, но жизнь с тобой — что со сгустком воздуха. Конечно, вина в этом не только твоя. Думаю, найдется немало женщин, способных тебя полюбить. Даже не стоит мне звонить. А все, что осталось моего, — уничтожь».
При этом не осталось практически ничего. Все: ее одежда, обувь и зонтик, кофейная кружка и фен, — все исчезло Стоило Комуре уйти на работу, жена вызвала почтовую службу и, сгребя все в кучу, куда?то отправила Из «ее вещей» остался только велосипед и несколько книг. С полки пропали почти все компакт?диски «Битлз» и Билла Эванса — коллекция Комуры еще с холостяцкой поры.
На следующий день он позвонил ее родителям в Ямагату. Ответила теща и заявила, что дочь с ним говорить не хочет. При этом она как бы извинялась. Говорила, что скоро ему придут документы, просила поставить в них печать и отправить как можно скорее обратно.
— Я понимаю, что нужно «как можно скорее», но дело ведь нешуточное — дайте подумать.
— Думай ты, не думай — ничего не изменится, — сказала теща.
Пожалуй, верно, решил Комура. Сколько ни жди, сколько ни думай, к прежнему возврата нет. Это он и сам понимал прекрасно.
Поставив печати и отправив бракоразводные документы обратно, Комура взял недельный отпуск. Начальник был в общих чертах наслышан, а февраль — для торговли сезон мертвый, поэтому он, не говоря ни слова, дал согласие. По лицу было видно: хотел что?то сказать, но не сказал.
— Говорят, в отпуск идете? — спросил в обеденный перерыв сослуживец по фамилии Сасаки. — Чем собираетесь заниматься?
И в самом деле, чем бы заняться?
Сасаки был младше Комуры на три года, к тому же —не женат. Маленький, с короткой стрижкой, в очках с круглой оправой. Балагур, немного заносчив, не все его любили, но в целом он неплохо ладил со спокойным Комурой.
— Раз уж такое дело, неплохо попутешествовать в свое удовольствие, что скажете?
— Ага, — буркнул Комура.
Сасаки протер платком линзы очков и посмотрел в лицо Комуре, словно хотел у него что?то выведать.
— Вам приходилось бывать на Хоккайдо?
— Нет, — ответил Комура.
— Хотите съездить?
— С чего это?
Сасаки прищурился и откашлялся.
— Сказать по правде, мне нужно передать одну маленькую вещицу в Кусиро. Вот бы неплохо, если б это смогли сделать вы. В долгу не останусь: с радостью оплачу ваш перелет в оба конца. Заодно договорюсь о ночлеге.
txtЗЕЛЕНЫЙ ЗВЕРЬ
[ Харуки Мураками ]
Муж, как обычно, ушел на работу, и я осталась дома одна. Заняться было
нечем. Я присела у окна и стала смотреть на сад сквозь щель между шторами, -
просто бесцельно смотреть в надежде на случайную мысль о подходящем занятии.
Взгляд остановился на моем давнем любимце и воспитаннике - вечнозеленом
дубе. Мы вместе росли. Я часто разговаривала с ним, как с другом.
Тогда я тоже мысленно беседовала с дубом. О чем - сейчас не вспомню. Даже не
знаю, как долго это длилось: когда смотришь на сад, время течет точно вода в
стремнине. За окном совершенно стемнело. "Н-да, засиделась", - очнулась я от
глухого звука сотрясающейся земли. Сначала показалось, что он исходит из
моего собственного тела. Как слуховая галлюцинация. Тело охватило мрачное
предчувствие. Я затаила дыхание и насторожилась. Гул медленно, но верно
нарастал. Даже не знаю, на что он похож? С такими жуткими раскатами, что по
телу пошли мурашки. Я замерла.
Вдруг земля вокруг корней дуба вспучилась, потрескалась и развалилась на
куски, - изнутри показалось нечто похожее на острый коготь. Мои ладони
сжались в кулаки, взгляд застыл на /этом/, а в голове пронеслось: "Сейчас
что-то будет!" Коготь энергично разгреб землю, и из образовавшейся норы
выкарабкался зеленый зверь.
Первым делом он отряхнулся, и со сверкающей зеленой чешуи посыпались комки
земли. Его удивительно длинный нос, темнеющий к кончику, торчал тонким
хлыстом. И только глаза - совсем как у человека. При виде этих глаз я
невольно содрогнулась: в них жили мысли - как у меня или, скажем, у вас.
Зверь приблизился к дому и постучал в дверь кончиком носа. "Тук, тук-тук", -
раздался сухой стук. Тайком, чтобы не привлечь его внимание, пробираюсь в
дальнюю комнату. Кричать смысла нет: в округе ни души, а муж припозднится.
Побег через черный ход невозможен: в доме всего одна дверь, и в нее стучится
отвратительный зеленый зверь. Остается только затаиться и сделать вид, что в
доме никого нет: быть может, он смирится и куда-нибудь уйдет. Но зверь не
отступал. Он согнул кончик носа, сунул его в замок и… Замок поддался, лишь
слегка щелкнув, дверь приоткрылась, и в щель неспешно проник нос. Он
внимательно изучал комнату - как змея, приподняв голову, осматривается по
сторонам. "Эх, стоять бы сейчас с ножом у двери да отрубить этот кончик по
самое основание", - на кухне полно острых ножей. Но зверь, словно услышав
меня, только хмыкнул: "Б-б-бестолку все это". Странная речь! Похоже, он с
трудом подбирает слова. "Этот нос яко хвост я-я-ящерицы: руби, не руби, все
будет расти. Чем чаще рубить, тем си-сильнее и длиннее станет. Так что,
з-з-зазря это все". Жуткие глазища завращались словно волчки.
Да он читает мысли! Ну, это уж слишком! Никому не позволю рыться в моих
мозгах, тем более /такому/ непонятному и жуткому зверю. Меня прошиб холодный
пот. В самом деле, что он собирается сделать? Сожрать? Или утащить с собой
под землю? "Хрен редьки не слаще", - подумала я. Хорошо, он не совсем
безобразный: хоть не страшно на морду взглянуть. А когти на этих долговязых
лапках ничего так, если присмотреться, весьма даже симпатичные. Странно, но
он совсем не агрессивен...
- Разум-м-меется! - сказал он, выгибая шею. Зеленая чешуя перекатывалась с
легким звоном, будто слегка качнули стол, уставленный кофейными чашками. -
Н-н-неуж-то думаете, что я в-в-вас съем? Не-а, - не буду! Пошто вы так? Я
против вас ничего не имею. Не такой я в-в-варвар"!!
Ну, точно, он понимает все, о чем я думаю!
- Эй, хозяюшка! Хозяйка! Я пришел сюда сделать предложение. Понимаете? Я
нарошно выполз из глуб-б-бокого подземелья. Не простое это дело: пришлось
сполна разгрести земли. Вон, все когти ободрал! Будь у меня злой умысел,
злой умысел, злой умысел, разве ж я смог такое сделать. А сюда пришел, пошто
вы мне нравитесь, нравитесь. Я думал о вас в глуб-б-боком подземелье. Но не
мог больше выносить и в-в-выполз сюда. Все отговаривали, а мне не терпелось.
Я собрал всю свою х-х-храбрость, - я знал, вы подумаете: "Ах, ты ж - зверь
такой! Набрался наглости делать мне предложение!"
- А разве не так?! Такой нахальный зверь, и еще требует моей любви!
Тут морда зверя сразу же помрачнела. В унисон эмоциям цвет чешуек поменялся
на фиолетовый. Тело съежилось и стало с виду на размер меньше. Я скрестила
руки и уставилась на сжавшуюся тушу. Может, его тело изменяется с переменой
чувств? И под этим жутко безобразным видом кроется нежное, как свежее пюре,
и легко ранимое сердце? Раз так, у меня есть шанс на победу! "Попробуем еще
раз. Но ты же безобразный зверь!" - подумала я громким внутренним голосом.
Таким громким, что в сердце отдалось словно лаем: * "Но ты же безобразный
зверь!" * Чешуйки прямо на глазах полиловели. Глаза его, точно всасывая мою
неприязнь, расширились, вылезли из орбит, и из них ручьями инжирного сока
полились слезы.
Страх пропал. Тогда я на пробу представила, насколько это было возможно,
самую жестокую сцену. Мысленно связав его, я по одной ощипывала острым
пинцетом зеленые чешуйки; тыкала раскаленным до красна ножом в мягкие
розовые икры; что есть сил вонзала обгорелый паяльник в опухшие, как инжир,
глаза. Я представляла одну за другой все эти сцены, а зверь горько рыдал,
вскрикивал от боли, корчился в муках, словно это происходило с ним на самом
деле. …Цветные слезы, густая слюна из пасти, газ пепельного цвета с запахом
роз из ушей, ненавистный пристальный взгляд из распухших глаз... "Эй,
хозяйка! Прошу вас, ради Бога! Не думайте, пожалуйста, о таких зверствах!
Умоляю, не п-п-представляйте себе это, - добавил он понуро. - У меня н-н-не
было злого умысла. Я не делаю ничего плохого. Я просто д-д-думал о вас".
Говори-говори! "Шутка ли, ты внезапно выполз в моем дворе, без спроса открыл
дверь, вторгся в дом. Или я тебя приглашала?! В конце концов, что хочу, то и
думаю". Тем временем в голове поплыли еще более жуткие сцены. Я мучила,
кромсала его тело разными механизмами и инструментами, не упуская ни одного
из возможных способов издевательства и угнетения его существа. "Слушай,
зверь! Да ты ведь не знаешь, что такое женщина! А раз так, я тебе * сколько
угодно, сколько угодно * всего напридумаю!" В ответ на это контуры зверя
постепенно расплылись, сократились подобно дождевому червю вплоть до его
шикарного зеленого носа. Зверь, корчась на полу, зашевелил губами, пытаясь
еще что-то сказать мне напоследок. Видимо, что-то очень важное, словно
передать забытое старое сообщение. Однако рот скривила гримаса, и он замер,
а вскоре рассеялся и пропал. Облик зверя стал тонкой тенью вечера. В воздухе
повисли лишь его выпуклые печальные глаза. "Такие шутки со мной не пройдут!
Смотри, смотри, тебе уже ничего не поможет. Ты ничего не можешь сказать. Ты
ничего не можешь сделать. Твое существо уже кончено". Спустя миг и глаза
растворились в пустоте. Темнота ночи наполнила беззвучную комнату.
ГлавнаяПоискПрозаСказкиСтатьиФорумСсылки
txtЗомби
[ Харуки Мураками ]
[1989]
Он и она шли по дороге. Вдоль кладбища. В полночь. Окутанные мглою. Они
совсем не собирались идти в таком месте и в такое время. Но по разным
причинам им пришлось пойти. Они спешно шагали, крепко взявшись за руки.
- Прямо как в клипе Майкла Джэксона, - заметила она.
- Да! Осталось только надгробиям зашевелиться, - подхватил он.
И в этот самый момент послышался скрип, будто где-то рядом двигали тяжёлый
предмет. Они остановились и, не сговариваясь, переглянулись.
Он рассмеялся: "Не бойся! Это, наверное, ветка. От ветра".
Но ветра не было. Она вздохнула и оглянулась по сторонам. Возникло дурное
предчувствие. Словно сейчас произойдёт что-то неладное.
Зомби?!
Но ничего не было видно. Похоже, в эту ночь мертвецы и не думали воскресать.
И они пошли дальше.
Показалось, будто его лицо приняло непривычно грубое выражение.
- Что у тебя за походка, - неожиданно спросил он.
- У меня? - удивилась она. - Что, плохая?
- Ужасная.
- Правда?
- Ноги колесом.
Она закусила губу. "Да, есть немного. Даже подошва обуви стёрлась по бокам.
Но не настолько, чтобы нарочно обращать на это внимание".
И промолчала. Потому что любила его. Как и он её. Они собирались через месяц
пожениться, и совсем не хотелось ссориться по пустякам.
- Да, у меня ноги немного кривые. Ну и что из того?
- Просто, у меня не было раньше женщин с кривыми ногами.
- А-а! - растерянно рассмеялась она... "Может, он пьян. Да нет, сегодня,
вроде, не пил".
- А ещё у тебя в ухе целых три родинки!
- Да ну! - воскликнула она. - И в каком?
- В правом... Прямо внутри уха. И такие мерзкие!
- Тебе не нравятся родинки?
- Ты найди хоть одного человека, кому бы они нравились? Я ненавижу мерзкие
родинки!
Она ещё... ещё сильнее закусила губу.
- Кстати, у тебя иногда воняет подмышками, - продолжал он. - Меня это давно
раздражает. Если бы мы познакомились летом, то вряд ли уже встречались.
Она тяжело вздохнула и отпустила его руку.
- Зачем ты так? По-моему, ты говоришь лишнее? Ты никогда себе такое... - У
тебя даже воротник блузки грязный. Вот этой. Которая на тебе. Какая ты всё
же неряха! Ведь, ничего толком сделать не можешь!
Она продолжала молчать. Она так рассердилась, что не могла проронить ни
слова.
- Слышишь? Я тебе многое хочу сказать: ноги колесом, волос подмышками,
грязный воротник, родинки в ухе, - это только начало. А, вот ещё! Почему ты
носишь серьги, которые тебе не идут? Ты в них выглядишь как шлюха. Да нет,
шлюха - та приличней будет. Раз уж цеплять, тогда сразу кольцо в нос. Оно
как раз подойдёт к твоему зобу. Вот ещё вспомнил - зоб! У твоей матери он
как у свиньи. У толстой хрюкающей свиньи. Это же ты спустя лет так двадцать!
Ты и жрёшь совсем как мать. По-свински! Как из голодного края. А папашка
твой! Даже иероглифы толком не умеет писать! Недавно прислал письмо моему
старику, так все со смеху попадали. Про почерк я, вообще, молчу. Он ведь и
начальную школу не смог закончить?.. А твой дом?! Культурная рухлядь. Её бы
облить бензином да пожечь. Чтобы сгорела синим пламенем. Вот.
- Если я тебе не нравлюсь, зачем тогда собрался жениться?
Он не ответил, выкрикнув только: "Свинья!", чтобы тут же продолжить.
- А твоё это самое?! Я давно смирился и вставляю, как есть. Но там уже всё
как дешёвая растянутая резинка. Чем иметь тебя такую, лучше умереть. Плевать
какой смертью. Подохнуть и всё тут. Чем жить в таком стыде.
Она растерянно стояла рядом.
- Как ты смеешь так...
В этот момент он внезапно схватился за голову. Затем скорчил болезненную
гримасу и присел на корточки. Разодрал ногтями виски. "Мне больно, -
пожаловался он. - Голова раскалывается... Нет, я не выдержу... Кто бы
знал?.."
- Что с тобой? - невольно спросила она.
- Сама не видишь? Я больше не могу терпеть! Кожа расползается, как от ожога.
Она коснулась руками его лица. Оно пылало. Тогда она попыталась потереть
лицо, и вдруг... кожа сползла, будто её содрали. Затем показалась красная
гладкая плоть. Она ахнула и отпрянула назад.
А он поднялся и ехидно улыбнулся. И начал отдирать с лица оставшиеся ошметки
кожи. Повисли зрачки. Нос превратился в два тёмных отверстия. Исчезли губы.
Оскалились в жуткой усмешке зубы.
- Я был всё это время с тобой, чтобы когда-нибудь сожрать... как свинью.
Думаешь, ты нужна для чего-то другого? Или не понимаешь даже этого?! Ты -
дура? Ты - дура. Ты - ду-ра! Хе-хе-хе.
И кусок облезлого мяса погнался за ней вслед. Она бежала, что есть силы. Но
убежать от мясной туши так и не смогла. На краю кладбища склизкая рука
схватила её за воротник блузки. Тогда она закричала, что было мочи.
Её тело обнимал мужчина.
Пересохло в горле и хотелось пить. Мужчина с улыбкой смотрел на неё.
- Что с тобой? Кошмар?
Она приподнялась и осмотрелась по сторонам. Они вдвоём лежали в постели. В
номере расположенной на берегу озера гостиницы. "Бр-р-р", - потрясла она
головой.
- Кричала? Я?!
- Дурным голосом, - ответил он, улыбаясь. - Такой вопль! Вся гостиница,
поди, слышала. Лишь бы не подумали, что здесь убивают.
- Прости, - попросила она.
- Ладно. Делов-то... Что, страшный был сон?
- Ты даже представить себе не можешь!
- Расскажешь?
- Не хочу, - как отрезала она.
- Лучше кому-нибудь рассказать. Сразу полегчает, иначе так и будешь дрожать
от страха.
- Ну и пусть. Не хочу я сейчас ничего рассказывать.
И они замолчали. Она опять оказалась в его объятиях. Вдалеке квакали
лягушки. Медленно, но ритмично билось его сердце.
- Дорогой, - заговорила она, будто о чём-то вспомнив, - скажи...
- Что?
- У меня нет случайно в ухе родинки?
- Родинки? - переспросил он. - Это не той ли уродливой, что с правой
стороны?
Она закрыла глаза. Кошмар продолжался... / 1989 г. /
ГлавнаяПоискПрозаСказкиСтатьиФорумСсылки
Возможно не удалось распознать кодировку файла
Тэрри Гудкайнд
Камень слёз
Книга вторая. Второе правило волшебника
Глава 1.
Рэчел ещё крепче прижала куклу к груди и уставилась на чёрного зверя, наблюдавшего за ней из кустов. По крайней мере, Рэчел казалось, что зверь за ней наблюдает. Это трудно было сказать с полной определённостью, поскольку глаза у зверя были такими же чёрными, как и всё остальное.
Правда, когда на них падал свет, глаза вспыхивали золотым блеском.
Ей уже доводилось видеть в лесу зверушек — кроликов и енотов и белок и ещё всякую живность, но этот зверь был больше. Он был ростом с Рэчел, а может, даже и выше. Медведи бывают чёрные. А что, если это медведь?
Но это — не всамделишный лес, ведь он — во дворце. Рэчел ещё никогда не бывала в таком лесу. Интересно, водятся ли в таких лесах звери, как в настоящих?
Она, пожалуй испугалась бы, не будь рядом Чейза. Рэчел знала, с Чейзом ей ничего не угрожает. Чейз — самый храбрый человек на свете. Но, всё равно, она немного боялась.
Чейз сказал ей, что она — самая храбрая девочка из всех, кого он знает. Рэчел не хотела, чтобы Чейз подумал, будто она испугалась какого-то большого кролика.
Может, это всего-навсего большой кролик, который мирно сидит себе на камне? Но у кроликов длинные уши. А может и вправду медведь?
Она повернулась и посмотрела на тропинку, на прекрасные цветы и увитые лозой низкие стены и на лужайку, на которой Чейз беседовал с Зеддом, волшебником. Они стояли около каменного постамента, глядя на шкатулки и говорили о том, что с этими шкатулками делать.
Рэчел была рада, ведь это значит, что Даркен Рал не добрался до них и что он никогда никому не сможет причинить больше зла.
Рэчел обернулась проверить, не приблизился ли чёрный зверь. Зверь исчез. Она осмотрелась по сторонам, но нигде его не увидела.
— Как ты думаешь, Сара, куда он мог деться? — прошептала она.
Кукла не ответила. Рэчел направилась к Чейзу. Её ноги хотели бежать, но Рэчел не хотела, чтобы Чейз подумал, будто она вовсе не такая храбрая.
Чейз сказал, что она храбрая и от этого ей было хорошо. Рэчел шла, то и дело оглядываясь через плечо, но чёрного зверя нигде не было видно. Может, он живёт в норе и ушёл туда? Её ноги всё ещё хотели бежать, только она им этого не позволяла.
Когда Рэчел дошла до Чейза, она бросилась к нему и обхватила его колено.
Чейз разговаривал с Зеддом, а она знала, что перебивать — невежливо и потому терпеливо ждала.
— Ну и что будет, если ты просто закроешь крышку? — спросил волшебника Чейз.
— А всё, что угодно! — Зедд взмахнул своими костлявыми руками. Его седые волнистые волосы растрепались. — Откуда мне знать? Если я знаю, что такое шкатулки Одена, это вовсе не означает, что я знаю, что с ними делать сейчас, когда Даркен Рал открыл одну шкатулку. Магия Одена убила его за то, что он открыл шкатулку. Она могла бы уничтожить весь мир. За то, что я закрою шкатулку, она может убить меня. Или ещё того хуже.
Чейз вздохнул:
— Ладно. Но мы же не можем попросту их тут оставить, так ведь? Значит, придётся нам с ними что-нибудь сделать?
Волшебник нахмурился и в глубокой задумчивости уставился на шкатулки.
Прошло уже больше минуты. Рэчел изо всех сил дернула Чейза за рукав. Чейз опустил взгляд на девочку.
— Чейз...
— «Чейз»? О чём мы договорились? — Он подбоченился и скорчил рожу изображая очень важного дядю. Рэчел захихикала и ещё крепче обхватила его колено. — И месяца не прошло, как ты стала моей дочкой, а уже нарушаешь уговор. Я ведь говорил, что ты должна называть меня «папа». Никому из моих детей не позволено называть меня Чейзом. Понятно?
Рэчел ухмыльнулась и кивнула:
— Да, Че... папочка.
Чейз закатил глаза, покачал головой и взъерошил ей волосы.
— Ну, что там?
— Там за деревьями такой большой зверь. По-моему, это медведь или кто-то ещё более страшный. Я думаю, тебе надо вынуть меч из ножен и пойти посмотреть, что это такое.
— Медведь? Здесь? — Чейз расхохотался. — Рэчел, этот сад — во дворце. В таких садах медведи не водятся. Может, это была игра света. Свет вытворяет здесь довольно странные штучки.
Рэчел покачала головой:
— Я так не думаю, Че... папочка. Он следил за мной.
Чейз улыбнулся, снова взлохматил ей волосы, потрепал по щеке и ещё крепче прижал её к себе.
— Ну теперь, когда я рядом, никто не посмеет тебя обидеть.
Рэчел молча кивнула. Сейчас, когда Чейз держал её за руку, ей было уже не так страшно и она вновь окинула взглядом заросли.
Чёрный зверь, почти скрытый низенькой увитой лозой стенкой, метнулся в её сторону. Рэчел ещё крепче вцепилась в куклу и тихонько захныкала, глядя на Чейза. Он указывал рукой на шкатулки.
— А кстати, что это за штука такая, булыжник или бриллиант или как его там? Он что из шкатулки вылез? Зедд кивнул:
— Да. Но я не хочу говорить вслух, что я об этом думаю, пока не буду полностью уверен.
— Папа, — захныкала Рэчел. — Оно приближается!
Чейз опустил взгляд.
— Отлично. Ты, главное, не упускай его из виду. — Он повернулся к волшебнику. — А почему это ты не хочешь говорить об этом вслух? Ты что, думаешь, оно как-то связано с тем, что ты рассказывал о завесе, отделяющей нас от Подземного мира? Что она разорвана?
Зедд нахмурился и поскрёб костлявыми пальцами свой острый подбородок. Он опустил взгляд на чёрный камень, лежавший перед открытой шкатулкой.
— Это именно то, чего я боялся.
Рэчел взглянула поверх стены — отследить, где прячется чёрный зверь. Над кромкой стены виднелись руки. Она вздрогнула: зверь уже совсем близко!
Его руки... Это были не руки. Это были когти. Длинные кривые когти.
Она посмотрела на Чейза, посмотрела, чем он вооружён, — просто, чтобы удостовериться, что этого достаточно. У Чейза были ножи, очень много ножей, притороченных к поясу, а ещё — меч, висевший на перевязи, а ещё большой-большой топор, пристёгнутый к поясу, а ещё — несколько толстых дубинок с острыми шипами, а ещё — арбалет за спиной. Рэчел очень надеялась, что этого достаточно.
Подобный арсенал испугал бы любого человека, но он, казалось, нисколько не пугает чёрного зверя, который подбирался к ним всё ближе и ближе. А у волшебника даже ножа нет.
На нём один простой светло-коричневый балахон и всё. И он такой тощий и костлявый. Куда ему до Чейза! Но у волшебника есть магия. Может, его магия испугает чёрного зверя?
Магия! Рэчел вспомнила о магической огневой палочке, которую ей подарил волшебник Джиллер. Она опустила руку в карман и крепко сжала палочку.
Может, Чейзу понадобится её помощь? Она не позволит, чтобы этот зверь обидел её нового папу. Она должна быть храброй!
— А это опасно?
Зедд исподлобья взглянул на Чейза:
— Если это то, что я думаю и если это попадёт не в те руки, то «опасно» — не то слово.
— Тогда, может, нам лучше бросить камень в глубокую пропасть или вообще уничтожить?
— Невозможно. Камень нам ещё пригодится.
— А что, если мы его спрячем?
— Именно об этом я и думаю. Вопрос — где? Тут следует учесть много факторов. Мне надо отвезти Эди в Эйдиндрил и изучить вместе с ней пророчества и лишь тогда я буду с полной уверенностью знать, что делать с камнем и что делать со шкатулками.
— А до тех пор? Пока ты не будешь знать с полной уверенностью?
Рэчел оглянулась на чёрного зверя. Он был ещё ближе, у самого края стены, совсем рядом с ними. Подтянувшись на своих когтистых лапах, он поднял голову и посмотрел ей прямо в глаза.
Зверь ухмыльнулся, обнажив длинные острые зубы. У Рэчел пресеклось дыхание. Его плечи тряслись. Он хохотал. Девочка широко распахнула глаза.
Сердце бешено колотилось у неё в груди.
— Папа... — жалобно прошептала она.
Чейз даже не посмотрел на неё. Он только шикнул, чтоб она замолчала.
Чёрный зверь перекинул ногу через стену и спрыгнул на землю, всё так же глядя горящими глазами на Рэчел, всё так же сотрясаясь от беззвучного хохота. Он перевел взгляд на Чейза, на Зедда, зашипел и припал к земле, готовясь к прыжку.
Рэчел дернула Чейза за штанину и с трудом проговорила:
— Папа... оно приближается!
— Отлично, Рэчел. Зедд, я все-таки не знаю...
Чёрный зверь взвыл и выскочил на лужайку. Он промчался, как стрела, как чёрная молния. Рэчел завизжала. Чейз резко повернулся — как раз в тот момент, когда зверь оказался прямо перед ним. Когти мелькнули в воздухе.
Чейз упал на землю, а зверь метнулся к Зедду. Волшебник простёр вперёд руки. Вспышки света вылетели из его пальцев, отскочили от чёрного зверя и рикошетом ударили в землю. Зверь сбил Зедда с ног.
Возможно не удалось распознать кодировку файла
Терри Гудкайнд
Меч истины
Книга первая. Первое правило волшебника
Глава 1.
Странно выглядела эта лоза. Пятнистые тёмные листья плотно прижимались к стеблю, сдавившему мёртвой хваткой гладкий ствол бальзамической пихты. Ветви пихты усохли и поникли из поврёжденной коры сочилась смола.
Впечатление было такое, будто ещё немного и дерево протяжно застонет на сыром утреннем ветру. Из-под листьев лозы, словно высматривая по сторонам нежелательных свидетелей, выглядывали стручки.
Ричард обратил внимание на запах, похожий на запах разложения чего-то и без того мерзкого. Пытаясь подавить гнетущее отчаяние и привести мысли в порядок, Ричард взлохматил пятернёй густые волосы. Он ведь искал именно эту лозу... Что же дальше?
Он поискал взглядом вокруг, но других таких не заметил. Верхний Охотничий лес выглядел вполне привычно. Клёны, уже слегка тронутые багрянцем, горделиво покачивали новым убором на лёгком ветерке.
Ночи становятся всё прохладнее и скоро к клёнам присоединятся их собратья из Оленьего леса. Дубы не желали уступать осени и пока не меняли свои тёмно-зелёные плащи.
Ричард провёл в лесах большую часть жизни. Он знал здесь все растения — если не по названиям, то хотя бы на вид. Его друг Зедд брал с собой мальчика на поиски целебных трав с ранних лет.
Он показывал ему, какие можно собирать, объяснял, где их найти и называл все травы, кустарники и деревья, какие только попадались им на глаза.
Они вели беседы обо всём на свете и старик всегда держался с ним на равных, выслушивал столь же серьёзно, сколь говорил. Именно Зедд пробудил в Ричарде жажду знаний.
Но такую лозу Ричард видел раньше лишь однажды и то, не в лесу. Он нашёл её побег в отцовском доме, в синем кувшине, который Ричард ещё ребенком сам слепил из глины.
Отец был торговцем и, часто разъезжая по свету, привозил из странствий приобретённые по случаю редкостные вещицы. Многие состоятельные люди стремились попасть к нему ради этих находок.
Отцу же, судя по всему интереснее было искать, нежели находить. Он всегда с радостью расставался с очередной диковинкой и пускался на поиски новой.
Когда отец бывал в отъезде, Ричард проводил время в обществе Зедда. Старший брат Майкл не испытывал никакого интереса ни к лесам, ни к беседам со стариком Зеддом, предпочитая общество людей побогаче.
Прошло уже без малого пять лет с тех пор, как Ричард покинул отцовский кров и зажил самостоятельной жизнью. Однако он частенько навещал отца — не то, что брат.
Майкл вечно ссылался на занятость и редко выкраивал время для визитов. Уезжая, отец обычно оставлял в синем кувшине записку, в которой сообщал Ричарду последние новости или пересказывал свежие сплетни. Иногда в кувшине оказывались открытки с видами дальних мест, в которых отец побывал.
Когда три недели назад брат пришел и сказал, что отец убит, Ричард сразу собрался в дорогу. Майкл тщётно отговаривал его, уверяя, что незачем ему туда ходить и нечего там делать. Ричард давно вышел из того возраста, когда во всём повиновался брату.
Ричарда не пустили в комнату, где лежало тело отца. Но он всё-таки успел заметить большие бурые пятна — подсохшие лужи крови на дощатом полу. Ричард замер, ничего больше не видя; всё закружилось перед глазами.
Потом он слонялся по дому и негромкие разговоры стихали при его приближении. Соболезнования лишь обостряли горе, терзавшее сердце. Несколько раз до слуха Ричарда доносились обрывки разговоров о том, что творится вблизи границы. Какие-то дикие слухи. О колдовстве.
Юношу потряс разгром, царивший в маленьком домике. Внутри, словно пронёсся смерч. Редкие вещи остались на местах.
Синий «почтовый» кувшин по-прежнему стоял на полке. В нём-то Ричард и нашёл черенок лозы, который тогда же перекочевал к нему в карман. Ричард так и не смог угадать, что хотел сообщить ему отец.
Ричарда охватило отчаяние и, хотя у него оставался брат, он почувствовал себя сиротой. Возраст никак не защищал его от горечи одиночества.
Один против целого мира — это чувство Ричард познал ещё в детстве, когда умерла мать. Правда, маленький Ричард всегда знал, что, хотя отец часто и надолго отлучался из дома, он обязательно возвращался. Но теперь он уже не вернётся никогда.
Майкл ни за что не позволил бы младшему брату предпринимать розыски убийцы. Он так прямо и сказал: этим занимаются лучшие армейские ищейки и он желает, чтобы Ричард, ради собственного же блага, держался от них в стороне.
Потому Ричард просто утаил от Майкла черенок и начал пропадать на целые дни. Он искал лозу. Три недели блуждал он по Оленьему лесу исходил все тропки, даже те немногие, о которых знал лишь понаслышке.
Наконец, вопреки здравому смыслу, он уступил неясному голосу, который словно нашёптывал ему что-то из глубины сознания и направился к самой границе Охотничьего леса.
Этот шёпот будил в Ричарде смутное ощущение, будто ему, Ричарду, каким-то образом известно нечто имеющее отношение к убийству отца. Шёпоток дразнил его издевался, вызывая обманчивое чувство, будто вот-вот всё встанет на свои места.
Отчаявшись разгадать тайну, обессиленный Ричард убеждал себя, что голос — плод воспалённого, охваченного горем воображения, а на самом деле никакого шёпота нет, но надеялся, найдя лозу, всё же получить ответ.
И вот он её обнаружил и не знал, что делать дальше. Шёпоток перестал мучить его, затаился. Да нет же, это ведь не более, чем плод воображения! Что за бред — наделять фантазии собственной жизнью. Разве этому учил его Зедд?
Ричард поднял глаза на высокое дерево, задыхавшееся в предсмертной агонии. Он вновь вернулся мыслями к гибели отца. В доме находилась лоза. А теперь лоза убивает это дерево и в этом нет ничего хорошего. И пускай отца уже не вернуть, но он не позволит совершиться еще одному убийству.
Крепко ухватившись за стебель, Ричард потянул его на себя и, сильно дёрнув, оторвал от ствола.
И тогда лоза его ужалила. Один из стручков выстрелил ему чем-то в левое запястье.
Ричард вздрогнул от боли и отпрянул. С изумлением осмотрев ранку, он обнаружил нечто вроде шипа, вонзившегося в руку. Это решило дело. Лоза порождение зла.
Ричард потянулся за ножом, чтобы извлечь шип, но ножа на поясе не оказалось. После первого недоумения ему всё стало ясно. Он отругал себя за то, что настолько поддался переживаниям: собираясь в лес, забыл о такой необходимейшей вещи, как нож.
Попробовал вытащить шип ногтями. Однако тот, словно живой, впился ещё глубже. Пытаясь поддеть шип, Ричард нажал ногтем большого пальца поперек ранки, но чем сильнее он надавливал, тем глубже уходил шип.
А когда Ричард попробовал было расковырять ранку из желудка вдруг поднялась противная волна тошноты и от этого намерения пришлось отказаться. Шип пропал в медленно сочащейся крови.
Снова оглядевшись, Ричард приметил пурпурно-красные листья маленького «нянюшкиного» деревца, согнувшегося под тяжестью тёмно-синих ягод. Под деревцем он нашёл то, что искал — приютившуюся в корнях ом-траву.
Почувствовав облегчение, он осторожно вытянул из земли нежный стебель и легонько выжал на ранку каплю клейкой прозрачной жидкости. При этом он мысленно поблагодарил старого Зедда, научившего его этой нехитрой премудрости.
Ом-трава быстро заживляет раны. Мягкие пушистые листья всегда напоминали Ричарду о Зедде. Омовый сок притупил боль, но тревога не исчезла: Ричард по-прежнему не мог удалить шип и чувствовал, как тот всё глубже погружается в мягкие ткани.
Присев на корточки и выкопав руками небольшую ямку, Ричард посадил в нее ом-траву и подоткнул вокруг стебля мох, чтобы растение могло снова прижиться.
Возможно не удалось распознать кодировку файла
Конклав Бессмертных. Проба сил
Виталий Зыков
Война за выживание #2
Трудно уцелеть в мире победившей Тьмы. На улицах Сосновска льется кровь и творится злая волшба, любой может стать жертвой монстра. Однако среди горожан по-прежнему нет единства. Кто-то борется за право оставаться человеком, а кто-то готов на все ради власти. Но если нет героев в белых одеждах, рыцарей без страха и упрека, вместо них приходят обычные люди. Те, кому надоело трястись от страха, кого не испугал лабиринт древних загадок и тайн. И теперь им пришла пора сделать первый шаг и попробовать силы в схватке с врагом.
Роберту Хайнлайну и его «Туннелю в небо» посвящается. Лишь сильным духом открыты новые горизонты.
Автор благодарит Пусенкова Романа за помощь и поддержку в работе над книгой.
…Жуткие катастрофы и потрясения производят некий сдвиг в умах людей. Превращают из животных социальных просто в животных. Тупых и безмерно жестоких, готовых жечь, насиловать, убивать просто так, ради утоления жажды власти. Они живут даже не одним днем, а одним часом. Им нет дела до будущего, ведь пока льется чужая кровь, есть еда и выпивка, они бессмертны. Плевать, что рядом умирают, они-то живы!
И если не появится личность, способная остановить вакханалию смерти, исцелить людскую массу от безумия, то народ умрет. Выродится в голых дикарей и вряд ли когда поднимется вновь. Поэтому на лидере лежит колоссальная ответственность. Чрезвычайно важно, чтобы он добился своего каким угодно способом, пусть даже силой или страхом. Именно так, силой или страхом…
Из выступления участника Первого Конклава
Пролог
Караганда из-под ладони посмотрел на заходящее солнце и тягуче сплюнул. Что за жизнь: ни днем, ни ночью покоя нет. Со всех сторон смерть подстерегает. Только зазеваешься, как – хоп, и нет тебя уже. Он-то ладно, пожил свое, а у молодых все еще впереди.
– Петька, темнеет уже! Где ты там со своим крокодилом?! – Сергей Сергеевич начал сердиться. Куда мальчишка запропастился?! Говорил же ему не уходить далеко от дома. Неровен час, какой чужак мимо постов прошмыгнет. Ладно, если обычный бандит – ящер защитит, а вдруг Меченый? Или, не к ночи будь помянут, мутант? Никаких шансов для пацана. Да и вообще, мало ли опасностей в Сосновске – известных и не очень?
Снова нестерпимо захотелось закурить. Хоть того же ядреного соседского самосада. Чтобы с первой затяжки пробрало до самых печенок…
– Петька!!!
– Да тут я, тут! – Зашуршали заросли соседской малины, и на забор залез приемыш. Лицо все перемазано грязью, рубашка порвана, на щеке свежая царапина, под глазом фингал. Заметив внимательный взгляд старосты, довольно заулыбался.
– Подрался, что ли?
– Ага. С Володькой дядь-Колиным. Он меня мутантом обозвал и сказал, будто я хвост в штанах прячу, – сообщил Петька. – Ну я ему пару раз по носу и съездил.
– А он?
– А он мне. – Радости немного поубавилось, но не сильно. – А еще Колючка приказа послушался и не мешал. Сел в сторонке, даже не рычал почти.
Снова зашуршали кусты, и прирученный ящер одним прыжком перемахнул через забор. От неожиданности Сергей Сергеевич вздрогнул.
– Вот ведь чертяка!
Не обращая внимания на ругань, Колючка шумно понюхал воздух и потрогал старосту лапой. Тот шарахнулся в сторону.
– Собьешь ведь, дурья твоя башка! Петька, уйми скотину!!!
Мальчишка соскочил на землю и подозвал к себе расшалившуюся «обезьянку». Впрочем, это Караганда так решил, что подозвал. Не было ни свиста, ни команды, просто Колючка вдруг оставил его в покое и подошел к хозяину.
Сергей Сергеевич привычно подивился таланту приемыша. В отличие от некоторых, он не вопил о колдовстве и темных силах, не требовал бить всех Меченых смертным боем. Жизнь надо воспринимать такой, какая она есть. Без истерик и взаимных обид. Ну, стали люди чуточку другими, что с того? Зла не чинят и ладно. Зато сколько от них пользы… Караганда фыркнул. Чего себе врать-то? Плевать он хотел на всю эту сверхъестественную заумь. Будь Петруха хоть самим чертом, он его в обиду никому не даст. Прикипел душой к мальцу, родней его и нет никого на свете.
Сергей Сергеевич широко ухмыльнулся, глядя, как приемыш вполголоса отчитывает своего зверя. Тот внимательно слушал, раззявив пасть и увлеченно колотя хвостом по асфальту. Ящер отчего-то вообразил себя собакой.
Заканчивая воспитывать Колючку, Петька погрозил пальцем и зачем-то засунул ладонь ему в пасть. Караганда помимо воли напрягся. Знает ведь, что не обидит «обезьянка» мальчика, а все равно боится. Даже зло берет. Прямо как курица-наседка, осталось квохтать начать.
Мальчик же без страха принялся почесывать десны хищника, заставляя того громко урчать. На землю потянулись струйки слюны, перед ящером уже целая лужица набралась. Караганда брезгливо поморщился: тьфу, гадость!
– Петька, смотри, если он дома все опять изгваздает, Валентина вас обоих прибьет. И меня заодно.
Петьку угроза не испугала. Хмыкнув, он отпихнул башку зверя и принялся вытирать об джинсы руку. Но, перехватив неодобрительный взгляд Сергей Сергеевича, заметно смутился, ухватил своего чешуйчатого друга за загривок и потащил в дом.
Староста ненадолго задержался. Вдруг возникло желание расслабиться, побыть пару минут в одиночестве, наблюдая за игрой теней и вспоминая.
Как все изменилось. Чужой дом, чужая одежда, чужой внук. Многие проклинают Перенос, отнявший у них близких, уничтоживший привычную жизнь. Наверное, одному Караганде не на что жаловаться. Случившийся катаклизм ему только дал, ничего не взяв взамен.
Когда-то давно он был женат, работал в школе учителем истории, строил планы на будущее. Потом внезапно исчезла его страна, ушла к другому жена, а ловкие мошенники отняли квартиру. Судьба. Сгинул скромный интеллигент, а его место занял бомж Сергей Сергеич. Как и все, пьющий, дурно пахнущий и постоянно сквернословящий. Бич, бродяга, отброс общества. И не было силы, способной остановить его на краю откоса жизни, не дать свалиться в пропасть.
Но случился Перенос.
Для Сергея Сергеевича это космических масштабов событие стало знаком свыше, божественным откровением, наизнанку вывернувшим душу. Тот жуткий день он не забудет до самой смерти.
…Было обычное утро. Караганда с утра пораньше вылез из своего «дома» – колодца в небольшом сквере недалеко от центра – и начал обход территории. Кто рано встает, тому бог подает, вот и приходилось стараться, чтобы подали тебе, а не Кольке Штукатуру или Дашке Язве. Бутылки, алюминиевые банки – это для всех остальных мусор, а вот для бичей вроде Караганды настоящее богатство. За него даже драться приходилось.
Он тяжело брел по улице Ленина, обшаривая взглядом кусты и заглядывая в урны. Мучительно хотелось выпить. Ночью снилось нечто совсем уж несусветное, и Сергей Сергеевич с ленивой обреченностью размышлял, не началась ли у него горячка…
Когда вокруг принялись взрываться дома и машины, а с неба хлынули потоки огня, он воспринял это как данность. Мол, вот оно, началось. Даже гордость какая-то появилась. У всех черти бегают или там мухи размером с ванну жужжат, а у него вон оно как. Так и стоял столбом, пока пробегавшую мимо женщину не убило чем-то вроде огромной зеленой сосульки. Несчастная не успела даже охнуть.
Диковинный снаряд прилетел откуда-то сверху, где выло и страшно кричало, где мелькали черные тени и сверкали молнии. Брызги крови попали Караганде на лицо, приведя его в чувство. Ощутив на губах вкус чужой крови, он словно прозрел. Куда-то ушел алкогольный угар, мысли стали четкими и понятными. В город пришла смерть. Почему и как – не важно. Просто под ногами разверзлась бездна, куда все они благополучно провалились. Кому жить, а кому умереть, будет решать бог, дьявол или сама судьба. Если гибель грозит отовсюду, остается лишь ждать своей участи. Просто ждать.
Сергей Сергеевич помнил, как опустился на колени и начал молиться, с трудом вспоминая полузабытые слова. Давая зарок: если выживет, обязательно измениться, забыть прошлое и начать жизнь заново. До творящихся вокруг ужасов ему не было никакого дела. Будь что будет.
Так Перенос и встретил.
Слову своему Караганда оказался верен. Бросил пить, курить, стал следить за собой. Потом судьба свела с Петькой, и он вновь вспомнил, что такое за кого-то отвечать. Не успел к этому привыкнуть, как судьба новый подарок подкинула. Пришли в Дикое и Валентину повстречали. Баба хваткая, с понятием, быстро сообразила, что в одиночку не выжить. Мужик-то ее с сыном за месяц до катастрофы отправился во Владивосток родственников проведать, вот она одна и осталась. Их с мальчишкой в доме приютила, помогла с мыслями собраться, а вскоре Караганда себе дело нашел. Начал с соседями вместе магазины потрошить, подкинул идею от бандитов и мародеров совместно обороняться. Дальше больше, как-то так получилось, но к ним потянулись люди. Десять, двадцать, тридцать человек… И всем советом помоги, подскажи, как быть. Бывший бомж Сергей Сергеевич сам не заметил, как вокруг образовалась то ли коммуна, то ли сельская община, а сам он стал при ней старостой.
Возможно не удалось распознать кодировку файла
Аркадий Натанович Стругацкий Борис Натанович Стругацкий
Пикник на обочине
Ты должен сделать добро из зла, потому что его больше не из чего сделать.
Р.П. Уоррен
Из интервью, которое специальный корреспондент Хармонтского радио взял у доктора Валентина Пильмана по случаю присуждения последнему Нобелевской премии по физике за 19… год
– …Вероятно, вашим первым серьезным открытием, доктор Пильман, следует считать так называемый радиант Пильмана?
– Полагаю, что нет. Радиант Пильмана – это не первое, не серьезное и, собственно, не открытие. И не совсем мое.
– Вы, вероятно, шутите, доктор. Радиант Пильмана – понятие, известное всякому школьнику.
– Это меня не удивляет. Радиант Пильмана и был открыт впервые именно школьником. К сожалению, я не помню, как его звали. Посмотрите у Стетсона в его «Истории Посещения» – там все это подробно рассказано. Открыл радиант впервые школьник, опубликовал координаты впервые студент, а назвали радиант почему?то моим именем.
– Да, с открытиями происходят иногда удивительные вещи. Не могли бы вы объяснить нашим слушателям, доктор Пильман…
– Послушайте, земляк. Радиант Пильмана – это совсем простая штука. Представьте себе, что вы раскрутили большой глобус и принялись палить в него из револьвера. Дырки на глобусе лягут на некую плавную кривую. Вся суть того, что вы называете моим первым серьезным открытием, заключается в простом факте: все шесть Зон Посещения располагаются на поверхности нашей планеты так, словно кто?то дал по Земле шесть выстрелов из пистолета, расположенного где?то на линии Земля – Денеб. Денеб – это альфа созвездия Лебедя, а точка на небесном своде, из которой, так сказать, стреляли, и называется радиантом Пильмана.
– Благодарю вас, доктор. Дорогие хармонтцы! Наконец?то нам толком объяснили, что такое радиант Пильмана! Кстати, позавчера исполнилось ровно тринадцать лет со дня Посещения. Доктор Пильман, может быть, вы скажете своим землякам несколько слов по этому поводу?
– Что именно их интересует? Имейте в виду, в Хармонте меня тогда не было…
– Тем более интересно узнать, что вы подумали, когда ваш родной город оказался объектом нашествия инопланетной сверхцивилизации…
– Честно говоря, прежде всего я подумал, что это утка. Трудно было себе представить, что в нашем старом маленьком Хармонте может случиться что?нибудь подобное. Восточная Сибирь, Уганда, Южная Атлантика – это еще куда ни шло, но Хармонт!
– Однако в конце концов вам пришлось поверить.
– В конце концов – да.
– И что же?
– Мне вдруг пришло в голову, что Хармонт и остальные пять Зон Посещения… впрочем, виноват, тогда было известно только четыре… Что все они ложатся на очень гладкую кривую. Я сосчитал координаты радианта и послал их в «Нэйчур».
– И вас нисколько не взволновала судьба родного города?
– Видите ли, в то время я уже верил в Посещение, но я никак не мог заставить себя поверить паническим корреспонденциям о горящих кварталах, о чудовищах, избирательно пожирающих стариков и детей, и о кровопролитных боях между неуязвимыми пришельцами и в высшей степени уязвимыми, но неизменно доблестными королевскими танковыми частями.
– Вы были правы. Помнится, наш брат информатор тогда много напутал… Однако вернемся к науке. Открытие радианта Пильмана было первым, но, вероятно, не последним вашим вкладом в знания о Посещении?
– Первым и последним.
– Но вы, без сомнения, внимательно следили все это время за ходом международных исследований в Зонах Посещения…
– Да… Время от времени я листаю «Доклады».
– Вы имеете в виду «Доклады Международного Института Внеземных Культур»?
– Да.
– И что же, по вашему мнению, является самым важным открытием за все эти тринадцать лет?
– Сам факт Посещения.
– Простите?
– Сам факт Посещения является наиболее важным открытием не только за истекшие тринадцать лет, но и за все время существования человечества. Не так уж важно, кто были эти пришельцы. Неважно, откуда они прибыли, зачем прибыли, почему так недолго пробыли и куда девались потом. Важно то, что теперь человечество твердо знает: оно не одиноко во Вселенной. Боюсь, что Институту Внеземных Культур уже никогда больше не повезет сделать более фундаментальное открытие.
– Это страшно интересно, доктор Пильман, но я, собственно, имел в виду открытия технологического порядка. Открытия, которые могла бы использовать наша земная наука и техника. Ведь целый ряд очень видных ученых полагает, что находки в Зонах Посещения способны изменить весь ход нашей истории.
– Н?ну, я не принадлежу к сторонникам этой точки зрения. А что касается конкретных находок, то я не специалист.
– Однако вы уже два года являетесь консультантом Комиссии ООН по проблемам Посещения…
– Да. Но я не имею никакого отношения к изучению внеземных культур. В КОПРОПО я вместе со своими коллегами представляю международную научную общественность, когда заходит речь о контроле за выполнением решения ООН относительно интернационализации Зон Посещения. Грубо говоря, мы следим, чтобы инопланетными чудесами, добытыми в Зонах, распоряжался только Международный Институт.
– А разве на эти чудеса посягает еще кто?нибудь?
– Да.
– Вы, вероятно, имеете в виду сталкеров?
– Я не знаю, что это такое.
– Так у нас в Хармонте называют отчаянных парней, которые на свой страх и риск проникают в Зону и тащат оттуда все, что им удается найти. Это настоящая новая профессия.
– Понимаю. Нет, это вне нашей компетенции.
– Еще бы! Этим занимается полиция. Но было бы интересно узнать, что именно входит в вашу компетенцию, доктор Пильман…
– Имеет место постоянная утечка материалов из Зон Посещения в руки безответственных лиц и организаций. Мы занимаемся результатами этой утечки.
– Нельзя ли чуточку поконкретней, доктор?
– Давайте лучше поговорим об искусстве. Неужели слушателей не интересует мое мнение о несравненной Гвади Мюллер?
– О, разумеется! Но я хотел бы сначала покончить с наукой. Вас как ученого не тянет самому заняться инопланетными чудесами?
– Как вам сказать… Пожалуй.
– Значит, можно надеяться, что хармонтцы в один прекрасный день увидят своего знаменитого земляка на улицах родного города?
– Не исключено.
1. Рэдрик Шухарт, 23 года, холост, лаборант Хармонтского филиала Международного Института Внеземных Культур
Накануне стоим это мы с ним в хранилище – уже вечером, остается только спецовки сбросить, и можно закатиться в «Боржч», принять в организм капельку?другую крепкого. Я стою просто так, стену подпираю, свое отработал и уже держу наготове сигаретку, курить хочется дико – два часа не курил, а он все возится со своим добром: один сейф загрузил, запер и опечатал, теперь другой загружает – берет с транспортера «пустышки», каждую со всех сторон осматривает (а она тяжелая, сволочь, шесть с половиной кило, между прочим) и с кряхтеньем аккуратненько водворяет на полку.
Сколько уже времени он с этими «пустышками» бьется, и, по?моему, без всякой пользы для человечества. На его месте я давным?давно бы уже плюнул и чем?нибудь другим занялся за те же деньги. Хотя, с другой стороны, если подумать, «пустышка» действительно штука загадочная и какая?то невразумительная, что ли. Сколько я их на себе перетаскал, а все равно, каждый раз как увижу – не могу, поражаюсь. Всего?то в ней два медных диска с чайное блюдце, миллиметров пять толщиной, и расстояние между дисками миллиметров четыреста, и, кроме этого расстояния, ничего между ними нет. То есть совсем ничего, пусто. Можно туда просунуть руку, можно и голову, если ты совсем обалдел от изумления, – пустота и пустота, один воздух. И при всем при том что?то между ними, конечно, есть, сила какая?то, как я это понимаю, потому что ни прижать их, эти диски, друг к другу, ни растащить их никому еще не удавалось.
Нет, ребята, тяжело эту штуку описать, если кто не видел, очень уж она проста на вид, особенно когда приглядишься и поверишь, наконец, своим глазам. Это все равно что стакан кому?нибудь описывать или, не дай бог, рюмку: только пальцами шевелишь и чертыхаешься от полного бессилия. Ладно, будем считать, что вы все поняли, а если кто не понял, возьмите институтские «Доклады» – там в любом выпуске статьи про эти «пустышки» с фотографиями…
В общем, Кирилл бьется с этими «пустышками» уже почти год. Я у него с самого начала, но до сих пор не понимаю толком, чего он от них добивается, да, честно говоря, и понять особенно не стремлюсь. Пусть он сначала сам поймет, сам разберется, вот тогда я его, может быть, послушаю. А пока мне ясно одно: надо ему во что бы то ни стало какую?нибудь «пустышку» раскурочить, кислотами ее протравить, под прессом расплющить, расплавить в печи. И вот тогда станет ему все понятно, будет ему честь и хвала, и вся мировая наука аж содрогнется от удовольствия. Но покуда, как я понимаю, до этого еще очень далеко. Ничего он покуда не добился, замучился только вконец, серый какой?то стал, молчаливый, и глаза у него сделались как у больного пса, даже слезятся. Будь на его месте кто еще, напоил бы я его в дым, свел бы к хорошей девке, чтобы расшевелила, а наутро бы снова напоил и снова к девке, к другой, и был бы он у меня через неделю как новенький – уши торчком, хвост пистолетом. Только вот Кириллу это лекарство не подходит – не стоит и предлагать, не та порода.
Ричард Длинные Руки – маркграф
Непросто нанести поражение сильному противнику. Еще труднее остаться в захваченном королевстве и удержаться, когда в противниках не только блистательные и гордые рыцари, но маги, тролли, оборотни, колдуны и волшебники…
…но опаснее всех могущественные лорды, владеющие летательными аппаратами!
Ричард Длинные Руки - 20
Баллады о Ричарде Длинные Руки
Гай Юлий Орловский
Ричард Длинные Руки – маркграф
Часть 1
Глава 1
Меня несет на черных крыльях ночи, внизу горит земля, трещат крыши падающих домов, жалкие людишки орут и мечутся, как муравьи по вершине своего холмика, а под моими жестокими ударами рушатся башни и крепости…
Я вынырнул из жуткого сна с таким воплем, что распахнулась дверь. Заметались дымные факелы, воины с мечами наголо ворвались быстрые и готовые к бою.
– Ваша светлость?
Я прошептал:
– Все-все, идите… Недобрый сон.
Все послушно удалились, я с сильно колотящимся сердцем смотрел в закрывшуюся дверь, огромную, украшенную золотыми накладками, с массивной дверной ручкой в виде головы неведомого зверя. Надо мной красный матерчатый полог, натянут над столбиками из резной слоновой кости, что значит, я на королевском ложе и в королевской спальне.
С правой стороны появилась гигантская черная морда с распахнутой жуткой пастью, красной и жаркой, длинные зубы блестят как алмазы. Бобик уперся передними лапами в постель и всем видом показывал, что готов ко мне в постель, а там будет бдить и защищать.
– Брысь, – сказал я слабым голосом. – Тебя разок пусти, потом вовек не выгонишь.
Бобик вздохнул с укором и снова исчез, растянувшись на полу. Я медленно сел, спина уперлась в гору подушек с нежнейшим лебяжьим пухом. Ей хорошо, а вот в груди странное и очень неприятное ощущение, словно совершил нечто опасное, не помню что, потому не понимаю, как исправить и как избежать еще более неприятного, что злорадно ждет во тьме.
Спальня огромная, как помещение театра, не случайно все кровати в таких местах отгораживаются пологами как сверху, так и со всех сторон. Неуютно спать среди огромного пустого пространства. Человек не с дерева слез, а вылез из норы.
Голые ступни коснулись толстого мягкого ковра. Я подвигал пяткой, вроде бы даже теплый, будто пол с подогревом. Впрочем, кто знает возможности бытовой магии.
Шагах в двадцати роскошный стол персон на двадцать, но стульев два. Именно стульев, а не кресел, хотя из дорогих пород дерева и в золоте. Кресла в ряд выстроились вдоль стены, это для тех, кого допускают к утреннему туалету короля.
Сердце стучит часто и сильно. Спальня Кейдана больше смахивает на внутренности Версаля плюс Эрмитаж, и вот теперь здесь я, вышвырнув прежнего владельца, тот еще экспонат.
Я начал одеваться, пальцы привычно скользнули по спинке стула, куда всегда вешал пояс, сердце болезненно заныло. Пояс сгорел дотла, как и мои доспехи Арианта и меч. Рассыпались в черную пыль болтеры, все кольца, волшебные свойства так и не успел узнать, превратился в пепел молот, и даже загадочный красный демон исчез…
Несколько раз щелкнул пальцами, бесполезно, тоска сдавила грудь, без волшебных доспехов страшно и одиноко. Хорошо, лук Арианта уцелел, оставался на седле Зайчика, да всякая ерунда в седельной сумке…
В дверь громко постучали. Я выпрямился и, надев нужное выражение лица, сказал властно:
– Да, можно.
Заглянул стражник, лицо виноватое.
– Ваша светлость, как вы?
– А что, – спросил я настороженно, – не так?
Он пробормотал:
– Ну, все-таки трое суток даже не копыхнулись.
– Сколько? – вскрикнул я.
– Трое суток, – повторил он испуганно. – Ваша светлость, к вам священник.
– Что, – спросил я, – причащать?
– Ваша светлость, – вскрикнул страж в страхе, – и слова такие забудьте! Это от великого инквизитора.
– Пусть войдет, – разрешил я настороженно.
Стражник отодвинулся, в щель проскользнул в рясе до пола и подпоясанный простой веревкой молодой священник. С порога он перекрестил Адского пса, но тот лишь следил за ним с ленивым любопытством. Я сделал знак приблизиться, но священник в своей длинной рясе и сам уже шел ко мне, словно плыл над полом.
В глаза остро блеснуло. Я подавил желание закрыться ладонью, не так поймут, встретил посланника как можно более прямым и честным взглядом.
– Что-то случилось?
– Сэр Ричард, – сказал священник, избегая обращения «сын мой», это я терплю только от одного человека, – отец Дитрих велел срочно передать вам вот это… взамен потерянного. Очень срочно.
Он склонился в легком поклоне, снова блеснуло, но уже не так болезненно. На протянутых ладонях простой полотняный платок, в середине играет искорками такой же незамысловатый крестик. Глаза священника следили за каждым моим движением. Я заподозрил, что явился не один из рядовых служителей церкви, у отца Дитриха не бывает простых. Мои пальцы чуть дрогнули, я медленно протянул руку, готовый в любой миг выронить опасную вещь из рук, как только вспыхнет, ужалит или как-то еще начнет войну с… недостаточно чистым.
Священник явно наблюдал за моей реакцией. Руки дрожали, но крестик приятно холодит кончики пальцев. Я перестал задерживать дыхание, бережно повесил на грудь и прикрыл рубашкой.
– Спасибо, святой отец, – сказал я. – Да, вы правы, мой расплавился в схватке, и теперь очень недостает… Можно сказать, сгорел на работе. Как отец Дитрих?
– Еще плох, – ответил он скорбно. – Этот крест спас ему жизнь. Но отец Дитрих велел немедленно отнести его вам, сэр майордом.
– Польщен, – пробормотал я.
– Он говорит, – продолжил священник тем же ровным голосом, – вам он сейчас нужнее. Намного.
– Спасибо, – ответил я настороженно. – Я чем-то могу помочь отцу Дитриху?
Он продолжал так пристально всматриваться в мое лицо, что не сразу понял вопрос, вздрогнул, виновато покачал головой.
– Нет, сэр майордом, – ответил он ровным голосом, – вы всего лишь паладин. Отец Дитрих на таких уровнях святости, что ваша сила рядом… мала. Очень мала. Сейчас к нему прибыли братья из монастыря Сен-Крус. Они лучшие лекари из возможных.
– Понимаю, – пробормотал я. – Просто хотел бы что-то сделать.
– Отдыхайте, сэр майордом, – сказал он все так же бесстрастно. – Удивительно, вы восстановили силы так быстро. Удивительно!
Я промолчал, а он, выждав чуть и не дождавшись ответной реплики, поклонился и пошел к двери. Я провожал его тяжелым взглядом. Заметил, гад, что отец Дитрих все еще не пришел в себя, а мне как с гуся вода. Да я и сам не очень-то понимаю. С одной стороны, чувствую эту недобрую мощь, сила Терроса ворочается, огромная, как галактика, требует выплеска темной энергии, но в то же время все еще паладин…. Вроде бы.
Да и крестик лишь пару раз дрогнул в пальцах, а так висит спокойно. Возможно, потому, что темный бог из давних времен. Его свергли и заточили в камень задолго до рождения Христа. Про Христа даже не знает. Другое дело, если бы кто-то из ангелов, боровшихся против Творца.
Шаги священника стихли за дверью, как только та захлопнулась. Я прислушался еще, в памяти выплыло то странное, когда терял сознание, а кожа превращалась в нечто более плотное, чем просто кожа. Даже с чешуйками, если не совсем рехнулся. Не то рыбьими, не то еще какими…
Плечи передернулись от пережитого ужаса. Держа руку перед глазами, я шевелил ее так и эдак, кисть нормальная, пальцы тоже. Хотя в самом деле кожа на ладони слегка потолстела, однако это от ребристой рукояти меча. Не так уж и часто за него хватаюсь, но все-таки твердые мозоли. Не такие, как у сэра Растера, у того вообще копыта, однако кожа затвердела…
Вдруг мизинец защипало, словно нечаянно сунул его в горячую воду. Кожа утолщилась на глазах, блеснули искорки… и тут же пальцы снова стали чистыми, с розовой кожей. Сердце пошло барабанить по ребрам так, что могли услышать за дверью.
Пес зарычал во сне, вскочил и, подбежав быстро, обнюхал мне руку. Шерсть на его спине медленно улеглась, хотя глаза еще оставались багровыми. Он посмотрел с недоверием, я погладил по башке и почесал за ушами. Яростное пламя погасло, глаза стали масляными, он чуть ли не замурлыкал.
В дверь снова постучали, громко и требовательно. Ясно, не слуги.
– Войдите, – сказал я.
Чеканными шагами вошел барон Альбрехт. Поверх блестящих, тщательно сделанных доспехов небрежно наброшен голубой кафтан с золотым шитьем, дорогой пояс поддерживает брюки из тонкой кожи, от красных сапог с золотыми шпорами не оторвать взгляда, сам барон при своем негигантском росте выглядит просто величественно и вообще блестяще.
На груди тускло поблескивает золотая цепь с медальоном, где, как говорят, хранится прядь золотых волос. По его словам, жены, хотя Митчелл, его сосед, всякий раз загадочно улыбается при таком сообщении.
Возможно не удалось распознать кодировку файла
Тени Чернобыля
Александр Дядищев
Ежи Тумановский
s.t.a.l.k.e.r.
Ад раскрылся внезапно. В начале xxi века после нового мощного взрыва на ЧАЭС окружающая ее территория стала враждебной человеку Зоной, наполненной хищными мутантами и смертельно опасными ловушками. Однако местные физические аномалии порождают артефакты – невероятно ценные предметы, за которые мировые научные центры готовы платить целое состояние. Самые рисковые и бесстрашные авантюристы, которых называют сталкерами, отправляются в Зону за богатством. Но здесь царит закон джунглей, и выживают немногие…
В эту книгу вошли произведения русскоязычных авторов из разных стран, действие которых происходит в мире знаменитой компьютерной игры «s.t.a.l.k.e.r.».
Тени Чернобыля
Ежи Тумановский, Александр Дядищев
Клык
Часть первая.
Клык, Прыщ и капитан
Я вышел в дорогу, когда уже начало смеркаться. Многие из наших считают это дурной приметой и пробираются к защитному периметру еще днем, но мне нет дела до чужих примет.
Это в самом начале, будучи учеником сталкера-шамана я усердно читал молитвы и сушил лапки диковинных насекомых, принесенных из Зоны другими. Тогда мой учитель – да будет легка его доля – внушал мне, что главное – это найти правило. Пусть оно будет нелепо, пусть вызывает насмешки ученых людей из Центра Изучения Зоны, но получив его, можно стать величайшим сталкером и заработать очень много денег.
Смешной был человек, учитель Лик. Когда дорога ложится мне под ноги, я всегда вспоминаю его. Вспоминаю с уважением и печалью. Он сам не знал, что говорил тогда.
Солнце, видимо, попало в какую-то свою космическую «комариную плешь», сплющилось у горизонта, брызнуло кровью на далекие облака и медленно поползло в свое логово, зализывать раны и собирать новые силы для похода в этот мир.
Тропинка под ногами упруго вела меня через пару холмов до ближайшего леса. Нужное настроение появилось почти сразу, как только я перевалил через верхушку первого холма. Я стал видеть мир как-то иначе, более просто и гораздо четче, чем обычно, лишние мысли отброшены, внутри легкий холодок монументального спокойствия. Если бы мне не удалось поймать этот настрой, поход в Зону пришлось бы отложить как минимум на неделю. Именно поэтому я не вожу с собой последышей. Люди, жаждущие что-либо получить, не могут понять, что на все есть своя цена, платить которую приходится не только им.
В лес вошел уже с последними лучами. Солнце еще немного поблестело на прощание и окончательно скрылось из виду. На ходу сдвинул нож на поясе за спину, перетянул поясной ремень плоского рюкзака, что почти не менял формы моего силуэта, и двинулся под высокие кроны деревьев, пока еще обычного, леса.
Впереди три часа пути, потом бросок через ограждение периметра, а дальше она: Ее Величество Зона.
Этот лес, пока еще вполне обычный, пока еще не искусанный Зоной, тянулся до самого периметра и еще на час ходу – за ним. Это потом начинаются покрытые лохмотьями деревья, скрюченные в причудливые формы неведомой силой, земля истерзана оврагами и воронками от снарядов, а трава становится похожей на мятую бумагу. Но и здесь уже чувствуется дыхание чужого мира. Живность в этом лесу еще есть, но вся какая-то тихая, неприметная совсем. А ветер, что случайно сумел добраться в такую даль сквозь строй древесного воинства, доносит чуть заметный запах синей плесени.
Я уже полностью вошел в нужный ритм, все лишние мысли отброшены, внутри предельная собранность и спокойствие, ноги превратились в независимый механизм, в подвеску для машины системы «Сталкер» и теперь я мог идти не уставая долго и быстро. В отличии от многих с других сталкеров всех мастей, снаряжения у меня немного. Я не люблю огнестрельного оружия и стараюсь не держать при себе массивных металлических вещей. У меня свой стиль и сталкеров, подобных мне, совсем немного.
В лесу стало совсем темно. Впрочем, это неважно. Дорогу до периметра я могу пройти даже с закрытыми глазами. Даже если заблудишься – все равно не сумеешь пройти мимо стены колючей проволоки, натянутой меж бетонных столбов.
Раньше подходы к периметру густо минировались маломощными противопехотными зарядами. По замыслу вояк из Центра Изучения Зоны, сталкер с израненными ногами – а на большее эти мины и не были способны – в Зону не полезет, а вернется обратно.
Но что для сталкера минное поле? Так, слабое подобие…
Ночь была на исходе, когда я, уже отыскав подходящее место в колючем заборе, решился на бросок. Дело нехитрое, главное – не запутаться в тончайшей проволоке, щедро разбросанной вдоль периметра, да не задеть растяжек от сигнальных ракет. Ведь даже ловить не станут. Бабахнет дежурная батарея пару снарядов беглым по беспокойной точке – и поминай как звали сталкера. Даже если не зацепит, даже если только легкая контузия – в Зону уже нельзя. И километра не пройдешь. Беспокойный ум в Зоне долго не живет.
Мудрить не стал. Быстро прошелся кусачками по всем нитям у одного из столбов, переступил через растяжку, в два прыжка махнул через внутреннюю дорогу и взялся за внутренний забор периметра. Спустя сто ударов пульса, я уже уходил от «самой надежной защиты Зоны», бросив напоследок кусачки – ненужный больше инструмент. На пути в Зону о возвращении не думают.
Когда-то давно, вскоре после катастрофы, что породила Зону, так легко пройти мне бы не удалось. Периметр патрулировался вертолетами и бронетранспортерами, а с вышек, беспорядочно натыканных второпях вдоль колючки, блестели оптикой снайперы. Говорят, сдельно работали. Только тот периметр уже давно внутри Зоны, вертолеты – любимое место жилья всякой мутировавшей живности, а БТРы закопаны на блокпостах вокруг полевых лагерей умников из Центра.
Шагалось легко. Даже слишком. Не люблю, когда вот так хорошо все начинается. Верный знак того, что судьба на время отвлеклась, чтобы подготовить какую-нибудь гадость.
Под кронами деревьев все еще было темно, но я уже чувствовал как ночь сдает свои позиции.
Внезапно что-то изменилось впереди. Тихий тоскливый звук проник сквозь ветки деревьев и заставил меня остановиться. Всякого зверья в и в Зоне, и вокруг нее хватало, многие экземпляры были весьма агрессивны, поэтому я, на всякий случай, положил руку на нож за спиной и двинулся вперед.
Впереди посветлело. Сквозь редеющие ветки деревьев проглянуло сереющее небо. Поляна впереди была невелика по размерам и я бы просто обошел ее стороной, но в этот момент тихий, стонущий звук повторился, причем значительно ближе. Что-то ужасное было в этом тоскливом однотонном всхлипе. Кто-то умирал на поляне, причем, судя по всему, долго и мучительно.
Я не смог просто пройти мимо. Есть сталкеры-мародеры, которые могут добить даже своего раненого товарища. Сталкеры-шаманы сказали бы мне, что не стоит лезть в чужие дела рядом с Зоной. Но я равнодушен к чужим похвалам, ругательствам и просто мнениям. Перемещаясь по кругу, я начал осторожно приближаться к темному пятну в центре поляны.
В темноте вижу отлично. Поэтому не стал доставать фонарь, а просто подошел метров на пять и принялся изучать источник звука.
Прямо передо мной на здоровенном пне сидело странное существо. Скорее всего раньше оно было собакой, но сейчас определить его родословную было бы крайне затруднительно. Скрученное почти винтом тощее облезлое тело с трудом поддерживало крупную уродливо сплющенную голову с одним единственным глазом, почти вывалившемся из орбиты. И этот глаз смотрел прямо на меня. Тихий скулящий звук разнеся над поляной и от этого звука захотелось упасть в сырую траву и тоже завыть, пожаловаться неведомо кому на тяжелую долю. Крупная дрожь пробежала по телу несчастного создания, мутная слеза навернулась на незрячем глазу.
Стеклянный нож уже описал в моей руке смертоносную петлю, но я, хотя и с трудом, поборол желание прекратить этот ужас одним движением хрустальной грани. Зона поздоровалась со мной. Зона ждала в свои объятия сталкера.
Привет тебе, Зона.
Возможно не удалось распознать кодировку файла
Дом на болоте
Алексей Калугин
s.t.a.l.k.e.r.
В начале xxi века вокруг Чернобыльской атомной станции образовалась загадочная аномальная Зона, и многие любители легкой наживы слетелись сюда в надежде разыскать редкостные артефакты, стоящие огромных денег. Но очень скоро стало ясно, что вернуться отсюда удастся далеко не всем...
У сталкера Штыря был собственный план обогащения. Он не собирался прорываться через радиоактивные территории и смертоносные ловушки к таинственному Монолиту, исполняющему желания, не собирался сражаться с мародерами и свирепыми мутантами – он просто хотел ограбить и убить живущего на болоте Доктора, человека, который бескорыстно лечил раненых сталкеров. Штырь не знал, что тем самым бросает вызов не только сталкерскому братству, но и всей Зоне…
Алексей Калугин
Дом на болоте
Глава 1
Зона начинается с армейского блокпоста. Это известно каждому. Проникнуть в Зону можно разными путями. Можно подкупить часовых. Но это не защитит тебя от выстрела в спину. Можно найти брешь в окружающем Зону кордоне. Но это не значит, что, миновав колючку, ты не влетишь на минное поле. Можно наняться подсобным рабочим в очередную группу исследователей, отправляющуюся в Зону, а по дороге как бы случайно свернуть не в ту сторону. Но это не спасет тебя от притаившегося среди развалин кровососа. И даже если тебе невообразимо повезет, настолько, что минует тебя кислотный туман, стая слепых псов не возьмет твой след, очередной выброс произойдет строго по расписанию, а не на сутки раньше, когда его никто не ждет, и тень Темного сталкера не коснется тебя, все равно, считай, что ты уже покойник. Потому что все только еще начинается. Зона живет по своим законам, изучить которые невозможно. Это ведь только так говорится «по своим законам», а на самом деле никаких законов нет. Так же, как нет и правил. Нет системы, которая могла бы помочь выжить. В зоне можно доверять только самому себе, – своему зрению, обонянию, слуху, своей интуиции, своей способности мгновенно оценить ситуацию и выстрелить, почти не целясь, или вовремя опустить оружие, чтобы дать понять, что у тебя нет враждебных намерений.
Ты сможешь считать, что смерть дала тебе отсрочку, только после того, как откупоришь банку дешевого пива в Баре сталкеров. Бывалые сталкеры говорят, что тот, кто добрался до Бара, прошел крещение Зоной. Но даже это еще ничего не значит. Потому что смерть, – она в Зоне повсюду. И на выходе из Бара какой-нибудь в конец очумевший полтергейст, обосновавшийся в квартире на два этажа выше, может скинуть тебе на голову наковальню. Или концертный рояль. Как в дурацком мультике про сумасшедшего кролика. Вот только смеяться некому.
Бар сталкеров отыскать несложно. Дорогу к зданию, в котором когда-то давно, еще до того, как рванула Чернобыльская АЭС, располагался универмаг, укажет любой. Слева от центрального входа в бывший магазин находится ведущая в подвал металлическая дверь. Спускаешься по лесенке в десять ступенек, проходишь по узкому коридору, и вот ты уже в Баре. С десяток обшарпанных столиков, найденных черт знает где, и импровизированную стойку – загнутый по краям длинный лист железа, уложенные на две ржавые металлические бочки, – освещают три тусклые лампы с погнутыми жестяными рефлекторами. Хозяин, – невысокий, кособокий человек с изуродованным ожогами лицом, прозванный Крысом за то, что никогда не покидает своего подвала, – пускает в Бар каждого. Как и всякий другой торговец, Крыс продает и покупает все, что имеет реальную стоимость. Торг идет в отдельном помещении. Место за столиком в Баре будет предложено тебе лишь после того, как ты покажешь, на что способен. Как минимум, ты должен уметь оставаться живым там, где, в принципе, жизнь невозможна.
Новички всегда привлекают внимание бывалых сталкеров. Человек недавно оказавшийся в Зоне, может рассказать о том, что происходит за ее пределами. В Зоне ведь нет других новостей, кроме как о том, кто как погиб, где какая тварь из своей норы выбралась, сколько осталось до очередного выброса и кто нынче больше дает за найденное в зоне барахло, ученые или торговцы.
В ночь перед выбросом в Баре людно. Никто не знает, что происходит в зоне в момент, когда из самого чрева Зоны, из-под руин дважды взорвавшейся Чернобыльской атомной станции, куда даже спьяну не сунется ни один здравомыслящий сталкер, вырывается поток аномальной энергии. Потому что никто больше не видел тех, кто по неопытности или волею безразличной ко всему судьбы, оказался во время выброса под открытым небом. Перед выбросом сталкеры заблаговременно ищут убежища в подвалах разрушенных домов, в норах безымянных тварей, покинутых обитателями, в старых канализационных трассах, в брошенных военными бронетранспортерах, – да где угодно, только бы влезть с головой. Ну, а тот, кто неподалеку от Бара оказывается, спешит в гости к Крысу. Почему не провести время вынужденного бездействия в относительном уюте, закусывая третьесортное баночное пиво тушенкой с галетами из армейского рациона, что толкнул кому-то из торговцев предприимчивый начпрод из роты стройбата, недавно переброшенной в район пятого блокпоста? А как только волна аномальной энергии схлынет, сталкеры на добычу отправятся. После выброса в Зоне новых артефактов, – собирай – не хочу. Но и аномалии все по новым местам разбросаны, и уродищ богомерзких полным-полно. Казалось бы, отстреляли почитай что всех после прошлого выброса, а Зона – на тебе! – вновь разродилась монстрами.
– Зона – это преддверие Ада. Первый его круг… Хотя, может быть, и второй.
Произнесший эту фразу сталкер глотнул пива, озадаченно головой качнул и задумчиво почесал кудлатую рыжую бороду. Должно быть, самого удивило то, что сказал. Прозвище его было Борода. Почему – понятно. По Зоне Борода бродил уже третий год. Зачем и почему пришел он в Зону, никто не ведал. У коллег по цеху Борода за годы сталкерства снискал хорошую репутацию. Разговорчив, незлобив, шутку понимает, со всяким тем, что есть, поделиться готов. Многие удивлялись даже, как он жив-то еще с таким характером мягким. Однако, на замечания приятелей на счет того, что нужно бы быть пожестче да поприжимистее, Борода только посмеивался в бороду. И продолжал себе мертвую траву Зоны топтать.
– А почему второй? – Спросил молодой парень, сидевший за одним с Бородой столом. На удивление аккуратная черная щетина покрывала его подбородок и щеки. На застежке защитного костюма очечки солнцезащитные болтаются, с тоненькими дужками, с кругленькими радужными стеклышками. По всему видно – новичок. – Если Зона – второй круг Ада, тогда где же первый?
– Первый – за армейским кордоном, – усмехнувшись, ответил третий, сидевший за столом.
Этого звали Бычком. Маленький, коренастый с непропорционально большой головой, которую делал еще больше круглый пластиковый шлем от скафандра, что ученые надевают, когда на зараженный участок влезть надумают. Сам по себе, без скафандра, шлем абсолютно бесполезен. Но Бычка в этом никто убедить не мог. Он даже в помещении никогда не снимал этот шлем, только пластиковое забрало открывал, когда хотел что-то в рот кинуть. Говорят, что и спал он со шлемом на голове. Что, впрочем, маловероятно. Как бы там ни было, большая голова и шлем делала Бычка похожим на маленькую большеголовую рыбку, в засушенном виде очень хорошо под пиво идущую, – она-то и подарила сталкеру свое имя.
– Воистину так, – степенно наклонил голову Борода. – Мир, родившийся на границе между Раем и Адом, едва ли не с первого дня творения начал сползать в Ад, – сталкер провел ладонью по бороде. – Надеюсь, вы понимаете, что я выражаюсь фигурально. На самом деле, я, конечно, знаю, что вселенная родилась в результате Большого Взрыва.
– В таком случае, – уточнение, – поднял руку молодой сталкер. – Мир стал превращаться в Ад не в тот момент, когда возник, а когда на планете Земля появился человек.
Алексей Степанов
Дезертир
S.T.A.L.K.E.R.
Глава 1.
СОЛДАТ
1
Сафик вел их по своим личным вешкам, которые никто другой высмотреть просто не мог. На что ориентироваться: на обломанную ветку или на заросший мхом камень под тем же деревом? Оставалось только целиком довериться проводнику. Да и не только поэтому трое товарищей следовали за ним след в след.
Товара оказалось действительно много, не зря Червь дал им три скрипучие тачки. Еще и места не хватило, пришлось обвешаться оружием с ног до головы. Денек выдался теплый, даже душный, и все четверо быстро взмокли. Даже Сафик, хотя он, конечно, тачку не катил.
Ушастый и Малек сразу замерли, опершись на тачки, потянули с плеч автоматы. А Фред, долбаный упрямец, решил сперва подойти к Сафику, заскрипел дальше. Даже направленный прямо в лоб ствол карабина заметил не сразу.
- Ты чего?
- Я сказал «стой». В следующий раз пристрелю.
- И сам покатишь это дерьмо? - Фред утер пот с лица, огляделся. - Что случилось?
- Заткнись, погань.
Сафик сделал несколько шагов вперед, вытянул шею, что-то рассматривая.
- Может, с вешками своими секретными доигрался? - прошептал Малек. - Козел.
- Тогда нам труба. - Ушастый, звякнув автоматами, повернулся к приятелю спиной. -Возьми левую сторону.
- Кто здесь может быть?
- Не знаю. Послышалось мне пару раз…
- Чего не сказал?
- Сафик тоже слышал.
- Ох, только бы не псы.
Малек зажал под мышкой приклад автомата и аккуратно вытянул из-за спины второй. Бить с двух рук, если совсем туго придется. Хотя шансов мало: он весь в бесполезном железе, а с невидимой тропы сойти нельзя. Аномалии, мать их.
- Псов тут не будет, - уверенно сказал Ушастый. - Они же умные твари, они в лес не полезут. Тут что-то другое, тупое… Если вообще есть. Волки, может быть.
- Тоже не большая радость; - буркнул Малек, но немного приободрился.
- Ну что там?! - не утерпел Фред. - Дороги не видишь?
Сафик попятился задом, дошел до Фреда и с разворота влепил ему звонкую плюху.
- Я же сказал: заткнись! Идите сюда все. Вешки моей нет. Уже второй.
- Твою ма-ать… - прошептал Малек, хватаясь за тачку. - Ну, Ушастый, кажись, накаркал я.
Сафик, снова отвернувшись от Фреда, сделал два скользящих шага в сторону, осторожно потрогал старую березу. Ни он, ни занятый переваливанием маленького колеса тачки через корни Малек не заметили, как Фред повел своим дробовиком вслед за проводником. Зато это заметил Ушастый, и, как только Малек остановился, на его плечо лег ствол.
- Упрись, братишка, дай опоры… - прошептал товарищ прямо в ухо Малька и добавил громче: - Эй, урод! Ты на мушке, следи за лапами!
- Чего это ты за Сафика так испугался?
Голос Фреда дрожал от едва сдерживаемой ярости. Проводник закончил наконец изучение коры, напоследок даже понюхав ее, сверкнул черными глазами на обиженного.
- Ну, стреляй, погань! А потом пойдешь первым.
- Никуда он не пойдет, я ему сразу мозги вышибу!
- не согласился Ушастый. - Слышь, Фред? Только дернись!
Фред молчал, продолжая целиться в Сафика. Глаза под шапкой давно не мытых светлых волос налились кровью.
Где-то впереди отчетливо хрустнула ветка.
- Тварь здесь, - сказал Сафик, прижимаясь к березе спиной. - Химера. Примерно на два часа, в молодняке. Она уже поняла, что засада не удалась. Ушастый, бей туда очередью.
Два раза повторять не пришлось: Тишину леса, нарушаемую лишь птицами, разорвал треск автомата. Малек, выставив вперед сразу два ствола, присел за тачкой, глядя туда, где летели во все стороны перерубленные пополам молоденькие деревца. Могучее гибкое тело скользнуло вправо, приникло к земле, совсем скрылось в невысокой траве и тут же вынырнуло гораздо ближе, взвилось в воздух, огромным скачком бросившись прямо на людей. Малек еще в воздухе достал зверя, прошил насквозь.
- Здоровая тварь! - Продолжая стрелять, Ушастый упал на бок, перекатился еще дальше от тропы. -Мочи, мочи ее!!!
Малек не успел даже удивиться такой смелости товарища, просто стрелял и стрелял, пока не опустели магазины. С тропы сойти - не шутка. Химера, конечно, достала бы его, она была совсем рядом, но сзади по твари ударил из карабина Сафик. Ударил прицельно, метя в правое сердце - он видел, как прошли через левую сторону груди химеры пули Малька и Ушастого.
Тварь завизжала, метнулась в сторону, с безумной скоростью закладывая вираж между деревьями, и тут же, поливаемая свинцом, снова оказалась возле тропы. Грохнул дробовик Фреда, и химера не ударила лапой Малька, только перескочила через тачки, опять скрывшись за стволами деревьев. Еще секунду стрелял Ушастый; наконец все смолкло.
- Уйдет, сука! - Фред перезаряжал оружие, в суматохе забыв, как много его на плечах. - Регенерирует и вернется!
Малек отшвырнул в сторону автоматы, тут же схватил другие и выпрямился, вглядываясь в лес.
- Не вернется. Хана.
- Что там? - Сафик подбежал, держа карабин у плеча. - Комариная плешь?
- Вроде мясорубка… - прищурился Малек. - Как полетели куски! А мы ее неплохо нашинковали, Ушастый ползатылка снес!
- Да, вот опять искра сверкнула! - согласился Сафик и опустил оружие. - Счастливые мы, ребята! Непонятно только, как ее в этот лес занесло… Оголодала? А ты герой, Ушастый.
- Когда страна нуждается в героях, у нас героем становится любой! - Ушастый очень осторожно поднялся и вернулся на тропу. - Отряхни мне спину, Малек, как бы не цепануть какой дряни.
Все заулыбались, даже Фред, совершенно забыв о
произошедшем минуту назад, начал что-то говорить. Что-то о том, как ловко Сафик врезал химере в спину и как он, Фред, испугался, когда она оказалась прямо перед ним… Договорить он не успел: проводник выстрелил с бедра и, как всегда, не промахнулся. Аккуратное входное отверстие пули появилось точно посередине лба Фреда.
- Ну зачем ты? - поморщился Малек. - Пусть бы докатил, а там уж…
- Мне решать, брат,- оборвал его Сафик и похлопал по небритой щеке. - Мне. Сам покачу, не беспокойся. Ушастый, за мной должок.
- Сочтемся, - хмыкнул тот, перезаряжая оружие. - Но что с вешкой? Не химера же ее сорвала?
- С вешкой полное Дерьмо, - произнес Сафик. - Полное. И мы в нем по уши.
2
Никита осторожно отложил в сторону косу и достал сигареты. До службы он не курил, но тут все изменилось. Удовольствие небольшое и вредно, а начинаешь ценить даже вот такую ерунду. Газ в дешевой зажигалке почти иссяк, и Никита здорово поволновался, чиркая, но наконец прикурил. Облачко дыма поднялось в безветрии довольно высоко, выше кустов, за которыми он пристроился, и Никита стал выдыхать сквозь кулак, в землю - пусть развеется.
Метрах в ста заржал конем Алиханов, его самогонка обычно пробирала первого. Похоже, три сержанта как следует угнездились и своим единственным подчиненным больше не интересуются. Вот и отлично. Скоро стемнеет, косить станет невозможно, и Никита выйдет к ним. Его пошлют в казарму, там надо быстро, но тихо раздеться, умыться - и день прошел. Что еще нужно солдату? Чтобы день прошел скорее. А утром… До утра надо еще дожить.
Никита затянулся поглубже и совсем пригорюнился. Утром не утром, а к обеду старшина заглянет сюда, увидит, как мало скосили, и устроит скандал. Старшину не волнует, что послал он четверых, а косил только Никита. «Как хотите, а чтобы от рощи до ручья все было выбрито, как щека курсанта! Скоро из казармы шоссе не будет видно, как все заросло!» Ну да, три сержанта взяли самогон, а Никита принес четыре косы - вот так и работали. Завтра его отыщет Алиханов, схватит за воротник, потащит, а потом…
- Это будет завтра, - пробурчал Никита и сплюнул. - Первый раз, что ли? Сволочи. Все равно в одиночку не скосишь столько.
Не сложилась у рядового Нефедова служба в спецбатальоне. А вот в учебке было нормально, весело даже. Гоняли с утра до вечера, кормили всяким дерьмом, но зато душа была спокойна. Ты, как все, все, как ты, на разборки в казарме к вечеру ни у кого не остается сил. Потом учебный взвод по
шесть, по семь человек разоросали в оатальоны, рассовали по ротам, и как-то так вышло, что Никита остался один. Петровский, что приехал с ним, уже ефрейтор и, хотя все смеются, место под солнцем себе отвоевал. Рвач поганый… И ведь били его не меньше, чем Никиту, но постепенно немного зауважали. За говнистость, что ли? Теперь Петровский сам Никиты сторонится, а скоро, наверное, и гонять начнет вместе со всеми.
- Вот я по балде его тогда… - Никита почему-то особенно озлобился, представив себе такую картину. - Не выдержу однажды, и…
Про «и…» он думать боялся. Тому, кто не выдержит, не нужны в спецбатальоне ни монтировка, ни коса. Патроны списывают без разговоров, у половины роты полные карманы. Даже Никита завел себе схрон, куда припрятал уже пятнадцать штук - половину магазина. «АКМ», правда, в оружейке, но взять не сложно: только скажи старшине, что почистить забыл, он сразу в ухо даст и не один, а пять стволов вытащит. Магазин у Никиты тоже был, нашел как-то раз ржавый в траве у третьего блокпоста. Почистил - ничего, пружина ходит.
