Н.А. Богомолов - Лекции по основам теории литературы (975688), страница 3
Текст из файла (страница 3)
Рядом с одним хором нередко выступают два, содействующих друг другу, перепевающихся. <...> Из этого хорового чередования вышло амебейное пение отдельных певцов, до сих пор держащееся в европейском народно-песенном обиходе. <…>
Поводы к проявлению хорической поэзии, связанной с действом, даны были условиями быта, очередными и случайными: война и охота, моления и пора полового спроса, похороны и поминки и т. п.; главная форма проявления в обрядовом акте.
Подражательный элемент действа стоит в тесной связи с желаниями и надеждами первобытного человека и его верой, что символическое воспроизведение желаемого влияет на его осуществление. <…> Живут охотой, готовятся к войне, — и пляшут охотничий, военный танец, мимически воспроизводя то, что совершится наяву, с идеями удачи и уверенности в успехе <…> Построение наших заговоров освещает значение мимической, обрядовой игры: при заговоре есть магическое действо, в самой формуле — элемент моления о том, чтобы желаемое совершилось, и эпическая часть, в которой говорится, что это желаемое когда-то совершилось по высшей воле; пусть будет так и теперь. Эта эпическая часть является таким же восполнением действа, символического волхвовакия, как в хорической песне текст, развившийся постепенно на помощь ее мимическому моменту. <…>
Календарный обряд обнял спросы быта, и занятия, и надежды, овладел и хорическою песней — игрой. Когда простейшее анимистическое миросозерцание вышло к более определенным представлениям божества и образам мифа, обряд принял более устойчивые формы культа, и это развитие отразилось на прочности хорового действа: явились религиозные игры, в которых элемент моления и жертвы поддерживался символическою мимикой, значение которой мы знаем. <…> Ряжение зверями, маски и соответствующие игры пришлись в уровень с тотемистическими верованиями: действующие лица австралийской или африканской религиозной драмы могли в самом деле представляться богами, типически осуществлявшими то, о чем их молили; драма была заговором в лицах. И в то же время развитие мифа должно было отразиться на характере поэтического текста, выделявшегося из первоначального хорового синкретизма, где он играл служебную роль: обособлялись внутри и вне хорового состава песни с содержанием древних поверий, песни о родовых преданиях, которые мимируют, на которые ссылаются как на исторические памяти. <…>
Вне календаря остались такие песни, как похоронные, переходившие, впрочем, в виде поминальных, и в годичную обрядовую очередь..<...>
Вне обряда остались гимнастические игры, маршевые песни, наконец, хоровые и амебейные песни за работой, с текстом развитым или эмоционального характера, часто набором непонятных слов, лишь бы он отвечал очередным повторениям ударов и движений. <…>
Веселовский А.Н. Историческая поэтика. М.: Высшая
школа, 1989. С. 155-164 (с сокращениями,
обозначенными <…>).
3. СИСТЕМА КУЛЬТУРЫ (общая характеристика).
ЛИТЕРАТУРА В СИСТЕМЕ КУЛЬТУРЫ
Существует великое множество разнообразных философских систем, объясняющих мироустройство и общие проблемы существования как вселенной вообще, так и земного бытия. Отнюдь не претендуя на создание теории собственной и даже на подведение итогов философских споров, попробуем представить себе, руководствуясь в первую очередь здравым смыслом, какова структура окружающего нас мира (ограничиваясь пределами Земли) и, следовательно, что подлежит изучению тех, кто связал себя с наукой, пусть даже он только-только вступил на этот путь в качестве студента.
Основным принципом разделения для нас станет происхождение того, что мы имеем возможность наблюдать в окружающей нас реальности. И с этой точки зрения мы должны будем все реалии разделить на те, что явились независимо от человека, и те, что порождены им. При этом первая сфера уже традиционно называется природой, а вторая – культурой.
Была ли природа порождена Богом или чем-то иным – оставим этот вопрос без рассмотрения, поскольку он для нас в данном случае значения не имеет. Как бы ни была порождена природа, она реально существует и живет по законам, данным не человеком. Эти законы изучаются науками, именуемыми естественными: физикой, химией, науками о Земле, биологией и пр. К ним же относятся и науки, изучающие человека как биологическое существо.
Культура же состоит из того, что является продуктом человеческой деятельности, созданным на протяжении всего исторического периода, на котором мы эту деятельность можем зафиксировать. От самых ранних следов существования человеческого разума до последних достижений цивилизации простирается эта область, претерпевшая и постоянно претерпевающая неисчислимое множество изменений.
Даже и природа испытывает воздействие человека, и чем более могущественным он становится, чем больше возможностей приобретает, тем это воздействие сильнее, так что его приходится ограничивать, чтобы не нанести природе непоправимого ущерба – непоправимого как для нее самой, так и для человека. Сфера взаимодействия природы и культуры чрезвычайно велика, но ее мы оставим в стороне, поскольку она является предметом рассмотрения особых отраслей науки (так называемых технических наук).
Но и сфера культуры также далеко не едина. И прежде всего это относится к ее существованию в виде реальных предметов (культура материальная) и в обличии невещественном (культура духовная). Конечно, такое разделение может показаться не слишком корректным, поскольку духовная культура также воплощается, обретает внешность, фиксируется. И точнее было бы сказать, что духовная культура обладает важнейшим свойством – в ней всегда есть нечто, не полностью реализуемое в материальной форме и к ней не сводимое. С одной стороны, любой предмет (ну, скажем, автомобиль) является продуктом духовной культуры: первоначально идея колеса, идея двигателя, внешний облик машины представлялись людям разных эпох вне конкретного воплощения. Но их овеществление идею исчерпывало, она прекращала свое существование в первоначальном качестве (но, вполне возможно, приобретала качество иное – например, как предмет исторического изучения). Явления же духовной культуры, даже будучи воплощены в некую форму (скажем, записаны или зафиксированы на других носителях) только ею не исчерпываются и чувствуют себя относительно свободными от этой внешней формы. Читателю принципиально все равно, в каком виде получить текст, если он один и тот же: переписанным от руки, перепечатанным на пишущей машинке, воспроизведенным на экране монитора, распечатанным на компьютерном принтере, опубликованным в журнале или в книге. Значительно важнее внешней формы ее глубинное содержание, которое во внешнюю форму вмещается лишь отчасти (хотя и без нее существовать не может). Эта особенность духовной культуры хорошо уловлена в стилистически неверном, но имеющем смысл обычном словоупотреблении: «Читаю Достоевского», «Был на выставке Шагала», «Люблю Тарковского». Конечно, мы читаем романы Достоевского, смотрим картины Шагала и фильмы Тарковского, но стремимся понять то, что они сообщают нам неким духовным посланием, не сводимым к тексту «Бесов» или только что увиденного «Зеркала». Мало того, существуют такие явления духовной культуры, которые уже давно не имеют сколько-нибудь адекватной внешней формы, но в сознании явно существуют. Скажем, не осталось в живых никого из тех, кто видел в 1906 году «Незнакомку» Блока, поставленную В.Э. Мейерхольдом на сцене театра В.Ф. Коммиссаржевской; кто видел В. Нижинского в дягилевских балетах; почти никого из тех, кто слышал Ф.И. Шаляпина в годы его расцвета – и тем не менее все эти явления составляют гордость русской культуры. Какой – материальной или духовной? Если бы речь шла о материальной, то очевидно, что с прекращением спектакля или завершением исполнительской карьеры такое явление пропадало бы. Если оно продолжает существовать, то, значит, оно сильнее своей материальной природы и относится к сфере духовной.
Отметим, что существовала и отчасти до сих пор существует традиция именования духовной культуры культурой просто, без определения, а материальной дается имя «цивилизация». В начале ХХ века в России это было общепризнанное разграничение.
В свою очередь, и духовная культура (материальной мы заниматься не будем) делится на несколько больших групп, из которых для нас принципиально важно отметить науку, религию и искусство. Именно с этими группами теснее всего связана литература и наш курс.
Сама по себе литература входит в группу «искусство», хотя в обычной практике мы часто слышим словосочетание «литература и искусство» и, скажем, искусствоведческие научно-исследовательские институты литературой не занимаются. Дело здесь, скорее всего, в том, что на протяжении долгого времени русская (да и не только русская) культура была не только логоцентричной, о чем говорилось во Введении, но и литературоцентричной. Литературоцентричность перестала быть очевидной, а традиция осталась. Но вопреки ей мы все-таки будем полагать, что литература должна быть рассматриваема в одном ряду с другими искусствами – театром, музыкой, кинематографом, изобразительным искусством и пр., и потому значительная часть наших рассуждений будет относиться не только к литературе, но и к любому искусству вообще.
Но достаточно тесно литература связана с рядом наук и с религией. Из первых наибольшее воздействие на нее оказывают философия, филология и история, то есть науки, изучающие те сферы, в которые литература вторгается или с которыми граничит. Так, поскольку литература оказывается внутри общего исторического движения всего человечества, она не может быть отгорожена от нее непроходимой стеной. Даже остросовременные произведения через несколько лет отодвигаются в прошлое и нуждаются в установлении того исторического контекста, в котором они создавались. Роман П. Павленко «Счастье» или кинофильм «Кубанские казаки», воспринимаемые из начала XXI века, могут показаться явлениями сталинского «большого стиля», великого социалистического искусства – но только до тех пор, пока не перестанут существовать люди, помнящие, какую функцию эти произведения играли в своей современности, – утопии, утешающей наивного читателя и зрителя, но вызывающей боль и злость у того, кто осознавал, как за ее покровом пытаются скрыть непросветленные страдания миллионов жителей СССР.
Философия помогает литературе своими попытками рационализированного осмысления мира, помогает понять, что все в жизни имеет некий смысл (даже если философская система и утверждает бессмысленность жизни, она тем самым осмысляет ее), что существуют структуры мышления, позволяющие рассказанные писателем истории рассмотреть как значимые для всего мира события. При этом довольно безразлично, идет ли речь о какой-либо универсальной и общепризнанной в данном обществе концепции (скажем, воззрения Маркса-Ленина-Сталина в СССР), или о далеко не разделяемых всеми концепциях какого-либо философа или группы философов (например, Ф. Ницше, А. Бергсона или философов-экзистенциалистов), или о результирующей историко-философских штудий, на что так часто претендуют современные литераторы. Любой из этих вариантов заставляет писателя выйти за границы чисто художественных интересов, обратившись к опыту осмысления своего бытия в мире, произведенному мыслителями. Вместе с тем вряд ли можно согласиться с тем, что в литературе высшей ценностью обладают те писатели и произведения, в которых впрямую говорится об этом смысле. Слишком часто литература, претендующая на «философичность», оказывается сухой и безжизненной, теряет ту многозначность, которая составляет существеннейшую особенность литературы. Как бы ни были близки литература и философия, это все-таки разные сферы человеческого осуществления, равно важные, но разные.
Филология объясняет литературе ее самое. Практически у каждого писателя есть какие-либо размышления о природе своего творчества и творчества других авторов. Трактаты Ломоносова, разнообразные материалы Пушкина, «Что такое искусство» Льва Толстого, напряженная филологическая деятельность многих писателей начала ХХ века (скажем, чисто филологическое открытие Андреем Белым до сих пор наиболее авторитетного в стиховедении различия между понятиями метр и ритм) – это лишь отдельные примеры самоосмысления литературы в прямом или отраженном (через анализ опыта других писателей) виде. Но и имея все это в виду, надо понимать, что филологическое совершенство вовсе не является гарантией умения написать роман или поэму. Знание того, как работают другие, и умение это объяснить слишком часто входят в противоречие с непосредственностью, спонтанностью ощущения мира, которое придает произведению живое обаяние.
Особый случай представляет собой религия. Как кажется, ее взаимодействие с литературой в основных чертах можно описать следующим образом.
Во-первых, художник может быть таким проповедником религиозного взгляда на мир, который может быть одобрен любыми церковными инстанциями. История, в том числе и история современности, показывает, что церковь обладает собственными предпочтениями, которые не склонна доверять писателю (живописцу, театральному деятелю и пр.). Едва ли не наиболее ярким примером такого рода в русской литературе является роман М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита», касающийся событий священной истории. Очень многим искренно верующим людям он представляется кощунственным, и подобный взгляд они готовы защищать печатно. Не имея права с ними спорить, просто констатируем, что общепризнанное литературное качество и уверенность в «противорелигиозности» могут сочетаться.
Более универсальна вторая возможность: религия формирует систему мышления и взглядов значительной группы людей, принадлежащих к данной конфессии, в том числе и писателя, и система ценностей, отразившаяся в произведении, совпадает с общими положениями той или иной конфессии или даже группы конфессий. Так, при всех разногласиях между православной, католической и протестантскими церквями существует некоторое общее (скорее всего, даже не формулируемое в официальных документах) представление о сущности христианства, которое не мешает читателю, придерживающемуся принципов традиционного православия, живо воспринимать творчество Данте или У. Фолкнера. Тем более это очевидно, когда речь заходит о художественном творчестве твердого в православии Ф.М. Достоевского, отлученного, напомним, от православной церкви Льва Толстого, обратившегося в конце концов в католичество Вяч. Иванова, или религиозно индифферентного И.Ф. Анненского. Как бы все они ни относились к православию, общие принципы христианства, впитанные с детства, позволяют каждому из них выражать общие для всех верующих (или даже не верующих, но воспитанных в принципах христианской культуры) представления о сущности мира.
Третья возможность – обращение к религии как к арсеналу кристаллизованных образов, ставших общекультурным достоянием человечества. Проще всего увидеть это на примере религий, уже не существующих как реальные, действующие образования. Исида и Осирис, Венера и Зевс уже давно не являются фигурами поклонения, однако их изображения, описания, называние имен характерно для любой культуры современного мира. Лишенные своих религиозных функций, они тем не менее являются знаками определенного типа культуры, с религией связанного.
Наконец, религия является одним из наиболее плодотворных источников архетипов (о которых см. далее). Даже само происхождение слова «религия» (от лат. religio, связь) свидетельствует, что она является осуществлением некоторых общих представлений о мире, свойственных людям, внутри нее находящимся. Соответственно, важнейшие религиозные понятия приобретают универсальный характер, становятся носителями общей для множества людей памяти, иногда даже вне зависимости от того, каков характер их веры. Стало быть, они могут использоваться как понятия, более значимые, чем соответствующие им словесные комплексы, они принимают на себя функции, словами не всегда изъяснимые.
Таким образом, литература в нашем понимании – явление духовной культуры, обладающее собственными принципами и границами, но в то же время связанное с другими сферами этой культуры (прежде всего наукой и религий) и входящее в состав искусства в широком смысле этого слова.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
