Германский мастерер и его время (553387), страница 95

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 95)

1 Книга "Диалектика Просвещения: Философские фрагменты" была издана в

Амстердаме в 1947 г.

С политической точки зрения этот текст - образец глупости. Но ведь

Хайдеггер и не претендовал больше на то, что может указать конкретный

политический путь. Не претендовал со времени своего фиаско на посту ректора.

В политике Хайдеггер чувствовал себя таким же беспомощным, как, скажем,

Томас Манн, который в 1949 году, в своей речи по поводу гетевского юбилея,

недвусмысленно отказался от роли всезнающего наставника, сделав

обезоруживающее признание: "Если бы не было прибежища фантазии, если бы не

было их, тех игр и развлечений сочинительства, творчества, искусства,

которые каждый раз, когда что-то завершено, манят к новым авантюрам и

азартным экспериментам, соблазняют возможностью делать то же самое, но все

лучше и лучше, - я бы не знал, как мне жить, не говоря уже о том, чтобы

давать советы или учить чему-то хорошему других".

Подобно Томасу Манну, сказавшему о себе: "Я только поэт", - Хайдеггер

объяснял: "Я только философ"; точнее, он хотел быть даже не философом, а

"только" мыслящим человеком. Его манили "авантюры и азартные эксперименты"

мышления, которые тоже соблазняли "возможностью делать то же самое, но все

лучше и лучше". Если бы Хайдеггер не мог посвятить себя этому делу мышления,

он оказался бы в положении, о котором упомянул Томас Манн: "... я бы не

знал, как мне жить, не говоря уже о том, чтобы давать советы или учить

чему-то хорошему других".

479

"Письмо о гуманизме" - документ, свидетельствующий о том, что Хайдеггер

продолжал "делать то же самое, но все лучше и лучше"; и одновременно это

подведение итогов его деятельности. Если расценивать "Письмо" как

вмешательство в споры послевоенного времени, в тогдашние поиски политических

ориентиров, оно не может не производить впечатления беспомощности. Однако

если мы посмотрим на него как на попытку Хайдеггера обобщить результаты

собственного мышления и определить его место в современности; как на

открытие некоего горизонта, в котором становятся зримыми определенные

жизненные проблемы нашей цивилизации, - тогда мы увидим в этом тексте

большую и значимую веху на пути Хайдеггера как мыслителя. Кроме того, здесь

уже присутствует in nuce вся поздняя философия Хайдеггера.

Итак, письмо Хайдеггера - это пусть и не прямой, но ответ Сартру, ответ

экзистенциализму, уже ставшему своего рода модой, и ответ на столь же

актуальный феномен возрождения гуманизма. Напомним: Бофре спрашивал

Хайдеггера о том, "каким способом можно вернуть смысл слову "гуманизм"".

Сартр декларировал свой экзистенциализм в качестве нового гуманизма,

предполагающего личную ответственность и "ангажированность" человека в

ситуации метафизической бездомности. Хайдеггер же попытался показать, почему

сам гуманизм представляет собой проблему (хотя и претендует на то, что

является ее решением), почему мышление должно выйти за рамки гуманизма и

почему для мышления вполне достаточно, если оно будет "ангажировано"

("захвачено") только самим собой, то есть будет заниматься своим собственным

делом, делом мышления.

Хайдеггер начинает свои размышления с последнего из перечисленных

пунктов, с "дела мышления" и с проблемы "ангажированности", чтобы потом

перейти к вопросу о гуманизме.

Так что же такое - мышление? Первое, что в этой связи приходит на ум, -

расхожие представления о разнице между теорией и практикой и об отношении

между ними. Сначала - рассуждение, модель, гипотеза, теоретический проект;

затем - их "претворение" в практику. Понимаемая таким образом практика и

есть собственно действие, теория же, в противоположность практике, в лучшем

случае истолковывается как своего рода пробное действие. В рамках этой

480

схемы мышление, которое не связано с действием как с чем-то внешним по

отношению к нему, теряет всякое достоинство и ценность, становится

ничтожным. Такое привязывание мышления к действию тождественно господству

принципа полезности. Когда требуют, чтобы мышление было ангажированным, под

этим имеют в виду его полезность для осуществления определенных практических

задач в политике, экономике или общественной жизни. Указания на практическую

полезность и на похвальную "ангажированность" мышления служат для

доказательства оправданности его существования с точки зрения общества.

Это представление Хайдеггер сразу же отметает. И называет его

""технической" интерпретацией мысли" (Письмо о гуманизме, 193). Оно возникло

еще в седой древности и уже со времени Платона было большим соблазном для

мышления. Оно есть следствие робости, испуга перед практическими

требованиями жизни и приводит к тому, что мышление теряет веру в себя,

потому что начинает относиться к себе как к "процессу обдумывания на службе

у действия и делания" (там же). На философию такое запугивание "заповедью",

требующей связи с практикой, оказало катастрофическое воздействие.

Конкурируя с успешными в практическом плане науками, философия оказалась в

таком положении, что вынуждена доказывать свою полезность. Она желала

подражать наукам, которые отделились от нее. Желала "поднять саму себя до

ранга науки" (там же), не отдавая себе отчета в том, что может только

потерять себя в науках, "упасть" в них. И это вовсе не потому, что философия

есть нечто "более высокое", возвышенное, а потому, что она, собственно,

имеет дело с близким, с таким опытом, который предшествует любой научной

установке. Когда мышление отдаляется от этой своей родной стихии, с ним

происходит то же, что с выброшенной на сушу рыбой. "Давно уже, слишком давно

мысль сидит на сухой отмели" (там же), - говорит Хайдеггер. Но где же это

подлинное место мышления и что для мышления является "близким"?

Хайдеггеру удобнее начать с вопроса о близости, и чтобы ответить на

него, он обращается к своей книге "Бытие и время". Там он уже пытался

выяснить, что для вот-бытия, которое всегда находит себя в мире, является

ближайшим, изначальным. Результаты этого исследования вкратце можно изложить

так: изначально мы познаем себя и свой мир отнюдь не с квазинаучной позиции.

И в этом смысле мир не становится нашим "представлением", ибо прежде всего

мы познаем свое бытие-в-мире. "Бытие-в" имеет решающее и

481

первичное значение. И оно, это "бытие-в", уже изначально каким-то

образом настроено - оно бывает испуганным, скучающим, озабоченным,

деловитым, инертным, самоотверженным, экстатичным... Только на этом фоне

изначального "бытия-в" может случиться такое, что мы начнем размышлять,

формировать у себя определенные пред-ставления, "вырезать" из континуума

нашей озабоченности и наших отношений с окружающим некие "предметы". То, что

имеется "субъект", которому противостоит "объект", - вовсе не базовый опыт

познания; такое разделение возникает лишь в результате вторичной процедуры

абстрагирования. Но если изначальное "бытие-в" как раз и является

"ближайшим", если в этой близости вещи жизни еще могут открываться во всем

своем богатстве и если задача мышления состоит в том, чтобы осмысливать это

"близкое", то возникает парадоксальная ситуация. Поскольку мы утрачиваем

непосредственность восприятия не в последнюю очередь именно благодаря

мышлению, получается, что мышление, которое хочет обратиться к "ближайшему",

взваливает на себя задачу мыслить вопреки собственной тенденции к отдалению

и дистанцированию. Мышление, которое "у себя дома", когда занимается

опосредованиями, должно приблизиться к непосредственному. Но не окажется ли

оно именно в результате такого приближения "на сухой отмели"? Не получится

ли так, что мышление будет пытаться аннулировать результаты своего же

развития? Не возродится ли гегелевская "опосредованная непосредственность"?

Возможно ли вообще - вернуться мыслью назад к этой близости? Хайдеггер

отвечает лаконично: мысль лишь тогда занимается своим делом, когда рискует

"разбиться однажды о трудность своего дела" (там же, 209).

""Философствование" о провале", столь модное в нынешние времена, "целой

пропастью отделено" от того, что сейчас действительно необходимо, - "от

провала мысли" (там же). От "провала мысли" никакой беды бы не произошло -

просто мыслящий заметил бы, что он на верном пути. И куда ведет этот путь? В

ближайшее. Но что мышление ищет в этом "ближайшем", о котором мы уже знаем,

что оно представляет собой элементарное и первичное "бытие-в"? А что если

это место так привлекательно только потому, что наука всегда спешит "пройти

мимо" него? Наука ведь не столь значима, чтобы то, что она игнорирует,

облагораживалось уже благодаря одному факту этого игнорирования. Не одержим

ли Хайдеггер, ведущий жизнь кабинетного ученого, навязчивой идеей

конкурентной борьбы с наукой? А что, если "онтологическое различие", вокруг

которого он поднял столько шума, есть всего лишь выражение его нарциссизма,

упорного желания отмежеваться от той философии, что стала наукообразной и

позволила превратить себя в своего рода производственное предприятие?

482

Мы, конечно, уже давно поняли, что в этой "близости" таится великое

обещание, обет, действительно выводящий далеко за пределы того, что может

поместиться в научной сфере. Речь идет об осмыслении истины бытия.

Когда Хайдеггер работал над "Бытием и временем", он уже был на пути к

тому, чтобы "вникнуть в истину бытия" и сформулировать ее, но ему "не

удалось" пройти этот путь до конца. "Неуместная ориентация на "науку" и

"исследование"" (Письмо о гуманизме, 216) в тот раз помешала ему и ввела "в

заблуждение". Правда, уже тогда он не намеревался внести свой вклад в

научную антропологию; для него важно было помыслить нечто, более всего

нуждающееся в осмыслении: бытие-вот человека как просвет, который открылся в

сущем. Бытие-вот, понимаемое как такое "место", где мысль дает слово сущему

и где именно поэтому сущее становится бытием, что означает: оно становится

высветленным, "выступающим навстречу (begegnend)", "раскрывающимся

(eroffnend)" - даже в своей непроницаемости и в своем ускользании [1].

1 Ср.: "Эта мысль внимает просвету бытия, вкладывая свой рассказ о

бытии в язык как жилище экзистенции... В самом деле, мысль лишь дает в своей

речи слово невыговоренному смыслу бытия. Употребленный здесь оборот "дает

слово" надо взять теперь совершенно буквально. Бытие, высветляясь, просит

слова. Оно всегда говорит за себя. Давая о себе знать, оно в свою очередь

позволяет сказаться экзистиру-ющей мысли, дающей ему слово. Слово тем самым

выступает в просвет бытия" (Письмо о гуманизме. С. 219).

На самом деле Хайдеггер предпринял свой анализ вот-бытия, надеясь

приблизиться к пониманию бытия как такового; просто вот-бытие было в его

представлении тем единственным сущим, которое озабочено собственным бытием

(возможностью собственного бытия). Но тогда Хайдеггер, вопреки своему

первоначальному намерению, позволил себе слишком углубиться в исследование

вот-бытия. В конечном итоге все его внимание сосредоточилось на вот-бытии, а

бытие оказалось упущенным из поля зрения. Это можно продемонстрировать на

примере понятия "экзистенция". Если Хайдеггер пишет в "Бытии и времени", что

"Само бытие, к которому присутствие может так или так относиться и всегда

как-то отнеслось, мы именуем экзистенцией" (Бытие и время, 12), то "бытие"

понимается здесь в определенном, узком смысле: как собственное бытие

человека, которому еще

483

только предстоит осуществиться. Поэтому Хайдеггер и говорит о

"бытии-к", подразумевая под этим словом намерение или проект. В этом смысле

следует понимать и фразу ""сущность" присутствия лежит в его экзистенции"

(Бытие и время, 42), которую Сартр, перенеся акцент на проективный характер

присутствия, переформулировал (имея на это некоторые основания) так: "...

экзистенция предшествует "эссенции", сущности" (Письмо о гуманизме, 200).

Однако теперь, когда Хайдеггер захотел, освободившись из плена научной

Характеристики

Список файлов учебной работы