Германский мастерер и его время (553387), страница 90
Текст из файла (страница 90)
о гегелевской "Феноменологии духа" в 30-х гг. оказали большое влияние на
распространение идей Г. Гегеля во Франции и их истолкование в духе
экзистенциализма. Слушателями Кожева были, в частности, философы Ж. П.
Сартр, М. Мерло-Понти, Ж. Ипполит, социолог Р. Арон и др.
2 Роже Каюа (1913-1978) - французский мыслитель и писатель. В годы
Второй мировой войны был в эмиграции в Аргентине, издавал журнал "Летр
франсез", после возвращения на родину был переводчиком и пропагандистом
латиноамериканской словесности. Автор работ "Человек и сакральное" (1939),
"Детективный роман" (1941), "Игры и люди" (1958), "На пути к воображаемому"
(1974).
3 Жорж Батай (1897-1962) - французский писатель, эссеист, философ, один
из основоположников современного французского романа.
Александр Владимирович Кожевников - таково было его подлинное имя -
происходил из родовитой дворянской семьи и после Октябрьской революции в
1920 году бежал в Германию. Он жил продажей контрабандно вывезенных из
России остатков семейных драгоценностей. Он также владел несколькими
картинами своего дяди Василия Кандинского, под залог которых брал ссуды. Он
учился и написал габилитационную работу у Ясперса в Гейдельберге - и все эти
годы вел философский дневник на тему "Философия несуществующего". Друг
Кожева Александр Койре, тоже русский эмигрант, в начале тридцатых годов
уговорил его переехать в Париж. Кожев познакомился с ним, когда вступил в
любовную связь с женой его брата, после чего молодая женщина бросила своего
мужа. Родня поручила Александру Койре добиться возвращения беглянки домой.
Но на него первая же встреча с "обидчиком" произвела столь сильное
впечатление, что он заявил родственникам: "Девочка права. Кожев куда лучше
моего брата".
454
Кожев впал в нужду - во время биржевого кризиса он потерял все свое
состояние, вложенное в акции плавленого сыра "Корова, которая смеется", - и
потому предложение прочитать лекции о Гегеле в Практической школе высшего
образования пришлось для него как нельзя более кстати.
Кожев, этот Набоков европейской философии, представил Гегеля таким,
каким его прежде не знали: Гегель, о котором он говорил, был неотличимо схож
с Хайдеггером.
Каждому знакомы слова Гегеля: "Все действительное - разумно". Гегеля
считали рационалистом. Теперь же Кожев показал: все, чем занимался Гегель,
было направлено на то, чтобы выявить неразумный исток разума - чтобы
обнаружить этот исток в борьбе за признание. Каждое "я" стремится к тому,
чтобы другой признал его в его бытии таким, каково оно есть. Кожев подхватил
хайдеггеровское понятие забота и, соединив его с концепцией Гегеля,
превратил в "заботу о признании". Историческая реальность, возникающая из
этой заботы о признании, есть кровопролитная борьба людей, которая порой
ведется из-за смехотворных поводов: люди ставят на кон свою жизнь, чтобы,
например, передвинуть границу, защитить то или иное знамя, получить
сатисфакцию за нанесенное оскорбление и т. д. Гегель не нуждается в том,
чтобы его ставили с головы на ноги [1]: он уже стоит на ногах и идет через
грязь истории. В сердцевине разума скрывается непредрешенность, и именно
"непредрешеннос-ти" столь часто вступают друг с другом в кровавые
столкновения. Это и есть история.
1 В предисловии к "Капиталу" К. Маркс писал о гегелевской диалектике:
"Для меня идеальный элемент - не что иное, как элемент материальный,
перенесенный в человеческий ум... Чтобы отделить рациональный момент от
мистического вздора, надо поставить диалектику с головы на ноги".
Вслед за Гегелем и, как он сам говорит, вместе с Хайдеггером Кожев
задает вопрос: в чем смысл всего бытия? И вместе с Хайдеггером отвечает: во
времени. Однако действительность времени проявляется не таким способом,
каким проявляется действительность преходящих вещей, которые тоже стареют и
имеют свое время существования. Только человек способен пережить, понять,
как нечто существующее чуть позже перестает существовать, а то, чего только
что не существовало, вдруг вступает в бытие. Человек есть открытое место в
бытии, то "видное место", где бытие опрокидывается в Ничто, а Ничто - в
бытие.
455
Самые волнующие пассажи лекций Кожева - те, где идет речь о смерти и
Ничто. Кожев утверждал: тотальность действительности включает в себя
"человеческую, или говорящую, действительность", что означает: "Без человека
бытие оставалось бы немым; оно было бы здесь, но не было бы правдой". Однако
необходимой предпосылкой этой "открывающей действительное речи" (Кожев)
является то, что человек хотя и имеет отношение к компактной всеобщей связи
бытия - но вместе с тем оторван, отрезан от нее. Только потому он и может -
заблуждаться. Кожев формулирует тезис в духе Гегеля: человек есть
"заблуждение, которое удерживает себя в вот-бытии, длящемся в
действительности" (151); и затем интерпретирует это положение в соответствии
с Хайдеггером: "...поэтому можно также сказать, что человек, который
заблуждается, есть ничтожащее в бытии Ничто". Основание и источник
человеческой действительности есть "Ничто"; оно манифестирует и открывает
себя "как отрицающее или творческое, но свободное и осознающее самое себя
деяние" (267).
В заключение Кожев еще раз цитирует Гегеля: "Человек есть эта ночь, это
пустое ничто, которое содержит все в своей простоте, богатство бесконечно
многих представлений... Это - ночь, внутреннее природы, здесь существующее -
чистая самость... Эта ночь видна, если заглянуть человеку в глаза - в глубь
ночи, которая становится страшной; навстречу тебе нависает мировая ночь" [1]
(268).
1 Гегель Г. В. Ф. Работы разных лет в 2 т.: Т. 1. М.: Мысль, 1972. С.
289.
Эти положения обозначили переход от "Бытия и времени" к "Бытию и
ничто".
Сартр не слышал лекций Кожева, но раздобыл их конспекты. Зимой 1933/34
года он изучал в Берлине Гуссерля и Хайдеггера и так углубился в это
занятие, что едва ли вообще замечал приметы нового национал-социалистского
режима.
То, что завораживало Сартра в феноменологии, было, во-первых, ее
внимание к плотному, обольстительному и в то же время пугающему присутствию
вещей. Феноменология вновь привлекла внимание к упорно не поддающейся
решению загадке бытия-в-себе. Во-вторых, по контрасту с этим, она обострила
чувствительность к внутреннему богатству сознания, снова выявляла целый мир
бытия-для-себя. И в-третьих она, как казалось, пусть смутно, но обещала
каким-то образом снять внутреннее напряжение этой двойной онтологии -
напряжение между бытием-в-себе и бытием-для-себя.
456
Это бытие-в-себе природных вещей, которое, если взглянуть на него с
феноменологической точки зрения, раскрывается в своем "сверхвластительном",
отрицающем всякий смысл присутствии, Сартр в конце тридцатых годов
превосходно охарактеризовал в романе "Тошнота" (в отрывке, вскоре
причисленном к классическим образцам описания опыта переживания
непредрешенности): "Итак, только что я был в парке. Под скамьей, как раз
там, где я сидел, в землю уходил корень каштана. Но я уже не помнил, что это
корень. Слова исчезли, а с ними смысл вещей, их назначение, бледные метки,
нанесенные людьми на их поверхность. Я сидел ссутулившись, опустив голову,
наедине с этой темной узловатой массой в ее первозданном виде, которая
пугала меня. И вдруг меня осенило" [1]. Рассказчик, Рокантен, был поражен
тем, что увидел вещи без связи и значения, которые навязывает им сознание, -
они просто стояли, "голые бесстыдной и жуткой наготой" [2]. На его глазах
они "выставляли себя напоказ друг другу, поверяя друг другу гнусность своего
существования" [3]. Существование ("экзистенция") означает здесь просто
наличность и непредрешенность. "Суть его (существования. - Т. Б.) -
случайность... ни одно необходимое существо не может помочь объяснить
существование: случайность - это не нечто кажущееся, не видимость, которую
можно развеять; это нечто абсолютное, а стало быть, некая совершенная
беспричинность. Беспричинно все - этот парк, этот город и я сам. Когда это
до тебя доходит, тебя начинает мутить и все плывет..." [4] То, что Рокантен
пережил в парке, резко контрастирует с бытием, проникнутым разумной речью.
Вся сцена представляет собой литературную композицию, наглядно
демонстрирующую утверждение Кожева: "Без человека бытие оставалось бы немым;
оно было бы здесь, но не было бы правдой". Рассказчик ощущает себя вещью
среди вещей, ему кажется, что он вдруг оказался отброшенным к вегетативному
бытию-в-себе: "... я был корнем каштана". Всем своим телом он чувствует
бытие - тяжелое, непроницаемое Нечто; и это заставляет его в страхе
броситься назад, в мир сознания, бытия-для-себя, чтобы там ощутить стран-
1 Сартр Ж. П. Тошнота: Роман; Стена: Новеллы. (Классики XX века.)
Ростов н/Д.: Феникс; Харьков: Фолио, 1999. С. 156 (пер. Ю. Я. Ях-ниной).
2 Там же.
3 Там же. С. 157.
4 Там же. С. 161.
457
ную нехватку бытия. "Человек есть бытие, посредством которого ничто
приходит в мир" [1], - говорит Сартр в "Бытии и ничто", опираясь на идеи
Кожева и Хайдеггера.
Сартр рассматривал этот свой большой философский труд, опубликованный в
1943 году, как продолжение фундаментальной онтологии, начатой Хайдеггером.
То, что Хайдеггер называет присутствием, у Сартра, который пользовался
гегелевско-кожевской терминологией, именуется бытием-для-себя. Человек - это
такое существо, которое не покоится в бытии как несомненная данность, но
пребывает в неудобном, сомнительном положении, ибо ему всегда приходится
самому и заново устанавливать, проектировать, избирать свое отношение к
бытию. Человек реален, и все же всегда должен сперва удостоверить свою
реальность, реализовать себя. Он пришел в мир, но должен сам и каждый раз
заново приносить себя в мир. Сознание, это осознанное бытие, всегда является
и нехваткой бытия, говорит Сартр. Человек никогда не сможет покоиться в себе
так, как покоятся в себе какой-нибудь бог или камень. Отличительный признак
человека - трансцендентность. Говоря здесь о "трансцендентности", Сартр,
конечно, имеет в виду не царство сверхчувственных идей. Речь идет о
самотрансцендировании, о том движении, в процессе которого "я" постоянно
ускользает от самого себя, всегда оказывается впереди себя - озабочиваясь
чем-то, размышляя, вбирая в себя взгляды других. В этой части сартровского
анализа нетрудно распознать учение Хайдеггера о таких экзистенциалах, как
бро-шенность, проект и забота. Отличие лишь в том, что Сартр владеет еще
более впечатляющим искусством описания этих феноменов. Сартр следует за
Хайдеггером и там, где описывает временность человеческого бытия.
Человеческое бытие обладает особым, "привилегированным" доступом ко времени,
и именно это обстоятельство не позволяет ему оставаться таким, каково оно
есть. "Привилегированный доступ" означает: человек не плавает во времени
так, как, скажем, рыба в воде, а сам реализует время, "временит" его. Это
время сознания, говорит Сартр, "есть ничто, проникающее в целостность как
фермент распадения последней" [2].
1 Сартр Ж. П. Бытие и ничто. Опыт феноменологической онтологии.
(Мыслители XX века.) М.: Республика, 2000. С. 61 (пер. В.И. Колядко).
2 Там же. С. 178.
458
Книга Сартра действительно представляет собой творческое продолжение
феноменологического анализа присутствия, предпринятого в "Бытии и времени",
причем в центре внимания на этот раз оказывается недостаточно освещенная у
Хайдеггера сфера Для-другого (хайдеггеровского со-бытия, Mit-Sein). Правда,
Сартр использовал несколько иную терминологию, что привело к серьезным
недоразумениям и бурным дискуссиям, а Хайдеггеру, вначале одобрительно
отозвавшемуся об идеях Сартра, впоследствии дало повод отмежеваться от них.
Сартр, например, употребляет термин "экзистенция" в
традиционно-картезианском смысле. "Экзистенция" означает для него
эмпирическое наличие чего-то, в противоположность такому образу, который
существует только в сознании. То есть Сартр применяет это понятие в том
значении, в каком Хайдеггер использует термин наличное. Соответственно,
утверждая, что человек "экзистирует", Сартр имеет в виду следующее: человек