Иванов В. - Дионис и прадионисийство (1250010), страница 51

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 51)

р. 464: 1Зпой Из се1за Рак!в че! Риша ргорабо, Маапшп пащгае бесов агяпе авзегпо б!чпш, )Л1гашнпбапнш сш !вз ев1 сегпеге Раггеш... Те Кегар!и Н!!нз, Мешрмв чепегашг Оз!пп, О!звона васса М!яхгаш Ппешяне !егншяне Т!Рьопеш; Апуз рн!сьег Меш сшч! ег рнег а!пн агаси', Ашшоп ег агеп!и !лЬуез, е1 Вуышз Абоп, Заме, чета Пеню !ас!ез чоинзяце рагегпе... з Адбнис и Дионис предполагаютсн здесь синонимами, Еоьеса, АЗ1, р 46!. !рэ христианства. Последнее приняло их в себя, но не смесилось с ними, как море не смешивает своих соленых вод с падающими в него реками.

Христианству было приготовлено в пантеоне языческой теософии верховное место; но оно не захотело его принять. Втайне оно усваивало себе бесчисленные элементы античного обряда и вероучения; открыто — выказывало непримиримую вражду как раз к тем областям античной религии, откуда почерпало наиболее важный материал для своего догматического и литургического строительства. Откуда же проистекала эта непримиримость? Разве церковь, в лице апостола Павла, не оторвалась окончательно от иудейства? Разве, с другой стороны, языческая религиозная мысль нс требовала, со всей определенностью, христианского догмата? Мы не думаем, что пантеистическая окраска эллинской теологии делала примирение невозможным: достаточно было признать «титаническое» вЂ” «тварным» (что было в духе орфизма), и эта окраска уже бледнела или вовсе исчезала.

Церковная христология в принципе не была чужда эллинской мудрости; камнем преткновения была личность «Галилеянина», как, по легенде, Юлиан называл Христа Иисуса. Верой в эту личность и ее единственное значение жило и победило мир христианство; но здесь язычество переставало его понимать. Здесь начиналось то, что апостол назвал «эллинов безумие», — а «право обезуметь» (ог(йбз шапепа1, как говорил Платон) уже не умела языческая мудрость о Дионисе, давно переставшая быть дионисийской мудростью.

Пафос, катарсис, трагедия Отличительный чертой эллинской религии, налагающей на нее отпечаток глубокого своеобразия, является изначальная и всеобщая проникнутость ее в обряде и мифе началом пафоса (ра2Ьоз). Пафос, применительно к обьектам культа, есть представление о страстнбм как возбуждающем скорбь и сетование состоянии существа боготворимого, применительно же к свершителям культа — отраженное и подражательное переживание того же состояния, энтузиастическое сочувствие ему в душевном опыте и в соответствующих внешних оказательствах и выявлениях испытываемого аффекта '.

Боги эллинства были издавна человекоподобны — не только по внешнему обличию, но и по душевному складу и жизненной участи, чтб во времена догомеровские стирало грань между ними и богоподобными смертными и могло, при благоприятствующих тому обстоятельствах, делать их, наравне с «героями», предметом оплакивания. Из благороднейших чувств, связующих человека с его божеством, эллин знал не только благодарность и благоговение, но и плач над своим богом. ! В сентябре шииты правят плачевный и экстатический праздник, именуемый в обиходе, — по неустанно повторяемому его учасп!иками френетическому восклицанию, — «Шах-сэй, вах-сэй» (т.

е., шах Гуссейн, горе, Гуссейн!» — срв. греческие «оцо!юпз», «арапов», «о топ Адбп!и» и т. и.! Этиологически приурочен этот праздник к воспоминанию о гибели исторического зуссейиа, но очевидно восходит своими корнями к древнейшим плачам, — как и вообще в религиозном быте Персии сохранились ОСтатки пЕрвоначальных культав.

Пишущий эти строки имел Случай наблюдать описываемые обряды в Баку. Больше чем за неделю до главного дня начинают ходить по городу, в окрестностях мечетей, процессии верных, бичующих себя в такт причитаний по голой спине связками цепей или ударяющих себя кулаками в обнаженную грудь. Вечером, при факелах, эти процессии, с несомыми впереди под бой барабана разноцветными знаменами, металлическими изображениями отсеченнык кистей рук Гуссейна, тюрбанами с вонзившимися в них мечами и т.

и., особенно часты и многолюдны. Число участников заметно возрастает со дня на день; растет и воодушевление по мере приближения к завершительному акту печального торжества. С утра в последний день разыгрывается на большой пло- 192 Говоря о патетическом начале в вышераскрытом смысле этого слова, как об отличительной черте эллинского богопочитания, мы не забываем ни классической страны плакальщиц и ритуального искусства плачей — Малой Азии, ни патетических обрядов Египта н Сирии. Мы имеем в виду национальные и как бы автохтонные корни эллинского пафоса, каким он раскрывался в исконном почитании умерших и в основных представлениях о божестве еще в эпоху до малоазийской колонизации, — чтО позволяет нам рассматривать указанное явление как самобытно-эллинское. С другой стороны, мы имеем в виду его качественное различие от чужеземных страстных служений, его особенный внутренний характер в эллинстве: ибо у одних эллинов оно обусловило специфическое развитие героического культа и было первоисточником трагического строя в искусстве и мысли, по отношению же к богам — принципом того всецело и радикально проведенного антропоморфизма, который составляет неоспоримую особенность религии эллинской.

Ясным свидетельством, подтверждающим высказанное положение, служит правильно понятая Гомерова Илиада, метко определяемая Аристотелем как поэма патетическая. Возникшая из ра(- )тоз'а, каким был плач о героях (см. выше, стр. 70), посвященная изображению их страстнбй участи, сохраняющая отголоски стародавнего плачевного обряда (Ч1, 499 сл.; ХХ! Ч, 723 — 776; срв. Одисс. ХХ1Ч, 60), она одновременно собирает религиозный опыт длинного ряда предшествующих поколений и посредствует между ним и формами позднейшего развития страстнбй идеи в культе и художественном творчестве, почему и оценивается впоследствии, в щади пышное дейСтво со многими действующими лицами, воинами пешими и конными в старинных кольчугах, детьми Гуссейна и исполняющими женские роли переряхсенными мужчинами.

В прологе зрители уже видят Гуссенна последней сцены сидящим на коне, в чалме с врубленными в нее ятаганами. Изображаются со многими перипетиями битва, предательство, поединок, мученическая смерть героя. В заключение, его палатка (как «хижина» Пифона в дельфийских Септериях> обьята пламенем. При виде окровавленного, абезглааяениога, изуродованного убийцами его тела в окружающей толпе пробегает огонь подлинною исступления, и белые туники обагряются первой кровью.

Многочисленные процессии, еще более густые, пестрые и разноцветные, с боем барабанов, бряцанием и громом металлических орудий, ритмическими псалмодиями, расходятся по улицам. Бичующиеся, в черных одеждах, с вырезами на груди и спине, продолжают с еще большей ревностью свае самоистязание; но большинство, с непередаваемым выражением сосредоточенной решимости в искаженных чертах лица и в дико горящих глазах, движется с мечами, шашками, кинжалами наголо, чтобы в определенные сроки и на урочных перекрестках возобновить резню. Их белые одежды постепенно окрашиваются в густо-красный цвет, ани наносят себе порезы и раны, поражая себя в голову, часть которой для этой цели предварительно выбривается, — сначала как бы с некоторым расчетом удара, потом все с большим увлечением, доходящим ло самозабвения.

Если бы кто-нибудь зарубил себя при этом насмерть, ему обеспечена загробная награда павшего в битве борца за веру. И не один из участников, на глазах наблюдателя, выбывает, шатаясь, из строя и куда-то уводится единоверцами г'93 период трагический, как царица трагедии за века до возникновения собственной трагедии. И если Эсхил уподобляет свои создания крохам с пиршества Гомерова, он, очевидно, разумеет не одно богатство героических мифов у Гомера, но и обработку их уже в духе трагическом. Впрочем, героический миф по природе своей никогда не мог быть иным. Аристотелевы критерии трагедии: страх и сострадание, — приложимы в точности ко всей эпопее в целом, особливо же к ее кульминационным точкам, какою является, например, ХХИ песнь — о гибели Гектора. Столько о значении Илиады в пределах героического ра)йоз'а; бросим взгляд на откристаллизовавшиеся в ней представления о природе богов. Как известно, «Гомер и Гесиод», по словам Геродота, «научили эллинов богам: они распределили между богами священные имена, принадлежащие каждому, и закрепленную за каждым область владычества, и подобающий каждому вид почитания; они наглядно описали образ каждого божества».

Из хаоса местных культов, в которых, вследствие различия обрядов, а потому и представлений об исконно тожественных обьектах поклонения, особенно же вследствие непрерывно продолжающегося обрядового творчества божественных имен, изглаживались первоначальные черты даже древнейших и общеэллинских божеств, — Гомерова школа должна была, прежде всего, собирать национальную веру. Темной демонологии масс искала она противопоставить ясную систему гармонически устроенного Олимпа. Она сводила к человеческой мере и форме смутные и часто ужасающие в своей жуткой неопределенности очертания призраков грандиозной и пугливой народной фантазии, из толпы остающихся пассивными зрителей.

Но и эта толпа лишь условно пассивна: она сопереживает происходящее с величайшим напряжением, и из ее рядов — то и дело — раздаются громкие рыдания и горестные возгласы. Женщины в белых и цветных чадрах располагаются на плоских кровлях; прежде они лолжны были поднимать ритуальный плач. Проезжают мимо на разубранных лошадях дети Гуссейновой семьи; проводят лошадей с тюрбанами на седле, в ознаменование погибших всадников, и покрытую окровавленным чепраком лошадь самого святого, причем группа дервишей, бормочущих молитжтсловия, через равномерные промежутки времени устремляется к ее морде, чтобы покрыть ее ласками; наконец, проносят закутанный труп Гуссейна с обнаженными израненными ношми и покрытым запекшейся кровью обрубком шеи. Поиски отсеченной и украденной врагами головы составляют предмет отдельного обряда: ищущие заглядывают во все дворы и закоулки, изображая тревогу и надежду.

Любопытно, что, по сбезглавлении героя, отрубленная юлова раскрыла уста и произнесла исповедание единого Бога и Его пророка. По окончании патетической части празднования начинается катартичсская, открываемая многодневным постом, за которым следует пиршество. таковы современные пережитки древнею энтуэиастического плача, в ею доныне сохранившейся непосредственности, — со всем тем, что породил он: миметическим действом, обрядом собирания разрозненных членов, культом пророчествующей юловы — явлениями родными Дионисовой религии.

Характеристики

Список файлов книги