Иванов В. - Дионис и прадионисийство (1250010), страница 13
Текст из файла (страница 13)
з Ргоп, Гезез засгае, П,1 46 (1.!пса). 4 лро((оп чос ною. з. ч, Бпппфеоз: ер!Гьс(оп лровопов Гга!а !оп лг!з!агсьоп аро ро!еоз (гбраев зю!п!ьез аа!нюепез, ьо де лр!бп аро (бп юубп, ьо) зпнп1ьо) аз(нп!а! (на крите, зсьо(. Ьусорьг. 1303), аа! еп йьооб( зю!п!Ма ьеог!е, ьой (оп юубп ро!е 1уюа(поюепбп (оп аагроп !оп аюре(оп Аройоп аа( Оюпузоз саерыье!гап !аз пГуав срв.
йозсьсг'з Гкх. н, 1430 1; Ргейег-йоьег(, му!ь. Б 255 л 24 3!епве) ч Ран)у-%!мона йй У, 68 Г. З О Лине Сгече, йс«сбег'з Мунк Гкх 1, 2053 — 2063, и ниже, в главе о героических ипостаСях. это мифическое лицо, столь неопределенное, что в аргивском предании оно является младенцем, разорванным овчарками, а в фиванском — «божественным мужем-лирником», состязавшимся с Апо,тлоном и приявшим смерть от ревности бога, между тем как у Гомера Лин — погибший прекрасный отрок, и Сапфо воспевает его вместе с Адонисом ', в позднее же время ему приписывается апокрифическое повествование о подвигах Диониса. В фиванской традиции характерны тесное сближение Лина с Муэзами (черта, до-аполлоновская) и пещерный героический культ . Предание Аргоса сплетено с легендой о Коребе (Кого(Ьоз). По растерзании младенца Лина (пра-Диониса младенца) хтоническими собаками, наслано Аполлоном на Аргос чудовище, вырывающее детей из материнской утробы.
Кореб убивает его и, чтобы очиститься от крови, идет в Дельфы. Пифия повелевает ему взять на плечи треножник и нести его, доколе он не упадет под ношей, а где упадет — воздвигнуть святилище Аполлону. Так основан был Коребом город Треножников (ТПрогйз1(о!) в Мегарзще; гробница героя была предметом почитания в Мегаре. Устраняя из рассказа черты дельфийской переработки, открываем в основе его факт оргиастического детоубийства, воспоминание о котором связалось с простонародными ' обр!щами плача по Лину и с причитаниями, подражание коим находим в припеве Эсхилова хора, вспоминающего жертвоприношение Ифигении. "«плач сотворите, но благо да верх одержит» '.
Предание о страстнбм герое использовано Дельфами в целях искоренения дикого оргиазма и насаждения гармонической религии двуединого дельфийского божества, знаменуемой треножником, символом светлого Феба, вещей Земли и погребенного Диониса. Мистическое слияние братьев-соперников в двуипостасное единство было намечено дельфийским жречеством в экзотерической форме внешних доказательств нерушимого союза и особенно в форме обмена священными атрибутами и знаками соответствующих божественных энергий.
Задолго до Филодама, Аполлон — уже у Эсхила ((г. 34! Ыапс)() — «плющеносец и вакх» (Ьо Гбззеиз Аройоп, Ьо Ьа)(сЬепз, Ьо !пап((з). На керченской вазе оба юных бога подают друг другу руки под дельфийской Аполлоновой пальмой, над «пупом земли» '. Отсюда и культовое сочетание Диониса с Асклспием: ! Раоз. 1Х, 29, 7: Заррьд Абдо(п Помп аа! Ойойпоп енеп. т Рава.
1Х, 29, 6: (лпоз езйп еп ре!гй! ыйгв! зре!аш !тороп е!гяазыепс!. з Срв. азго!Хм пеап!аз (Епзмвк); заарапебп оыа! Ва! ВеЬгзбп (Ройпх>. " Аезсй. АВ. 121, 139, 159: айпоп, айпоп е!Ре, !о грев пжато. !1Релполагаем, что после плачевных взываний в!Ппоп, айпоп (сближаемых ориенталистами с финийским «а! (епо», — «горе нам»1 внезапно раздавалось оргиастическое евой которое у Эсхила, в рационалистическом истолковании, обратилось в еп — «добро».
з з(ерьап(, совр!ез пепйы де !'Асад, без зс!епсез де 3!. Ре(егзьопгз, !В61, р. 57 м. р! 4. Срв. Ргахег'а комментарий к Павсанию (т (г, р. 242), где приведена возникает Дионис — «врач, Пеоний, целитель» ((а(гоз, раюпюз, Ьуя(а(ез). Дельфийский оракул заповедует чтить его как «врачевателя» '. Впрочем, в этом качестве он был издавна известен в Амфиклее; Мелами, в свою очередь, олицетворяет дионисийскую медицину. Герой страстей, Асклепий, исцелитель дионисийских Пройтид (рядом с Мелампом) не теряет однако своего отца Аполлона, но получает в воспитатели Диониса ~. Прямое провозглашение дельфийской теократии, если не видеть таковой, например, в культовом «пэане» Дионису поэта Филодама, известном по надписи )У века, где припев «эвой, Вакх!» сменяется аполлонийским «)7(е Ра(ап», — мы находим лишь в позднюю эпоху, когда никакая теократия уже никого не удивляет. О Парнасе поет Лукав: Феба святая гора, и Бромия! Купно слиянным Правят фиванки на ней оргий дельфийских чреду з.
Божества обоих смесились (пппппе ппх1о). Ритор Менандр так обрашаегся к многоименному богу вдохновенных восторгов: «Дионисом зовут тебя фиванцы, дельфийцы же чтут двойным именем: Аполлон и Дионис. Вокруг тебя дикие звери (дельфийский волк и вакхическая пантера), вокруг тебя фиады, от тебя и луна приемлет лучи (разумеется прадионисийская сопрестольница и Аполлонова сестра, Артемида)» '.
Но и по словам Павсания парнасские фиады творят радения на вершинах горы совокупно Дионису и Аполлону з. Утвержденная в Дельфах идея божественного двуединства Аполлона и Диониса вошла в плоть и кровь эллинства. Что же такое был этот союз в конечном счете? Религиозно-политический ком- археологическая библиография по вопросу аб отношениях Аполлона и Диониса в Дельфах. %е(скет (ане Оеп1сваГег 1, Б, 15! П) изучает фронтоны дельфийского храма с изображениями на одном Аполлона и Муз, на друюм Диониса и трех фпад, и в связи с этими памятниками союз обоих культов вообще. Что Дельфы шли навстречу религиозному постулату их слияния, поскольку он определялся в народном сознании, можно усмотреть, например, из факта, что в Аркадии Аполлон начитается сыном Силена (РогрЬуг. ч.
Руф. 16. С!ев. рго(г. р. 24 Р.); см. Маазз, Огрьеиз Б. 162. 1 А(ьеп. 1, 41, р. 23. Кегп у Ран!у-Чппюиа НЕ. Ч, 1029. т КаГЬе( ер. Зг. 1027: и вап (Пибе сьаип зе, Те1езрьоге, аыовеп Ьаюп, а(Г ьоп ь(аи РаГапс«аке!геьови фегвре1ав гдорьагоп (з'е)(ь(геркен), !ь маваг, ап(оз ьо Ваксьоз. э Еисап. ч.
73: Моиз РЬоеЬо Вговюяие засег, сп! пив(пе в!х(а Ое(рыса ТЬеЬапае гс(сгип( 1пе!епа Васева. ч Ч(е(сьег, Оопег(еЬге, Г,Б 431. з Раиз. х, 32, 7. в пе перььп (е езпп апатега в акга ка! ьа! Фу1апез ер! !н(о!з (а! О(опузд! Ьа! (о! АроиЬп! ва(попы!. промисс? Несомненно, но без дурного умысла и лицемерного расчета. Напротив, в основе его лежало мистическое утверждение некоей в божестве установленной антиномии. Гармония, которую созерцать дано богам и осуществлять предоставлено людям, была, конечно, не осуществлена, но все же ознаменована, и жизнь отлилась в формы этого ознаменования: это было кумиротворчество гармонии, ее е1бЫоп и как бы зеркальное отражение.
Отсюда «эстетический феномен» античности. Дионис поистине лежал погребенным под дельфийским порогом; и когда воскресал — воскресал с душами, которых выпускал из темных врат, и в душах, которыми овладевал, и они видели, отторгнутые от земли, слепительные епифании духа. Но на земле ему не было места, где преклонить голову; его только непрестанно и пышно отпевали, и восхищаться им любили понаслышке, не зазывая к себе в слишком близкое соседство: его демоническое веселье было опасно, как огонь в доме. Даже в художестве гениальная непредвиденность (не все же были Эсхилы, чтобы лепить «во хмелю» титанов) была слишком ненадежна, и потому к ней приставлен был для надзора аполлонийский канон. Дионис был не от сего мира. Он хотел божественной жизни и делал ее действительно божественной, как только к ней прикасался: чудесно воспламенялась она тогда и, как вспыхнувшая бабочка, превращалась в пепел. Многие эллины — и это были лучшие в эллинстве — думали, как Гете, который славил «живое, тоскующее по огненной смерти»; но большинство, предпочитая менее сильные ощущения превращаемости, выработали особенное и как бы дипломатическое отношение к Дионису, которое издавна обманывает научившихся по-гречески анахарсисов, не догадывающихся, что большая часть античных суждений о Вакхе — осторожное лукавство и лишь притворство напускной беспечности, и вообще сдержанность, прсдписываемая часто простым тактом.
Решительно, слишком многого не следовало касаться, произнося Дионисово имя, которое было, однако, неизбежно у всех на устах. Дионис и жизнь — это было опасное сочетание, напоминающее любовь Семелы. Когда Дионис выступал законодателем, он требовал невозможного, которое единственно ему по нраву: к политической деятельности он был явно неспособен. Все божества олицетворяют закон; все они— законодатели, и закономерны сами. Один Дионис провозглашал и осуществлял свободу.
Отрицание закона, противоположение ему свободы есть в дионисийском античном идеале черта христиански- новозаветная. Ибо Дионис-освободитель не мятежен и не горд, и так нисходит к людям, как к своим кровным, и так же восходит к отцу, в котором пребывает: ведь Зевс и Дионис, по коренному воззрению эллинов, одна сущность, даже до временного или местного слияния самих обличий. Дельфийское определение сыновнего лика дало как бы химическую формулу души эллинства. Именно таково ее «смешение» ®гаях): два жизнетворческих начала соединились в ней — Дионис и Аполлон.
Но как различна была судьба обоих! На долю «бога», только «бога», выпало вселенское, но не божественное — мы бы сказали, архангельское — посланничество: завершить в идсс, осуществить в полноте явления и довести до исторических пределов поприща во славе — античную культуру, во всем полновесном значении этого огромного слова, — потом же просиять и застыть в уже бездушном отражении далеким и гордым «идолом» золото- эфирной гармонии, чистым символом совершенной формы. А Дионису, богу нисхождения и потому уже скорее «герою», чем «богу», на роду написаны вечно обновляющаяся страстнйя смерть и божественное восстание из гроба. Дионисийство, погребенное древностью, возродилось — не на одно ли мгновенье? — в новозаветности, н все видели Диониса с тирсом-крестом.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
