Диссертация (1148599), страница 17
Текст из файла (страница 17)
Куприна.80поставить вдоль набережной высокие серые дома с чугунными решеткамиподворотен — пусть верх ворот будет как рыбья чешуя, а с кованых балконоввыглядывают настурции1, поселить там молодую Веру Васильевну <…>2»(с. 335–336).Этот эпизод обнажает в любовном чувстве, в мечте Симеоноваискусственность и нарочитую театральность. Потому мотив мечты, снаразвивается писателем в мотив жизни-театра, где все не настоящее,игрушечное, построенное из декораций, удерживаемых только «усталым» и«обессиленным» симеоновским воображением (с. 336).Вся жизнь Симеонова предстает у Толстой чередой повторов изакольцованных ситуаций.
Снова и снова, как проигрываемая пластинка илиидущая на сцене изо дня в день одна и та же плохая театральная пьеса,«Симеонов ел плавленые сырки, переводил нудные книги, вечерами иногдаприводил женщин, а наутро, разочарованный, выпроваживал их — нет, нетебя!..» (с. 336). Включенная в поток мыслей героя цитата из романса,оформленная автором без кавычек, подчеркивает ненастоящность жизни ичувств, мыслей и переживаний героя.И на фоне этого упорядоченного и ладно обустроенного театра-жизни уТолстой звучит мотив живой и поистине свободной жизни-реки: «толькорека Оккервиль, сужаясь и расширяясь, течет и никак не может выбрать себеустойчивого облика». Живая жизнь, стремительная и динамичная, неимеющая четких очертаний противопоставляется жизни-театру, жизни-сну.Мотив одиночества, словно проникая в образ Симеонова, казалось бы,должен усиливать ощущение безвыходности положения героя, замкнутостиего жизни.
Однако герой Толстой не мучится одиночеством, но наслаждается1Образ настурции тесно связан с образом-мотивом граммофона и основан на подобииформ (сходство цветков настурции и трубы граммофона, «фестончатой орхидеи»). Т.о.цветок настурции — «дублер», еще одна «труба времени», связь мечты и реальности.2Как уже отмечалось, образ петербургского центра с его набережными, мостовыми,гранитными парапетами в воображении героя переносится, проецируется на берега речкиОккервиль.81им1.
«Хорошо ему было в его одиночестве, в маленькой квартирке, с ВеройВасильевной наедине…» (с. 334). «О блаженное одиночество!» (с. 334).Вместе с тем, ирония повествования, которую использует Толстая,низводит Симеонова и его одиночество все ниже по ступеням-кругам:«Одиночество ест со сковородки, выуживает холодную котлету изпомутневшей литровой банки, заваривает чай в кружке — ну и что? Покой иволя!» (с. 334). Круги пространства становятся все плоше и проще,примитивнее и обытовленнее: круги сковороды, банки, кружки, котлеты.Пушкинские покой и воля прочитываются уже в контексте лозунгов оравенстве и братстве всего и вся, а свобода обретает эпитет чугунная (каксковорода), алюминиевая (как кружка) или стеклянная (как банка).Пространственные круги обретают у Толстой черты кругов ада (на фоне«черной трубы» граммофона), уводя героя не ввысь (как диктовалаклассическая литература), не в поднебесье, а в подземелье.
Неслучайно вследующем предложении Толстая (повествователь или герой) заводит речьоб уловлении душ: «Семья же бренчит посудным шкафом, расставляетзападнями чашки да блюдца, ловит душу ножом и вилкой, — ухватывает подребра с двух сторон, — душит ее колпаком для чайника, набрасываетскатерть на голову…» (с. 334). Да и сама «вольная одинокая душа»сравнивается со змей, гадом: «…выскальзывает из-под льняной бахромы,проходит ужом сквозь салфеточное кольцо и — хоп! лови-ка! она уже там, втемном, огнями наполненном магическом кругу, очерченном голосом ВерыВасильевны» (с. 334)2.Симеонов — не единственный персонаж театра-жизни. Тамара тожеобустраивает свою жизнь, как в театральной сцене, «тщательно» (с.
336),забывая у Симеонова «важные вещи» («то шпильки, то носовой платок»), и«к ночи они становились ей срочно нужны, и она приезжала за ними через1Вновь просвечивают настроения Серебряного века.Ассоциативную связь можно обнаружить и с «Ловцом душ» Ф. Хэрберта или «Ловцомчеловеков» Е. Замятина.282весь город» (с. 337). Вера Васильевна словно «невеста» «из картона»1,которую Симеонов в прямом смысле вынимает из бумажного конверта: он«авансом блаженствуя, извлекал из рваного, пятнами желтизны пошедшегоконверта Веру Васильевну» (с. 332)2.Тамара — Симеонов — Вера Васильевна формируют традиционныйлюбовный треугольник, который образован, кажется, разными эпохами иразными духовными (или телесными) сущностями (для Симеонова Тамарарезко противопоставлена Вере Васильевне именно своей приземленностью3),вскоре оборачивается неким временным и сущностным равновесием,взаимозаменяемостью, превращаясь в магический круг.Вера Васильевна словно бы оживает и на заблудившемся во временитрамвае переезжает из прошлого в настоящее: «А ведь старуха еще жива,<…> живет где-то в Ленинграде, в бедности, говорят, и безобразии, <…>потеряла бриллианты, мужа, квартиру, сына, двух любовников, и, наконец,голос, <…> с тех и не поет, однако живехонька» (с.
337).Живущийсредилитературно-романсныхреминисценцийгеройТолстой принимает на веру слова торговца пластинками, тем более чтоименно такое развитие судьбы великой актрисы подсказывает старинныйроманс, не упомянутый в тексте Толстой, но явно мерцающий «на заднике»ее рассказовых декораций. «Сказать ли вам, старушка эта / Как двадцать леттому жила, / Она была мечтой поэта / И слава ей венок плела. // <…> Святаяволя провиденья… / Артистка сделалась больна, / Лишилась голоса и зренья /И бродит по миру одна»4.
Именно таким возникнет образ «ожившей» Веры1«Ах, как светла та, что ушла <…> Упала она (из картона была)»; «...Погрустим с тобойо невесте, / О картонной невесте твоей!» (А. Блок).2Мотив «картонной невесты» будет поддержан в тексте упоминанием «картоннойкрышки» от тортика (с. 339), купленного Симеоновым в подарок Вере Васильевне.3Тамара все подступала к Симеонову «с постирушками, жареной картошкой, цветастымизанавесочками на окна…» (с. 336). И если ей удавалось «вломиться» в дом Симеонова,«тогда <он> ел на ужин горячее и пил из синей с золотом чашки крепкий чай с домашнимнапудренным хворостом» (здесь холостяцкая кружка противопоставлена семейнойтамариной чашке с блюдечком и золотой каемочкой).4Романс «Нищая» (музыка А.
Алябьева, слова П. Беранже, перевод Д. Ленского). Однойиз ярких исполнительниц романса была Изабелла Юрьева.83Васильевна в сознании Симеонова: герою надо «идти, бежать, разыскатьВеру Васильевну — подслеповатую, бедную, исхудавшую, сиплую,сухоногую старуху, — разыскать, склониться к ее почти оглохшему уху икрикнуть ей через годы и невзгоды, что она — одна-единственная, что ее,только ее так пылко любил он всегда, что любовь все живет в его сердцебольном…» (с. 338).
«Как безумно пролегло между нами время!» (с. 339).Казалось бы, в традиционной логике мотива подвига «верного рыцаря»(с. 339), «принца» (с. 341) необходимо разбудить идеальную возлюбленную,Веру Васильевну, вернуть к жизни «спящую красавицу» («заколдованную насто лет», с.
341). Однако в рамках современности рыцарь-эстет Толстойразочарован. Традиционный романтический мотив поиска возлюбленнойдискредитируется Толстой. Теперь Веру Васильевну он называет не иначекак «старуха» (даже не романсным «старушка» с уменьшительноласкательным суффиксом, а почти «старухой» из Достоевского1; «старухаплохо видит» — с. 340), а купленный вожделенный «черный диск» получаетуничижительноеопределение«выщербленноесокровище»(с.337).Благородная «белая рука» Веры Васильевны теперь в «старческих пятнах»(с. 339), похожих на «пятна желтизны прошедшего» на «рваном <…>конверте» с пластинкой (с. 332).Оказывается, что герою не нужна живая легенда, его миром был миргрез и зачарованных мечтаний, миром сном, только в нем ему было «покойнои вольно».
В его воображаемом городке все изменилось: «башенкиотяжелели», цепи стали «неподъемно чугуны», «ветер рябил и морщил <…>гладь реки» (с. 338), и Вера Васильевна теперь шла «спотыкаясь» «на своихнеудобных,придуманныхСимеоновым,каблуках»(с.338).Вего«прохладном, туманном мире» на берегах реки Оккервиль теперь зацвела1Появляется еще одна отсылка к «петербургскому тексту» Достоевского — в видестарухи-процентщицы.84«ядовитая зелень», наяда словно бы превратилась в змею (гада, ужа),Оккервиль «бился в гранитные берега» (с. 340)1.Теперь то обстоятельство, что свидания Симеонова с ВеройВасильевной проходят «к ночи» (с.
335, 338), «под луной» (с. 338), «назакатной стороне» (с. 337), среди «закатных рек», под музыку из чернойграммофонной трубы (с. 338), в окружении черных дисков, черных туфельВеры Васильевны, ее темных глаз и темного голоса, задает не временнойориентир, а эмоционально зловещий оттенок2.«Чистый звук серебряной трубы» (с. 338), «серебряный голос» певицы(с. 339) рассыпаются «мелким горохом» (с. 339). «Бренность мира» (с. 339)снова (как пластиночный диск) предстает в виде «дурных книг», «плавленыхсырков, мокрых мостовых, птичьих криков», «Тамар» (во множественномчисле), «чашек <не кружек>, безымянных женщин, уходящих годов» (с.
339).Однако, как показывает Толстая, тревожные «тяжелые цветные тучи»(с. 338), которые появляются на небосклоне вымышленного героемОккервиля,приходятнеизвне,аизнутри.Традиционныймотив«двоемирия», литературное противостояния героя обществу (герой ↔ мир) уТолстой обусловливается не социальными (внешними) причинами, но имеетиндивидуалистические(внутренние)корни.Страшныеадовычертыполучают происхождение не в чуждом окружающем мире, но в собственнойчеловеческой душе. Личностная «малость» объясняется «мелочностью» и«умеренностью» духа. Неслучайно мысли Симеонова буквально двоятся,1Наводнение из большой Невы перекочевало в «узкий ручей»: как в самом началерассказа взбунтовавшиеся реки «бросались вспять, шипящим напором отщелкиваличугунные люки и быстро поднимали водяные спины в музейных подвалах, облизываяхрупкие, разваливающиеся сырым песком коллекции» (с.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
