Диссертация (1148382), страница 48
Текст из файла (страница 48)
Этогуманитарное исследование, которое, собственно, напрямую философией не является.218Я не уверен, что склонность к эссеистике – наша национальная черта. Это простоформа, которая в принципе близка философии. Я бы даже сказал, что отклонения в сторону объемных текстов были временным прибежищем мысли. Истинным творцом большой формы, чуть ли не единственным человеком в этом роде, был Иммануил Кант. Ябы даже сказал, что классическая немецкая философия была парадоксальной, уникальной. Даже Декарт в своем «Рассуждении о методе» писал большой цикл статей.
Зачастую то, что имеет форму трактата, имеет ее случайно.– Если эссеистика – не национальная особенность российской философии, топочему же все-таки русские мыслители предпочитали эссеистику?– Да хватает национальных особенностей и так. Национальная особенность – этонепременное размышление о месте России. Невозможно представить, чтобы польскаяили шведская философия рассуждала на эти темы.У нас хватает толстых трактатов, порой потолще Канта. Но их никто не читает.Потому что они порой непригодны для чтения. Это слабость, если хотите. Вспомнимрозановский трактат «О понимании», который я – каюсь, грешен, – сам не прочитал.Предпочтение эссеистики является особенностью времени. В той же Италиитоже нет своего Канта.
Наиболее интересные итальянские философы – Джентиле, Кроче– творили в XIX–XX веках и писали небольшие тексты.О творчестве Секацкого– Теперь давайте поговорим о вашем творчестве. Вы, как мне показалось,довольно высокомерно высказались о публицистике, «наборе медийных тем». Асебя вы включаете в медиасреду?– Мне она достаточно интересна, я периодически туда совершаю вылазки. Хотяиз-за этого нередко слышу обвинения в поверхностности, профанации, что меня не смущает.– Получается, что ваша эссеистика хотя и публикуется в медиа, но сущностно от них не зависима?– В основном, мне кажется, да.
Если говорить о моих философских презентациях,то это, безусловно, мои академические лекции, которые приходится вести каждый годпо 5 – 6 пар в неделю. Но медиавыступления мне тоже небезразличны. В том числеколонки в разных СМИ.– Вы и в медиа, и вне медиа. Двойственная позиция.– Как минимум, двойственная. Сюда стоит добавить кино, киноклубы. Мне любопытно там побороться.– Возвращаясь к моему самому первому вопросу.
Когда и почему вы написали первое эссе?– Это случилось лет двадцать назад, в 1993 году. Тогда появилось произведениепод названием «Вода, песок, Бог, пустота». Вскоре возникли и другие тексты, «О духевоинственности», например. Почему? Так это очень интересно. Вы не представляете,как приятно писать тексты, когда ты сам себе радуешься, предполагая, что твою работукто-то прочтет и, может, что-то благодаря ей изменится.– А что такого особенного произошло в 1993-м, что именно тогда, а нераньше, вы решили обратиться к новой форме?– Наверное, в этот период впервые возникло некое внутреннее ощущение, которому можно было доверять.
На самом деле, оно появилось лет в 17 или 18. Но текстостывал, я перечитывал его через неделю и решал: «Бог с ним». А в какой-то моментподумал, что, пожалуй, не стыдно предъявить его миру.– В этот момент вы стали философом?– Наверное, да.– Или философам все-таки рождаются?219– С этим тоже можно согласиться. Другое дело, что у кого-то очень ранняя зрелость, у кого-то поздняя. К примеру, Шеллинг. Есть первый томик Шеллинга, где последнее сочинение написано в 23 года. Есть второй том, состоящий из произведений,написанных в последующие сорок лет. Они значительно хуже. Лучший свой текст Шеллинг написал в 19 лет.
А Кант, соответственно, в 60.– Что вас сподвигает писать текст – здесь я уже говорю не о глубинных причинах, а о поводах?– Иногда – внешнесоциальный заказ. Например, «Мы пишем такой-то сборникна такую-то тему». Нет-нет, да и совпадет. Скажем: я размышлял по этому поводу, разэто кем-то востребовано, можно посидеть, подумать еще.– А в первом эссе откуда взялся интерес?– Осадочный результат чтения и впечатлений. Внутренний интерес. И он до сихпор продолжается.– Вы какое-то время увлекались публикациями, близкими к художественной литературе. Их можно назвать формой существования философии, или это ужескорее писательская вещь?– Парадокс в том, что для моей внутренней позиции с трудом отличимы формысамопрезентации. Но, поскольку внешние оценки могут и должны быть другими, я ненастаиваю.
К примеру, книжка «Два ларца, бирюзовый и нефритовый», представляетсобой философскую стилизацию, написанную, чтобы выйти за пределы единства точкизрения. Я думаю, что одна из возможных ближайших книг, которую я условно называю«Краткий курс странной философии», тоже будет представлять из себя такого рода цепочку эссе.«Близкая к художественной» литература у меня была всегда.
Параллельно с эссеистикой. А кроме того, я должен сказать, что у меня есть даже трактат, который называется «Иллюзион времени», думаю, объемом он страниц под 800. Он не опубликован.По моему внутреннему замыслу, это то, что может быть опубликовано post mortem (после смерти – прим.
авт.).– Что он из себя представляет?– Некое исследование природы времени.– Это исследование можно отнести к академической философии или это всетаки сборник хорошо систематизированной эссеистики?– Там все же интрига единая. И довольно большой историко-философский бэкграунд. Но написанный не ради того, чтобы унавозить цитатами, а чтобы посмотреть наразвитие идеи. Но совершенно точно при жизни я ее публиковать не намерен.– Почему?– А зачем? Если какой-то интерес будет, то он никуда не денется. Если нет, тобог с ним.– И вновь противоречие.
С одной стороны, вы говорите, что эссеистика –едва ли не главная форма существования философии, а с другой, вы на досуге пишите 800-страничный трактат. То есть эссеистика для вас все-таки не ключевоймомент?– По крайней мере, не единственный. В зависимости от внутреннего настроя ялюблю работать над несколькими сочинениями параллельно. Мы с вами уже говорили,что вкус к большой форме, включающий в себя и читательскую аскезу, и навыки письма– это историческое событие, в которое некоторые вступают, а некоторые – нет.– Нельзя ли тогда сказать, что ваши эссе популяризируют философскую систему, изложенную в 800-страничном трактате?220– В этом была бы какая-то внутренняя нечестность.
Ведь если под популяризацией понимать тщательность отделки, то пусть так. Но это, наоборот, некая дополнительная работа, приложенная для большей ясности и внятности мысли. Как говорил Киреевский, ясность – это «последняя степень обдуманности». Никому не запретишь называть это популяризацией. Как и никому не запретишь называть это публицистикой.
Дахоть фельетоном. Какая разница, в конечном счете?Вокруг эссеистики и прессы– Что еще из отечественной и зарубежной эссеистики вы читаете и считаетедостойным?– Для меня интересен наш соотечественник, ныне эмигрант Борис Гройс. Онпредпочитает писать по-немецки, какое-то время даже отказывался писать по-русски.Гройс сейчас один из самых известных философов Германии, может быть, самый известный после Слотердайка. Хотя это эссеистика совершенно другого типа, чем у меня:там нет никакой эмоциональности. Но есть своя точность, свой стиль.Есть еще блогер Константин Крылов.
Есть такой философ и композитор Владимир Мартынов. Его «Пестрые прутья Иакова», сборник эссе, – великолепная книга. «Конец времени композиторов» – лучшее, что из последнего написано в философии музыки. Этих трех авторов можно смело считать философами.– Что вы думаете о творчестве Михаила Эпштейна?– На мой взгляд, у него достаточно много ни к чему не обязывающей эрудиции иотклонений. Тем не менее, да, он философский эссеист. Иногда подобным творчествомзанимается Тульчинский, иногда – Рыклин и Подорога. И много разных других людей.– Что вы сами читаете из прессы?– Кое-какие политические сайты, в основном, «ИноСМИ».
Дайджесты The Washington Post, англоязычную журналистику. Она любопытнее. А русскоязычная – и так наслуху. Хватает беглых просмотров и обращений. Канал «Дождь» достаточно включитьдва раза в неделю и увидеть, что дискурс остался тот же.– А толстые журналы?– Честно говоря, нет. Хотя с «Новым миром», вроде бы, наладилось сотрудничество. Публикация должна выйти в сентябре или октябре.– Толстые журналы ранее были основным хранилищем философской эссеистики и публицистики. Сейчас они таковыми являются?– Нет, их время прошло, ничего не поделаешь. Для некоторых форм культурыпроходит время. Как справедливо отметил тот же Мартынов: да, было время композиторов. Оно прошло.
Не потому, что стали композиторы хуже, а изменился сам хронопоэзис. То же самое случилось и с толстыми журналами. Когда мне было 17 лет, я считалпределом счастья быть опубликованным в «Новом мире». Для советской интеллигенцииэто было что-то в высшей степени значимое. И когда, наконец, это случилось, я с некоторой внутренней улыбкой подумал: «Ну, и что? Журнал, который гораздо меньше читают, чем любой популярный сайт».
Все меняется. Но, поскольку «толстяки» уцелели,то совершенно ясно, что они уже не умрут. Пик падения прошли, может быть, даженемного усилятся. Так же, как и бумажная книга, которая, видимо, достигла низшейточки падения, и теперь может возрастать.– Если я читаю вас, то чаще всего не в «Новом мире», а в «Известиях» или«Санкт-Петербургских ведомостях».– С «Известиями» у нас есть некая договоренность, что я изредка пишу какие-тосоображения. Это именно публицистика, поскольку там есть жесткая формальная задача, прежде всего, по объему – сколько тысяч знаков нужно. И если ты написал больше,то редактор все безжалостно сокращает, как бы это ни было прекрасно.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
