Диссертация (1102167), страница 11
Текст из файла (страница 11)
Из всех евангельских образов Царства небесного поэтессе ближе всего упомянутый образ «брачного чертога», к которому она неоднократно возвращается на протяжении жизни, и связанная с ним притча десяти девах. Однако ее лирическая героиня - не «мудрая», а «неразумная дева», понимающая, что недостойна милости, но все же беззаветно любящая Жениха:
О, есть ли место мне на пиршестве заветном?
Пропели петухи, полночный близок час.
Душа моя болит во мраке беспросветном,
Возлюбленный, светильник мой угас. («У брачного чертога» - ПЗ, с. 46) Героиня Лохвицкой знает, как следует жить, чтобы спастись, но у нее не хватает сил и терпения быть до конца последовательной. Спасительная жизнь -это скучные, серые будни. Тоскуя в «земной неволе», нестойкая героиня прибегает к средству, недопустимому с точки зрения аскетики: она создает иллюзорный мир мечты, стремясь в нем найти «забвение». Но при этом она понимает, что мечта - не освобождение из плена, а лишь временно действующее лекарство, облегчающее страдания. Полное освобождение - освобождение духа от «оков жизни». Конечно, с точки зрения богословия, такой взгляд характерен не столько для самого христианства, сколько для различных ересей, вобравших элементы пифагореизма и других древних учений.
Зато проблема земной свободы решается Лохвицкой с позиций вполне христианских. Истинная свобода в земной жизни - это свобода от страстей. Но помимо нее есть также свобода ложная - именно то, что считает «освобождением» Брюсов, и что сама Лохвицкая в стихах 1900-х гг. называет «жалким призраком свободы». Героиня ее поэмы «Праздник забвения» (1896 г.) поддается соблазну и вместе с подругой отправляется на шабаш ведьм. Но и там ее не покидает чувство печали (Брюсов почему-то не хочет видеть этого), а вернувшись домой, она терзается раскаянием:
Чей-то голос звучит, чей-то голос поет
О величье тернистых дорог,
Серых дней и забот, чей безропотный гнет
Пред Всевышним, как подвиг, высок.
Он твердит о ничтожестве бренных утех,
О раскаянье, жгущем сердца.
И дрожу я, и вижу, что страшен мой грех,
Что страданью не будет конца.
И холодные плиты под сумраком ниш
Тайных слез окропляет роса.
О, мой Боже! Ты благ, Ты велик, Ты простишь,
И над бездной блеснут небеса. (II, 99) «Призрак свободы» - искушение, как правило, тесно связанное с греховной страстью. Ему противостоит материнский инстинкт, удерживающий женщину от безумных и роковых поступков:
Но внемли мои молитвы Внял моленью Ангел строгий,
И слезам не прекословь, - Черной тенью отлетя.
Не гаси на поле битвы Дальше - скучною дорогой -
Материнскую любовь!» Понесу мое дитя.
(Черный ангел IV, 52) Черный ангел олицетворяет духовную прелесть. (II, 99).
Внутренняя борьба у Лохвицкой - совсем не «отчаянные поиски спасения», как это называет Брюсов. Ее героиня борется с собой и, пусть на последней грани, - побеждает:
«Хочешь быть, - шепнул неведомый жрицею Ваала,
Славить идола гудением арфы и кимвала,
142
Возжигать ему курения, смирну с киннамоном, Услаждаться теплой кровию и предсмертным стоном?» -
«Прочь исчадья, прочь, хулители» - я сказала строго. -Предаюсь я милосердию Всеблагого Бога». Вмиг исчезло наваждение, только черной тучей
142 Упоминание мирры-смирны усиливает автобиографизм. Понятно, о какой «смирне» идет речь:
поэтесса должна употребить свой драгоценный дар не на служение Богу, как ей назначено, а на
служение силам зла.
143 Как, в частности, вышло с бальмонтовскими стихотворением «Маленький султан» и сборником
«Песни мстителя», которые по художественности ниже всякой критики.
Закружился вещих воронов легион летучий. («В час полуденный» - III, 68) Таким образом, внутренняя жизнь лирической героини Лохвицкой совсем не поверхностна и не ограниченна, как представлялось многим ее критикам, а напротив, сложна и драматична. Однако само понятие «борьбы с собой» было чуждо людям ее эпохи, живущим обмирщенными, чисто-интеллигентскими представлениями о нравственности. Как известно, та часть интеллигенции, которая формировала общественное мнение, была от Церкви далека, а выступившие на рубеже веков провозвестники нового религиозного сознания более стремились усовершенствовать Церковь, нежели самих себя. Что касается религиозной поэзии, то она имела репутацию официозной и редко оценивалась по достоинству. Интеллигенцией приветствовалось все то, что было направлено против существующего строя - часто независимо от художественной ценно-сти.143 Как только стало понятно, что Лохвицкая - отнюдь не поборница «свободной любви», что любовь вне брака она воспринимает как грех и тяжкое испытание, - ее популярность пошла на спад. Многие зрелые ее произведения
были расценены как «слабые» лишь потому, что противоречили воззрениям той же самой читающей публики, которая в начале ее творческого пути возлагала на нее большие надежды. Неприятию способствовало и то, что непопулярные взгляды высказывались поэтессой с ощутимым возвышающим пафосом, исполненным независимости и вызова:
1. Напрасно в безумной гордыне Мою обвиняют мечту За то, что всегда и поныне Я Духа Великого чту.
2. Горда осененьем лазурным Его голубого крыла, Порывам ничтожным и бурным Я сердце свое заперла.
3. Но храма высот не разрушу, Да светочи к свету ведут! Несу я бессмертную душу, Ее же представлю на Суд. <...>
5. Поправших Его наказуя, Он жив и могуч для меня. Бессмертную душу несу я Как пламя святого огня!
«Святое пламя» - V, 7.144
Стихотворение очень интересно во многих отношениях. Во-первых, если не забывать о том, что Лохвицкая - современница Горького, оно звучит своего рода ответом на знаменитое горьков-ское «Человек - это звучит гордо». Героиня Лохвицкой горда - званием «рабы Божией». Нужно обладать некоторым духовным опытом, чтобы понять, что христианская вера не отменяет человеческого достоинства. Во-вторых, в последней строфе православный читатель сразу чувствует намек на известный обычай в Великий Четверг приносить домой из храма огонь. Донести до дому горящую свечу, не потушив огонек, очень трудно, и ассоциация с сохранением души от греха -вполне устойчивая. В-третьих, знаменателен акцент на почитании Святого Духа. В принципе он характерен для различного рода гностических учений, но для Лохвицкой лично он, как уже говорилось, был обусловлен значением ее имени «Мирра» в связи с обрядом миропомазания. Возможно, ей была близка «религия Св. Духа» Владимира Соловьева. Вообще почитание Святого Духа было созвучно эпохе - как созвучным ей оказались учение преп. Серафима Саровского о цели христианской жизни, «стяжании Духа Святого». Эти идеи носились в воздухе. Наконец, интересно, что как ответ и возражение Лохвицкой звучит известное стихотворение Брюсова «Поэту» (1907): «Ты должен быть гордым, как знамя, // Ты должен быть острым, как меч; // Как Данте, подземное пламя // Должно тебе щеки обжечь...». В стихотворении Брюсова тоже 5 строф.
О том, как относились к творчеству Лохвицкой люди верующие, есть три свидетельства. Одно - обращенное к ней стихотворение, сохранившееся в альбоме Лохвицкой145 в числе прочих газетных вырезок. Безымянный автор в тоне предостерегающем, но доброжелательном, призывает поэтессу оставить ложный путь и воспевать не тленные земные наслаждения, а то, что вечно и непреходяще. Обращение говорит о том, что она не казалась невменяемой для подобных увещеваний.
Другое свидетельство принадлежит публицисту Е. Поселянину, который доныне популярен в церковной среде как духовный писатель, автор компилятивных книг о подвижниках Православия, как русских, так и восточно-христианских. На его статью «Отзвеневшие струны», опубликованную в «Московских ведомостях» 15 сентября 1905 г. - к 20-му дню кончины Лохвицкой, мы уже ссылались. В ней он дал высокую оценку ее творчеству:
«Г-жа Лохвицкая невольно отдала дань мистическим чаяниям того народа, среди которого родилась <.. .> Вот - высокий образец любви в русской душе, не знающей иных границ для своей любви, кроме безграничной вечности».
Третье - предисловие К. Р. к посмертному сборнику Лохвицкой «Перед закатом». Хотя президент Академии наук неодобрительно относился к ее «неопределенному мистическому туману» и «увлечению чарами чернокнижия», характеризуя личность поэтессы, он счел возможность «к самому безвременно покинувшему нас автору применить одно из его предсмертных стихотворений», и закончил свое вступительное слово цитатой из стихотворения «Цветок на могилу». Безотносительно к биографическому прообразу, в этом стихотворении знаменательно то, что Лохвицкая показала в нем свой идеал женщины:
Ты была безропотно покорна, Ты была нетронутой и ясной,
Ты умела верить и любить, Как душа хрустальная твоя,
Дни твои - жемчужин белых зерна, Вечный мир душе твоей прекрасной,
Низанных на золотую нить. Отстрадавшей муки бытия.
РО ИРЛИ, ф. 486, № 70.
Для полноты картины приведем и последнюю, опущенную К.Р., строфу:
В светлый рай, в блаженное веселье
Пред тобой откроются врата,
Да войдешь в жемчужном ожерелье,
Как свеча пасхальная, чиста. Тем не менее вопрос о мистицизме и «чернокнижии» Лохвицкой следует рассмотреть более подробно.
3) Нехристианский мистицизм При демонстративном равнодушии к современности, Лохвицкая была верной дочерью своей эпохи, - времени, когда более существенной представлялась оппозиция «идеализма» и «материализма», а противостояние между христианской верой в чистоте той или иной конфессии, с одной стороны, и различными гностическими и оккультными учениями с другой, - менее важным. Интерес к «области таинственного» Православной Церковью если не поощрялся, то и не преследовался. В истории XIX в. немало случаев, когда вполне благочестивые христиане совмещали свои убеждения с увлечением спиритизмом (пример поэтов Ф. Глинки, А. Толстого). Известно, насколько сложным и неоднозначным был личный мистический опыт Владимира Соловьева. На рубеже веков соблазна гностических учений не могли избежать даже люди богословски образованные и находящиеся в сане (о. Павел Флоренский). Как свидетельство широкого интереса к подобного рода вопросам упомянем книгу плодовитого православного писателя-компилятора прот. Григория Дьяченко «Область таинственного», в которой приводятся всевозможные доказательства существования «мира иного», в том числе и опыты спиритических сеансов.
Интерес к сфере таинственного был присущ и Лохвицкой. Как было сказано, в ее случае он был отчасти обусловлен наследственно. Семейная склонность к мистицизму проявилась и у Тэффи, наиболее полно отразившись в книге рассказов
«Ведьма», почти сплошь состоящей из автобиографических произведений, по-
146
священных воспоминаниям детства.
Мирра Лохвицкая тоже нередко обращалась к теме народных верований и суеверий, колдовства и волшебства. Однако у нее всегда в той или иной степени присутствовал этический оценочный аспект, - наиболее ясно ощущается он в балладе «Чары любви», представляющей собой попытку содержательно и стилистически имитировать народный духовный стих.
Я послушалась голоса тайного:
Коль бессильны все чары недобрые,
Так поможет мне сила небесная, Сила Божия! (I, 147)
Молитвой и постом героиня баллады добивается того, в чем не помогли ей колдовские чары - ответной любви своего избранника.
Мистика любви и страсти интересует Лохвицкую не меньше, если не больше, чем земная психология этого чувства - и с годами мистическая настроенность поэтессы проявляется все ярче. Несомненное воздействие на нее оказало учение Владимира Соловьева, раскрытое как в его лирике, так и в трактате «Смысл любви». В последнем Соловьев доказывает, что самая сильная любовь бесплодна в земной действительности и таинственному назначению ее только предстоит раскрыться в будущей жизни. Очевидно, некоторые идеи были почерпнуты Лохвицкой и из со-
147
146 Что в этой книги реальность, что вымысел, подчас трудно разграничить, однако дочь Тэффи,
В. Грабовская, склонна была воспринимать всерьез эти рассказы «про детство в имении в Волын-
ской губернии ( - в имении матери, где семья проводила лето - Т.А.), где было столько красивого
и странного.» (В. Грабовская. То, что помню. - РГАЛИ, ф. 1174, оп. 2, № 21.)