Диссертация (Проблемы эволюции от поэзии к прозе в творчестве И.С. Тургенева 1843–1847 годов), страница 10

Понемногу офицеры разошлись по палаткам;огни стали гаснуть; солдаты также разбрелись или заснули тут же; всё затихло.Я не вставал. Денщик мой сидел на корточках перед огнем и, как говорится,«удил рыбу». Я прогнал его. Скоро весь лагерь утих.

Прошла рунда. Смениличасовых. Я всё лежал и ждал чего-то. Звезды выступили. Настала ночь. Долгоглядел я на замиравшее пламя... последний огонек потух наконец. "Обманулменя проклятый жид", — подумал я с досадой и хотел было приподняться...»(IV, 108). Важно, однако, что в развязке мы видим не просто разгадку всегопроисходящего. Финал неожиданно вводит борьбу жалости, сострадания, закона и порядка. Тем самым история переводится во вполне реалистический и гуманистический план: «Бедный жид был в оцепенении и едва переступал ногами.47Силявка прошел мимо меня в лагерь и скоро вернулся с веревкой в руках. Нагрубом, но не злом его лице изображалось странное, ожесточенное сострадание.При виде веревки жид замахал руками, присел и зарыдал.

Солдаты молча стояли около него и угрюмо смотрели в землю. Я приблизился к Гиршелю, заговорил с ним; он рыдал, как ребенок, и даже не посмотрел на меня. Я махнул рукой,ушел к себе, бросился на ковер — и закрыл глаза.... (IV, 120–121).Стоит отметить здесь еще одно отличие от романтической прозы и поэзии, например, отличие от лермонтовской «Тамани», с которой тургеневскийсюжет, на наш взгляд, типологически сближается. У Тургенева исчезает то, чтоможно было бы назвать «эгоцентрическим взглядом» на событие, на первомплане оказывается не столько сам герой, которого мы должны лучше или хужепонять в результате осмысления истории, но именно то, что он изображает, итех людей, которых он изображает. Сам герой не является загадкой и не становится ей после того, как мы прослушали его историю: «На жида надели петлю...Я закрыл глаза и бросился бежать.Я просидел две недели под арестом.

Мне говорили, что вдова несчастного Гиршеля приходила за платьем покойного. Генерал велел ей выдать сто рублей. Сару я более не видал. Я был ранен; меня отправили в госпиталь, и когда явыздоровел, Данциг уже сдался, — и я догнал свой полк на берегах Рейна» (IV,123)Реалистичность рассказу придает еще один прием, функция которогостановится понятнее при сравнении «Жида» с повестью «Бэла» из «Героянашего времени», на которую, на наш взгляд, Тургенев также ориентируется.Как и у Лермонтова, у Тургенева рассказчиком является «простой человек»,подобный Максиму Максимычу, однако, в отличие от своего предшественника,этотпростойчеловек,рассказчик,одновременноявляетсяигероем-протагонистом, главным участником происходящих событий.

До некоторойстепени можно сказать, что такое изменение здесь служит еще и тому, что удостоверяет в реальности, подлинности всего происходящего. Здесь нам видитсяключ к дальнейшему, более позднему творчеству Тургенева, точнее, к некоторым его линиям: «таинственным повестям», где как раз чаще всего необыч-48ность происходящего соотнесена и как будто подкреплена заурядностью рассказчиков и участников событий.«Петушков»Эта повесть — самая поздняя из интересующих нас и написанная тогда,когда стихи из творчества Тургенева совершенно исчезли, — снова показывает,какой диапазон возможностей открывала перед ним проза. Этими возможностями он активно пользовался, что еще раз подчеркивает в этом смысле экспериментальный характер творчества рассматриваемого в нашей работе периода.В данном случае, как не раз показывали исследователи, начиная с В.В.

Виноградова23, речь идет об ориентации не только на Гоголя, но и на Достоевского.Может быть, имело бы смысл уточнить, что это именно Гоголь, воспринятыйчерез призму его использования и трансформации у Достоевского. Важностьтакого обращения к Достоевскому подчеркивается, конечно, фактом глубокойличной неприязни, которую Тургенев в это время (и впоследствии почти всюжизнь) испытывал к своему коллеге. Очевидно, его всеядность и готовность искать свои пути, испытывать разные прозаические стратегии была в это времяпрактически безграничной.

Однако «Петушков» показывает, что такой путь итакой метод оказывается для Тургенева совершенно чуждым и не органичным.Мы видим упражнение в том, что уже писал Тургенев в поэмах и в «Андрее Колосове» - рассказе ни о чем. При этом эта установка, кажется, переходиту Тургенева свои границы. Не только сама история незначима, но и участвующие в ней персонажи, подобно гоголевскому Акакию Акакиевичу, совершенноничтожны. По-гоголевски, но опять же утрированно до «достоевскости» ничтожен их язык, их страсти и характеры. Проблема заключается, однако, в том,что Тургеневу не удается наделить фабулу и вместе с ней существование своихгероев экзистенциальным или социальным смыслом. То есть нет ни философического недоверия к устойчивости человеческого бытия (как в «Двойнике» или«Господине Прохарчине»), ни сострадания и жалости к «маленькому человеку»23Виноградов В.

В. Тургенев и школа молодого Достоевского (конец 40-х годов XIX века). Л.: Рус. лит-ра, 1959,№ 2, С. 45–71.49(как в «Шинели» или «Бедных людях»). Это связано как раз с тем, что не удается найти какого-то сюжета, говорящего нечто помимо того, что говорят за себяи о себе персонажи. Тургенев не решается выбрать сюжет, связанный с прямымнасилием, надругательством над маленьким человеком, что заставило бы егопрямо и беспримерно «жалеть», ни сюжет, основанный на его собственнойнравственной или духовной эволюции, что сделало бы его каким-то страннымальтер эго автора и читателя. Он всего лишь решает проиграть в новом регистре уже не раз изображавшуюся им фабулу соперничества за руку и сердцекрасотки: «Г-н Бублицын вдруг заморгал глазами, взбил себе хохол и с лукавойулыбкой подошел к необыкновенно тусклому зеркалу, единственному украшению комнаты Ивана Афанасьича.— А ведь надо правду сказать, — промолвил он, поглаживая свои бурыебакенбарды, — у нас здесь есть мещаночки такие, что куда твоя Венера мендинцейнская...

Например, видали вы Василису булочницу?.. — Г-н Бублицынзатянулся.Петушков вздрогнул.— Впрочем, — продолжал Бублицын, исчезая в облаке дыма, — что́ я увас спрашиваю! Ведь вы такой человек, Иван Афанасьич! — Бог знает, чем вызанимаетесь, Иван Афанасьич.— Тем же, чем и вы, — не без досады и нараспев проговорил Петушков.— Ну, нет, Иван Афанасьич, нет... Что вы это?— Однако?— Ну, да уж что, Иван Афанасьич!— Однако? однако?Бублицын поставил трубку в угол и начал рассматривать свои не совсемкрасивые сапоги.

Петушков почувствовал смущение.— Так-то, Иван Афанасьич, так-то, — продолжал Бублицын, как бы щадя его. — А про Василису булочницу вам доложу: очень, о-чень хороша... очень.Г-н Бублицын расширил ноздри и медленно погрузил руки в карманыСтранное дело! Иван Афанасьич почувствовал нечто вроде ревности. Онначал двигаться на стуле, некстати расхохотался, покраснел вдруг, зевнул и, зе50вая, скривил немного нижнюю челюсть.

Бублицын выкурил еще три трубки иудалился. Иван Афанасьич подошел к окну, вздохнул и велел подать себенапиться..» (IV, 127–128). Поскольку регистр меняется, то трансформируется иразвязка — здесь нет такой «странной» развязки, как в изображающем жизньинтеллектуальной элиты «Андрее Колосове», ни естественной и драматическойразвязки, как в «Бретере», повествующем об офицерской среде. Герой становится приживальщиком — никакой драмы не происходит.В результате автор добивается имитации гоголевско-достоевской манеры изображения речи персонажей, построенной на одних междометиях и незначимых словах, речи, которая не говорит ничего, на что-то намекает, но ничего не может выразить: «Онисим поставил стакан квасу на стол, угрюмовзглянул на барина, прислонился к двери и потупил голову.— Что ты так задумался? — спросил его барин ласково и не без страха.— Что задумался? — возразил Онисим, — что задумался...

Всё об вас.— Обо мне!— Разумеется, о вас.— А что ж ты такое думаешь?— А я вот что думаю. (Тут Онисим понюхал табаку.) Стыдно вам, сударь, стыдно.— Что такое стыдно?— Что такое стыдно... Да вы посмотрите на господина Бублицына, ИванАфанасьич... Чем не молодец? помилуйте.— Я тебя, братец, не понимаю.— Не понимаете... Нет, вы меня понимаете.Онисим помолчал.— Господин Бублицын — господин настоящий, как следует быть господин. А вы-то что, Иван Афанасьич, вы-то что? помилуйте.— Ну, и я господин.— Господин, господин… — возразил Онисим, приходя в азарт. — Какой вы господин? Вы, сударь, просто мокрая курица, Иван Афанасьич, помилуйте. Сидите себе сиднем целый божий день...

много этак высидите.В карты вы не играете, с господами не водитесь, а что уж насчет того...51Онисим махнул рукой» (IV, 128–129).Он добивается того, что делает своих персонажей забавными и симпатичными, несмотря на их ничтожность. Тургенев искусно имитирует и сам гоголевско-достоевский способ ведения повествования, способ поддержания фабулы, делает так, что события как будто цепляются друг за друга, следуют одноза другим: «Дней через пять после разговора с Онисимом Петушков отправилсявечером в булочную.

"Ну, — думал он, отпирая скрипучую калитку, — не знаю,что-то будет..."Он взошел на крыльцо, отворил дверь. Пребольшая хохлатая курица соглушительным криком бросилась ему прямо под ноги и долго потом в волнении бегала по двору. Из соседней комнаты выглянуло изумленное лицо толстойбабы. Иван Афанасьич улыбнулся и закивал головой. Баба ему поклонилась.Крепко стиснув шляпу, Петушков подошел к ней. Прасковья Ивановна, повидимому, ожидала почетного посещенья: платье ее было застегнуто на всекрючки. Петушков сел на стул; Прасковья Ивановна села против него.— Я к вам, Прасковья Ивановна, более насчет...

— проговорил, наконец,Иван Афанасьич — и замолк. Судороги подергивали его губы.— Милости просим, батюшка, — отвечала Прасковья Ивановна нараспев и с поклоном. — Всякому гостю рады.Петушков немного приободрился.— Я давно, знаете, желал иметь удовольствие с вами познакомиться,Прасковья Ивановна.— Много благодарны, Иван Афанасьич.Настало молчанье. Прасковья Ивановна утирала себе лицо пестрымплатком; Иван Афанасьич с большим вниманием глядел куда-то вбок. Обоимбыло довольно неловко» (IV, 135).В отношении организации повествования Тургенев вполне сравним сДостоевским (если не с Гоголем). Но вот чем нагрузить эту фабулу, как повернуть ее так, чтобы она сама что-то говорила, Тургеневу придумать не удается.В сущности, это поле остается для него чуждым (как навсегда остается несвойственным такой прием как сказ, несмотря на несколько попыток, сделанных импозднее в этом направлении).5253Глава II.

ПортретБезусловно, портрет персонажа, изображение внешности — одна из тем,постоянно привлекавших внимание теоретиков литературы и исследователей.Одной из недавних попыток классификации типов и видов портретов являетсястатья О.А. Малетиной «Типология портрета в художественном дискурсе»24 .Также, естественно, портрет привлекал и внимание исследователей Тургенева25.Тем не менее, специфичность принятого нами угла зрения на творчество Тургенева середины 1840-х гг. и требует от нас нового обращения к портретномуискусству писателя, и позволяет сделать некоторые существенные наблюдения.Необходимость перехода от поэзии к прозе ощутима и в эволюции такого элемента повествовательных жанров, как портрет.

И здесь мы покажем, какТургеневский стиль «перерастает» рамки поэмы, рамки стихотворной формы.При этом, однако, необходимо говорить о несколько ином соотношении прозыи поэзии: в данном случае уже портрет в поэмах подготавливает искусствопортрета в прозе, хотя и не доходит до того качественного скачка, который совершается в области портретного искусства в тургеневских повестях и рассказах середины 1840-х гг.Портрет в поэмах ТургеневаОписанный нами в первой главе данного исследования тип реалистической поэмы, «в которой ничего не происходит», позволил Тургеневу и даже отчасти вынудил его искать другие средства для придания тексту динамизма,ощущения развития. Одним из таких средств и становится портрет, важнейшиепричины изображения которого были разработаны уже в поэмах Тургенева.Портрет в поэмах, прежде всего, необычайно развернутый, совершенно нетипичный для «реалистических» поэм Пушкина и Лермонтова. Так же, как и впредыдущей главе, мы начнем с поэмы «Разговор», нарушая хронологию, носледуя логике художественной эволюции Тургенева.24Малетина О.А.