Диссертация (Проблемы эволюции от поэзии к прозе в творчестве И.С. Тургенева 1843–1847 годов), страница 9

Здесь тоже несколько странное соперничество междудвумя героями из-за женщины и также неодновременное увлечение ею. Приэтом сюжет существенно усложнен: Кистер сам сначала сводит Лучкова с Машей и сам же оказывается в результате его счастливым соперником. Вводитсяне просто разрешение этого соперничества, но разрешение на поединке, причемдуэль совершается и Кистер погибает в тот момент, когда находится на вершине счастья, когда его дальнейшая жизнь кажется совершенно решенной.Можно сказать, что здесь Тургенев не просто уделяет большее вниманиесюжету, но создает его напряженным, сам по себе приковывающим читательское внимание.

Тургенев использует для этого ряд средств и приемов. Вводит43образ Лучкова как бретера, которого боятся его сослуживцы. Затем описываетотношения с Кистером, начинающиеся с оскорблений и дуэли, а затем перерастающие в приятельские. При этом Тургенев умело поддерживает напряжение ичитательские ожидания. Дружба между Кистером и Лучковым с самого началапоказывается как неестественная, основанная на каком-то изначальном недоразумении, на непонимании Кистером своего приятеля, на его «немецком» прекраснодушии: «Кистер просидел дома две недели; Авдей Иванович несколькораз заходил навестить больного, а по выздоровлении Федора Федоровича подружился с ним.

Понравилась ли ему решительность молодого офицера, пробудилось ли в его душе чувство, похожее на раскаянье, — решить мудрено... носо времени поединка с Кистером Авдей Иванович почти не расставался с ним иназывал его сперва Федором, потом и Федей. В его присутствии он делалсяиным человеком, и — странное дело! — не в свою выгоду…» (IV, 43).Это ощущение того, что дружба — длящееся недоразумение, заставляетожидать, когда эта искусственная связь прервется, предполагать, какое событиеее завершит. Изящность решения оказывается в том, что причиной разрыва,ссоры и дуэли, в конечном счете, становится не столько девушка, сколько самКистер, который ее почти «навязывает» Лучкову, а Лучкова, наоборот, ей: «—Оттого-то тебя никто и не знает...

кроме меня; иной, пожалуй, бог весть что отебе думает... Авдей! — прибавил Кистер после небольшого молчания, — ты вдобродетель не веришь, Авдей?— Как не верить... верю... — проворчал Лучков.Кистер с чувством пожал ему руку.— Мне хочется, — продолжал он тронутым голосом, — примирить тебяс жизнию. Ты у меня повеселеешь, расцветешь... именно расцветешь.

Как я-тобуду рад тогда! Только ты мне позволь распоряжаться иногда тобою, твоимвременем. У нас сегодня — что? понедельник... завтра вторник... в среду, да, всреду мы с тобой поедем к Перекатовым. Они тебе так рады будут... и мы тамвесело время проведем...» (IV, 49–50).Возникает парадоксальная ситуация, в которой мужской персонаж выдвигается фактически на ту позицию, которую обычно занимает женщина. Онявляется магнитом, который притягивает и Кистера, и Машу своей внешней за44гадочностью, причем и тот, и другая повторяют одну и ту же ошибку.

И это дорого стоит им обоим. У Кистера эта ошибка отнимает жизнь, у Маши — возможность счастья.Острый сюжет поворачивает, как ни странно, читателя в другую сторонуот того, что мы видели в «Андрее Колосове». История становится столкновением двух разных типов, конфликтом антиподов, ничтожного и злого человека суязвленным самолюбием, и «смирным», но теплым и душевным, способным нанастоящую любовь героем. Сюжет, основанный на одновременно наших ожиданиях и обмане ожиданий, заставляет задуматься о том, что, собственно, сталопричиной гибели Кистера.

Можно видеть причину в злом и пустом Лучкове,этом своего рода маленьком Печорине. Более глубокий вывод, однако, к которому подводит нас сюжет, заключается в том, что причиной всей драмы является сама склонность видеть в злом, завистливом и жестоком человеке нечто особенное: «Когда ж им случалось оставаться вдвоем, Маше становилось страх неловко. Она принимала его за человека необыкновенного и робела перед ним,волновалась, воображала, что не понимает его, не заслуживает его доверенности; безотрадно, тяжело — но беспрестанно думала о нем. Напротив, присутствие Кистера облегчало ее и располагало к веселости, хотя не радовало ее и неволновало; с ним она могла болтать по часам, опираясь на руку его, как на рукубрата, дружелюбно глядела ему в глаза, смеялась от его смеха — и редко вспоминала о нем.

В Лучкове было что-то загадочное для молодой девушки; оначувствовала, что душа его темна, «как лес», и силилась проникнуть в этот таинственный мрак... Так точно дети долго смотрят в глубокий колодезь, пока разглядят, наконец, на самом дне неподвижную, черную воду» (IV, 53).Такой взгляд на Лучкова провоцирует романтическая литература (в томчисле лермонтовский роман), к которой и обращается тургеневская критика.Один из парадоксов, на котором строится сюжет, заключается в том, что жертвами абсурдного заблуждения становятся именно образованные или, как минимум, начитанные молодые люди. Сама начитанность героев как будто становится причиной их несчастий, начитанность, склоняющая в какие-то неведомыедали и заслоняющая простое и ясное моральное чувство: «Кистер действительно был в состоянии принести себя в жертву дружеству, признанному долгу.

Он45много читал и потому воображал себя опытным и даже проницательным; он несомневался в истине своих предположений; он не подозревал, что жизнь бесконечно разнообразна и не повторяется никогда. Понемногу Федор Федоровичпришел в восторг. Он с умилением начал думать о своем призвании. Быть посредником между любящей робкой девушкой и человеком, может быть, толькопотому ожесточенным, что ему ни разу в жизни не пришлось любить и бытьлюбимым; сблизить их, растолковать им их же собственные чувства и потомудалиться, не дав никому заметить величия своей жертвы, — какое прекрасноедело!» (IV, 48)Важной стороной текста, говорящей о том, что автор смело идет навстречу вызовам прозы, является практически полное отсутствие в нем лирического начала, отсутствие стремления создать какой-либо ясный и четкий образавтора.

В «Бретёре» мы видим первую попытку совершенно «объективного»повествования от третьего лица. Все авторское присутствие ограничиваетсякраткими замечаниями и пояснениями к поступкам и чувствам героев, зато автор вполне смело и исчерпывающе знакомит нас с теми чувствами, которые испытывают герои.

Очевидно, что на такой эксперимент (тогда, безусловно, осознававшийся как эксперимент) Тургенев мог решиться только в прозе, в жанрепрозаической повести или рассказа, в котором энергичный и острый сюжет могвзять на себя практически всю работу по выражению содержания. Таким образом, мы видим, что в «Бретере» Тургенев не перелагает поэмы в повесть, какотчасти он делает в «Андрее Колосове» (точнее скажем, не стремится создатькакой-то прозаический эквивалент своих поэм), но начинает заниматься прозойкак таковой, погружается в ее собственные традиции и стремится максимальноиспользовать предоставляемые ею возможности.Две следующие повести имеют откровенно экспериментальный характер, характер последующего исследования возможностей прозаических жанров.Они написаны уже после того, как проза была «завоевана» Тургеневым в «Трехпортретах» и «Бретёре», с одной стороны, и «Записках охотника» - с другой».Фактически происходит поиск, возможно, пока и не самый удачный, но ужевнутри, в рамках прозы.

Поэтому мы остановимся на этих произведениях кратко, однако полагаем, что анализ построения сюжета в них полезен для понима46ния того диапазона, в котором, благодаря наконец выбранной прозе, Тургеневмог искать свой писательский путь.«Жид»Впервые опубликованный в «Современнике» в №11 за 1847 г. (хотя, поутверждению Тургенева, написанный еще в 1846 г.) рассказ «Жид» представляет собой экспериментальный текст, являющийся загадочной и ужасной историей из разряда «удивительных случаев».

Удивительность и нереалистичностьслучая здесь мотивируется так же, как и в «Трех портретах», введением рассказчика и рассказывания: «..Расскажите-ка вы нам что-нибудь, полковник, —сказали мы наконец Николаю Ильичу» (IV, 108). Перед нами история того, какотец спекулирует, продает свою дочь, оказываясь в финале шпионом. Отчастиситуацию «торговли дочерью» можно видеть в «Андрее Колосове», правда, всущественно более замаскированном и «умеренном» виде.

Здесь ей придана ибольшая экзотичность, и необычный для Тургенева драматизм и жестокостьфинала. Используется для этого всего «этнический» компонент, реализующийрепутацию евреев, можно сказать, в значительной степени этот этническийкомпонент заимствуется из антисемитского дискурса.Безусловно, сюжет больше всего напоминает таинственные романтические повести. Тургенев упражняется в создании атмосферы загадочности, таинственности: «Я был в волнении.