Фукуяма конец истории (966859), страница 61

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 61)

31. БЕЗГРАНИЧНЫЕ ВОЙНЫ ДУХА

Закат общественной жизни предполагает, что в будущем мы рискуем стать

безмятежными и самопоглощенными последними людьми, лишенными тимотических

стремлений к высшим целям и жаждущими только личного комфорта. Но существует

и обратная опасность, а именно что мы снова станем первыми людьми,

ввязывающимися в кровавые и бессмысленные войны за престиж, только на этот

раз-- с современным оружием. И действительно, эти проблемы взаимосвязаны,

поскольку отсутствие регулярных и конструктивных выходов для мегалотимии

могут просто привести к ее выбросу на поверхность в экстремальной и

патологической форме.

И разумно поинтересоваться, все ли люди верят, что виды борьбы и жертв,

возможные в самодовольном и процветающем либеральном обществе, достаточны

для выражения всего, что есть высшего в человеке. Потому что разве нет

резервуаров идеализма, которые нельзя исчерпать -- да что там, из которых

едва ли даже зачерпнули, -- если человек становится исследователем, как

Дональд Трамп, или альпинистом, как Рейнгольд Мейсснер, или политиком, как

Джордж Буш? Как бы ни была трудна во многих смыслах жизнь этих людей, и при

всем признании, которое они получают, жизнь их не самая трудная, и дело,

которому служит каждый из них, не самое серьезное и не самое справедливое. А

поскольку это так, то горизонт человеческих возможностей, ими определенный,

не будет окончательно удовлетворителен для наиболее тимотических натур.

В частности, доблести и честолюбие, выявляемые войной, вряд ли найдут

свое выражение в либеральных демократиях. Будет много войн в переносном

смысле -- вспомним корпоративных юристов, специализирующихся по

насильственным захватам, считающих себя акулами или разбойниками, или

биржевых маклеров, воображающих себя, как сказано в "Кострах тщеславия" Тома

Вулфа, "хозяевами вселенной". (Это, правда, бывает лишь при повышении

ресурсов на рынках.) И все же, утопая в мягкой коже сиденья своей "БМВ" они

в глубине души знают, что были когда-то настоящие разбойники и настоящие

хозяева мира, которые с презрением плюнули бы на мелкотравчатые достоинства,

необходимые для завоевания богатства или славы в современной Америке. И

долго ли мегалотимия будет удовлетворяться метафорическими войнами и

символическими победами -- вопрос остается открытым. Есть подозрение, что

некоторые люди не будут удовлетворены пока не проявят себя тем самым актом,

который составлял человеческую сущность в начала истории: они захотят пойти

на смертельный риск в битве и тем без тени сомнения доказать себе и своим

собратьям, что они свободны. Они намеренно будут искать дискомфорта и

возможности принести себя в жертву, потому что боль и страдание будут

единственным способом определенно продемонстрировать, что они могут думать о

себе хорошо, что они остаются людьми.

Гегель -- вопреки своему интерпретатору Кожеву -- понимал, что

необходимость испытывать гордость своей человеческой сущностью не

обязательно удовлетворится "миром и процветанием" конца

истории.⁴⁷⁹ Перед людьми будет стоять постоянная опасность

выродиться из граждан в простых буржуа и испытывать при этом презрение к

себе. Поэтому последним испытанием для гражданского достоинства было и

остается одно: погибнуть за свою страну, а значит, государство должно будет

требовать военной службы и продолжать войны.

Этот аспект гегелевской мысли привел к тому, что автора назвали

милитаристом. Но Гегель никогда не прославлял войну ради самой войны, не

считал, что она есть главная цель человека; война для него была важна из-за

своих вторичных эффектов, воздействующих на характер общества. Гегель

считал, что без возможности войны и жертв, которых она требует, человек

станет мягкотелым и самопоглощенным, общество выродится в трясину

эгоистического гедонизма, и общественная жизнь постепенно исчезнет. Боязнь

же людского "господина и повелителя -- Смерти" -- это сила, подобной которой

нет; она способна вырвать человека из самопоглощенности и напомнить людям,

что они -- не изолированные атомы, но члены общества, построенного на общих

идеях. Либеральная демократия, которая способна в каждом поколении проводить

короткую и решительную войну для защиты своей свободы и независимости, будет

куда более здоровой и удовлетворенной, чем знающая лишь непрерывный мир.

Точка зрения Гегеля на войну отражает общий опыт битв: пусть люди редко

подвергаются таким ужасным страданиям и страху, как в бою, полученный

выжившими опыт имеет тенденцию ставить все на свете в определенную

перспективу. То, что в гражданской жизни называется героизмом и жертвой,

становится положительно мелким, дружба и доблесть получают новое и более

глубокое значение, а жизнь людей преображается воспоминанием об участии в

том, что было куда больше их самих. Как заметил один писатель о конце

Гражданской войны в Америке -- одном из самых кровавых и страшных конфликтов

нового времени: "Один из ветеранов Шермана, возвращаясь домой вместе с

другими, заметил, что когда армии снова растворялись в народе,

приспособиться к этому было трудновато. Люди всюду побывали и все видели,

величайшее переживание жизни закончилось, и надо было жить дальше, а найти

общую цель в эти тихие дни мира было очень нелегко..."⁴⁸⁰

Но что если, скажем так, мир "наполнится" либеральными демократиями, и

в нем не станет тирании и гнета, достойных этого названия, чтобы против них

сражаться? Опыт подсказывает, что если люди не могут бороться за правое

дело, потому что это правое дело уже победило в предыдущих поколениях, они

будут бороться против правого дела. Иными словами, они пойдут на борьбу от

определенной скуки, потому что не могут себе представить жизни в мире без

борьбы. И если львиная доля мира, в котором они живут, будет

характеризоваться мирными, и процветающими либеральными демократиями, они

будут бороться против мира и процветания -- и против демократии.

Действие такой психологии можно усмотреть в основе событий во Франции

1968 года. Студенты, которые временно взяли Париж и свергли генерала де

Голля, не имели никаких "рациональных" причин для бунта, потому что в

основной массе это были изнеженные отпрыски одного из самых свободных и

самых процветающих обществ на земле. Но именно отсутствие борьбы и жертвы в

жизни среднего класса, которую они вели, позвало их на улицы драться с

полицией. Хотя многие из них были увлечены неработоспособными фрагментами

идей вроде маоизма, конкретного видения лучшего общества у них не было.

Положительная программа их протеста не представляла интереса; но они

отвергали жизнь в обществе, где идеалы стали в определенном смысле

невозможны.

Скука от мира и процветания в прошлом имела куда более мрачные

последствия. Возьмем, например, Первую мировую войну. Истоки конфликта до

сих пор остаются сложными, их много изучают, но они полны противоречий. В

интерпретациях причин войны, включая германский милитаризм и национализм,

прогрессирующий распад баланса сил в Европе, возрастающую окостенелость

систем союзов, стимулы, которые связали с нападением и превентивным ударом

военные, технологические доктрины, глупость и неосмотрительность отдельных

лидеров -- во всем этом есть элементы истины. Но помимо этого, был еще один

нематериальный, но решающий фактор, ведущий к войне: общественность многих

европейских стран просто хотела войны, потому что пресытилась скукой и

нехваткой общественной жизни в мирные времена. Большинство рассуждений о

решениях, проложивших путь к войне, сосредоточены на рациональных

стратегических расчетах, и в них не учитывается огромный народный энтузиазм,

который послужил толчком для всех стран к мобилизации. Резкий австрийский

ультиматум Сербии, последовавший за убийством эрцгерцога Франца-Фердинанда в

Сараево, был встречен в Берлине сумасшедшими восторженными публичными

демонстрациями в поддержку Австро-Венгрии, несмотря на то что у Германии не

было прямого интереса в этой ссоре. В течение семи критических дней в конце

июля и начале августа 1914 года шли огромные националистические митинги

перед министерством иностранных дел и резиденцией кайзера; когда последний

вернулся 31 июля из Потсдама в Берлин, его кортеж захлестнули толпы,

призывавшие к войне. Вот в такой атмосфере и были приняты ключевые решения,

поведшие к войне.⁴⁸¹ На той же неделе эти сцены повторились в

Париже, Петрограде, Лондоне и Вене. И во многом энтузиазм этих толп был

вызван чувством, что война означает наконец-то национальное единство и

гражданственность, преодоление раскола между капиталистами и пролетариями,

протестантами и католиками, рабочими и крестьянами, характерного для

гражданского общества. Как описал чувство толпы в Берлине один очевидец:

"Никто никого не знает, но все охвачены одним всепоглощающим порывом: Война,

война, и чувство объединения".⁴⁸²

В 1914 году Европа пережила столетний мир со времен последнего

конфликта континентального масштаба" который был урегулирован Венским

конгрессом. Это столетие, казалось, видело расцвет современной

технологической цивилизации в индустриализующейся Европе, цивилизации,

несущей за собой невиданное материальное процветание и возникновение

общества среднего класса. Демонстрации за войну, прошедшие, в разных

столицах Европы в августе 1914 года, можно рассматривать в некоторой степени

как бунты против этой цивилизации среднего класса с ее безопасностью,

процветанием и отсутствием трудных задач. Растущая изотимия повседневной

жизни больше не казалась удовлетворительной. Возродилась в массовом масштабе

мегалотимия: мегалотимия не отдельных принцев, но целых наций, ищущих

признания своей ценности и достоинства.

В Германии, больше чем повсюду, многие видели в войне восстание против

материализма коммерческого мира, созданного Францией и этим архетипом

буржуазного общества -- Великобританией. Конечно, у Германии было много

конкретных претензий к существующему порядку в Европе, от колониальной и

морской политики и до угрозы русской экономической экспансии. Но, читая

оправдания войны у немецких авторов, поражаешься последовательным

проведением мысли о необходимости какого-то вида бесцельной борьбы, той

борьбы, что окажет очистительное моральное действие совершенно независимо от

того, получит ли Германия колонии и добьется ли свободы на морях.

Комментарии молодого немецкого студента-юриста по дороге на фронте сентябре

1914 года типичны: развенчивая войну как дело "ужасное, недостойное

человека, глупое, старомодное и во всех смыслах разрушительное", он тем не

менее приходит к ницшеанскому выводу, что "определенно ключевым вопросом

всегда была готовность человека к жертве, а не цель этой

жертвы".⁴⁸³ Pflicht, или долг, понимается не как дело

просвещенного собственного интереса или договорного обязательства; это

абсолютная моральная ценность, демонстрирующая внутреннюю силу человека и

его превосходство над материализмом и природным предопределением. Это начало

свободы и творчества.

Современная мысль не ставит барьера будущей нигилистической войне

против либеральной демократии со стороны тех, кто был взращен на ее лоне.

Релятивизм -- учение, которое утверждает, что все ценности всего лишь

относительны, и которое критикует любые "привилегированные точки зрения" --

должен привести также к подрыву демократии и ценностей толерантности.

Релятивизм -- это не такое оружие, которое можно навести на врагов,

выбранных произвольно. Оно стреляет во все стороны, отшибая ноги не только у

"абсолютизма", догм и твердости западных традиций, но и у традиций,

сосредоточенных на терпимости, разнообразии и свободе мысли. Если ничто не

может быть абсолютно верным, если все ценности определяются своей культурой,

то и лелеемые принципы вроде равенства людей тоже должны быть устранены.

Нет тому лучшего примера, чем мысли самого Ницше. Он считал, что

уверенность человека в том, что нигде нет истины, есть одновременно и

угроза, и возможность. Угроза, поскольку, как отмечалось выше, она подрывает

возможность жизни "в пределах горизонта". Но и возможность, потому что

допускает полную свободу человека от прошлых моральных ограничений. Высшей

формой творчества для Ницше было не искусство, но создание самого высшего --

новых ценностей. Его проект, когда он освободился от лохмотьев прежней

философии, верившей в возможность абсолютной истины или права, был

"переоценить все ценности", начиная с ценностей христианства. Он намеренно

старался подорвать веру в равенство людей, утверждая, что это просто

предрассудок, внедренный в нас христианством, Ницше надеялся, что принцип

равенства когда-нибудь уступит морали, оправдывающей господство сильных над

слабыми, а кончил прославлением того, что превратилось в учение жестокости.

Он ненавидел общества диверсифицированные и толерантные, предпочитая

нетерпимые, инстинктивные и безжалостные -- индийскую касту чандала, которая

пыталась вывести новые расы людей, или "белокурых хищных бестий", которые

"без колебаний запускают страшные когти в население".⁴⁸⁴

Характеристики

Список файлов реферата