Фукуяма конец истории (966859), страница 35

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 35)

груди", обществе буржуа, не стремящихся ни к чему, кроме комфортабельного

самосохранения. Для Ницше самая суть человека состоит не в желаниях или

рассудке, но в тимосе: человек есть создание прежде все-то оценивающее,

"зверь, имеющий красные щеки", жизнь его состоит в его способности

произносить слова "добро" и "зло". Как говорит его персонаж Заратустра:

"Поистине, люди дали себе все добро и все зло свое. Поистине, они не

заимствовали и не находили его, оно не упало к ним, как глас с небес.

Человек сперва вкладывал ценности в вещи, чтобы сохранить себя, -- он создал

сперва смысл вещам, человеческий смысл! Поэтому называет он себя

"человеком", т. е. оценивающим.

Оценивать -- значит созидать: слушайте, вы, созидающие! Оценивать ---

это драгоценность и жемчужина всех оцененных вещей. Через оценку впервые

является ценность; и без оценки был бы пуст орех бытия. Слушайте, вы,

созидающие!"³⁰⁶

По Ницше неважно, какие именно ценности создает человек, ибо существуют

"тысяча и одна цель", которые преследуют люди. Каждый из людей на земле

обладает собственным "языком добра и зла", который непонятен его ближним.

Сущность человека составляет сам акт оценивания, придания себе цены и

требования ее признания.³⁰⁷ Акт оценивания по сути своей

неэгалитарен, потому что требует различения лучшего и худшего. И потому

Ницше интересуется только тем проявлением тимоса, которое заставляет людей

объявлять себя выше других, то есть мегалотимией. Ужасным последствием новых

времен стала попытка их создателей Гоббса и Локка ради физической

безопасности и материального накопления лишить человека его власти

оценивать. Хорошо известную доктрину Ницше о "воле к власти" можно понять

как попытку вновь утвердить примат тимоса по отношению к желанию и рассудку

и как попытку устранить ущерб, нанесенный современным либерализмом

человеческой гордости и самоутверждению. Работа Ницше -- прославление

гегелевского аристократического господина и его смертельной борьбы за

престиж, а также проклятие новым временам, принявшим рабскую мораль столь

полно, что даже не осознали сделанного ими выбора.

Несмотря на словарные различия при описании феномена тимоса или жажды

признания, должно быть совершенно ясно, что эта "третья сторона" души была

центральным предметом философской традиции, тянущейся от Платона до Ницше.

Она диктует совершенно иной способ понимания исторических процессов -- не

как историю прогресса современной науки или логики экономического развития,

но как возникновение, рост и -- в конце концов -- упадок мегалотимии. И

действительно, современный экономический мир мог возникнуть лишь после того,

как освобождено было желание -- за счет тимоса, если можно так выразиться.

Исторический процесс" который начинается с концом кровавых битв господ, в

определенном смысле кончается на современных буржуазных обитателях

либеральных демократий, стремящихся не к славе, но к материальным благам.

Сегодня никто не изучает тимос систематически в процессе образования, и

"борьба за признание" не входит в наш современный политический словарь.

Жажда славы, которую Макиавелли считал столь обычной частью человеческой

натуры -- это неукрощенное стремление быть лучше других, заставить как можно

больше людей признать свое превосходство, -- более не является приемлемым

способом описать чьи-то личные цели. На самом деле это свойство, которое мы

приписываем не нравящимся нам людям, тиранам, возникшим среди нас, таким как

Гитлер, Сталин или Саддам Хусейн. Мегалотимия -- желание быть признанным как

высший -- живет в нашей будничной жизни под разными, личинами, и, как мы

увидим в части пятой, многое из того, что в нашей жизни кажется

удовлетворительным, без нее было бы невозможным. Но если судить по

терминологии, в которой мы говорим о себе, она в современном мире этически

исключена.

Поэтому неприятие мегалотимии и отсутствие у нее респектабельности в

современном мире вынуждает нас согласиться с Ницше, что ранние философы

нового времени, желавшие изгнать наиболее заметные формы тимоса из

гражданского общества, достигли полного успеха. Место мегалотимии заняли две

вещи. Первая -- это расцвет Желающей части души, которая проявляется в виде

всепроникающей экономизации жизни. Экономизация затрагивает все, от самого

возвышенного до нижайшего, от государств Европы, которые в 1992 году ищут не

величия и империй, но интеграции в Экономическом Сообществе, и до выпускника

колледжа, который проводит внутренний расчет затрат и выгод, обдумывая свою

дальнейшую карьеру.

Второе, что осталось на месте мегалотимии, -- это всепроникающая

изотимия, то есть желание быть признанным равным другим. Она в различных

проявлениях включает и гавеловского зеленщика, и манифестанта, протестующего

против абортов, и защитника прав животных. Хотя мы для описания наших личных

целей не пользуемся словами "признание" и "тимос", но мы применяем такие

слова, как "достоинство", "уважение", "самоуважение" и "самооценка", и

делаем это слишком часто. Эти нематериальные факторы даже входят в карьерные

расчеты обычного выпускника колледжа. Подобные понятия пропитывают нашу

политическую жизнь и неизбежны при любом понимании демократических

преобразований, которые совершились во всем мире к концу двадцатого века.

Таким образом, мы остаемся перед очевидным противоречием. Основатели

англосаксонский традиции либерализма нового времени преследовали цель

изгнать тимос из политической жизни и все жажда признания осталась

повсеместно вокруг нас в виде изотимии. Был ли неожиданным такой результат

-- неудача подавления того, что Не может быть окончательно подавлено в

человеческой природе? Или существует более высокое понимание современного

либерализма, которое пытается сохранить тимотическую сторону человеческой

личности, а не изгонять ее из царства политики?

На самом деле такое понимание есть, и чтобы увидеть его, нам придется

вернуться к Гегелю и незаконченному рассмотрению его исторической

диалектики, в которой борьбе за признание отведена ключевая роль.

18. ГОСПОДСТВО И РАБСТВО

Полностью, абсолютно свободный человек, определенно и окончательно

довольный тем, кто он есть, человек, совершенный и полный в своем,

удовлетворении, будет Рабом, который "преодолел" собственное Рабство. Если

ленивое Господство есть тупик, то трудолюбивое Рабство, напротив, есть

источник всего человеческого, социального и исторического прогресса. История

-- это история трудящегося раба.

Александр Кожев, "Введение в чтение Гегеля"³⁰⁸

Мы несколько глав назад оставили изучение гегелевской диалектики на

очень ранней стадии исторического процесса -- фактически при заключении

начального периода истории человечества, когда человек впервые стал

рисковать жизнью в битве за престиж. Состояние войны, которое превалировало

в гегелевском "естественном состоянии" (напомним, что сам Гегель никогда не

употреблял этого термина), не вело непосредственно к созданию гражданского

общества, основанного на общественном договоре, как это было у Локка. Вместо

этого оно приводило к отношениям господства и рабства, когда один

первобытный боец, опасаясь за свою жизнь, "признавал" другого и соглашался

быть его рабом. Однако социальные отношения господства и рабства в

долговременной перспективе не стабильны, поскольку ни господин, ни раб не

удовлетворили свою жажду признания.³⁰⁹ Отсутствие удовлетворения

составляло "противоречие" в рабовладельческом обществе и порождало импульс к

дальнейшему историческому прогрессу. Может быть, действительно первым

человеческим действием человека была воля рисковать жизнью в кровавой битве,

но он не стал в результате этого полностью свободным, а потому

удовлетворенным человеком. Это могло произойти лишь в течение последующего

исторического развития.³¹⁰

Господин и раб остались неудовлетворенными по разным причинам. Господин

в некотором смысле больше человек, чем раб, поскольку он стремится

преодолеть свою биологическую природу ради небиологической цели --

признания. Рискуя жизнью, он демонстрирует, что он свободен. Раб же,

наоборот, следует совету Гоббса и поддается страху насильственной смерти.

Поступая так, он остается животным, обуреваемым страхом и потребностями,

неспособным преодолеть биологическую, или природную предопределенность. Но

это отсутствие у раба свободы, его неполноценность как человека является

причиной дилеммы господина. Господину требуется признание другого человека,

то есть признание его ценности и человеческого достоинства другим человеком,

обладающим ценностью и человеческим достоинством. Но после победы в битве за

престиж он получает признание от того, кто стал рабом, кто не достиг уровня

человека из-за того, что поддался естественному страху смерти. Значит,

ценность господина признается кем-то, кто не совсем человек.³¹¹

Это соответствует нашему житейскому опыту признания: мы ценим похвалу

или признание нашей ценности куда выше, если оно исходит от уважаемого нами

человека или такого, суждению которого мы верим, а самое главное -- чтобы

оно было дано свободно, а не под принуждением. Наша комнатная собачка

"признает" нас в некотором смысле, когда виляет хвостом при нашем приходе,

но точно так же она признает и всех, кто приходит в дом -- почтальона или

грабителя, -- потому что собачке диктует это инстинкт. Или, если взять

пример ближе к политике, удовлетворение, получаемое Сталиным или Саддамом

Хусейном от восторженных криков толпы, которую согнали на стадион и велели

кричать под страхом боли или смерти, предположительно меньше, чем

удовлетворение демократического лидера вроде Вашингтона или Линкольна,

которым оказывают подлинное уважение свободные люди.

Это и составляет трагедию господина: он рискует жизнью ради признания

со стороны раба, который недостоин дать это признание. Господин остается

абсолютно неудовлетворен. Более того, он с течением времени остается в

основе своей неизменным. Ему не надо работать, потому что за него работает

раб, и все, что нужно для жизни, есть в его распоряжении. Жизнь эта

становится постоянным и неизменным бездельем и потреблением; как указывает

Кожев, господина можно убить, но нельзя обучить. Конечно, он может снова и

снова рисковать жизнью в смертельной битве с другими господами -- за

управление провинцией или наследование трона. Но сам акт риска жизнью, хотя

и глубоко человеческий по сути, тоже остается сам себе идентичен.

Бесконечное завоевывание и отвоевывание провинций не меняет качественных

отношений человека с другими людьми или с природной средой, а потому не

являются двигателем исторического прогресса.

Также неудовлетворен и раб. Но у него отсутствие удовлетворения ведет

не к мертвящему окостенению, как у господина, а к творческим и обогащающим

изменениям. Сдавшись господину, раб, конечно же, не получает признания как

человек: напротив, он считается вещью, инструментом для удовлетворения

желаний господина. Признание полностью одностороннее; но это полное

отсутствие признания и заставляет раба желать перемен.

Раб обнаруживает в себе человека -- того человека, которого он потерял

из страха насильственной смерти, -- обнаруживает в результате

труда.³¹² Вначале он трудится ради удовлетворения господина из

все того же старого страха смерти, но потом мотивация труда меняется. Он

работает уже не из страха немедленного наказания, а из чувства долга и

самодисциплины, и в процессе научается подавлять свои животные желания ради

работы.³¹³ Другими словами, он вырабатывает нечто вроде трудовой

этики. Что важнее, труд учит раба, что он как человек способен

преобразовывать природу, то есть брать природные материалы и делать из них

что-то новое на основании ранее существовавшей идеи или концепции. Раб

пользуется орудиями, он использует орудия для изготовления новых орудий и

Характеристики

Список файлов реферата