Татьяна Устинова - От первого до последнего слова (2007) (947043), страница 21
Текст из файла (страница 21)
Она исподлобья посмотрела на Глебова, и он не выдержал ее взгляда, уткнул глаза в салат. Ничего интересного в салате не было – какие-то листья, желтые зернышки кукурузы, черные кружочки маслин и, кажется, майонез.
Чтобы не смотреть на нее, он пересчитал зернышки. Их оказалось восемь.
Очень красивая женщина. Даже не просто красивая, а как-то по-журнальному, по-голливудски, неправдоподобно красивая. У нее были черные волосы до плеч, постриженные неровными прядями, разлетавшимися в разные стороны – очень сексуально. По крайней мере, Глебову так казалось. И еще очень темные глаза, наверное, именно про такие романс «Очи черные»! Лет шестьсот назад ее сожгли бы на костре только за эти глаза, вызывающие порчу и повышенное сердцебиение у простых людей. Еще у нее были длинные пальцы и одно-единственное кольцо с темным топазом в очень простой оправе. Насколько Глебов мог оценить, – а он знал толк в таких вещах! – кольцо это стоило целое состояние. Она носила только черное и белое – черные пиджаки и белые рубашки, и это очень ей шло.
Она работала у Чермака десять лет, следовательно, сейчас ей тридцать пять или тридцать шесть. Глебов посмотрел ее личное дело, где не было ни слова о муже Грицуке, зато была дата рождения. Когда-то она училась в престижнейшем институте, куда брали только своих, да, кажется, и сейчас берут только их! Она говорила по-английски и по-китайски, поступила в аспирантуру, но как раз десять лет назад из нее ушла. Хотелось бы знать, почему? И еще – почему так долго она довольствуется ролью секретарши, пусть и в очень крупном и процветающем издательстве? С ее образованием и внешностью давно можно было возглавлять представительство большой иностранной фирмы или, на худой конец, таблоид, где печатают фотографии знаменитостей. Она отлично смотрелась бы на сцене, в цветах и огнях, провозглашающая тост за десятилетие своего журнала!..
– Михаил Алексеевич, вы меня слышите?
– Слышу, – сказал Глебов и оторвался от созерцания салата. – Вы говорили что-то про документы, которые собирали всю жизнь.
– Я вышла замуж не по собственной воле, – отчеканила она. – Мой муж был человеком… страшным, Михаил Алексеевич. Я поняла, что смогу отделаться от него, только если соберу какие-то сведения о нем, которыми смогу его шантажировать.
Глебов ничего не понял:
– Шантажировать?!
Она опять посмотрела исподлобья, и он опять не выдержал, заморгал, повел глазами, чувствуя себя ужасно.
Нет, когда-то с ведьмами умели обращаться правильно. На костер, и дело с концом!..
– Да, Михаил Алексеевич. Если бы у меня было достаточно сведений о его жизни и я могла бы припугнуть его, что отнесу их в прокуратуру или хотя бы Чермаку, он отпустил бы меня.
– Послушайте, – начал адвокат Глебов, – вы говорите глупости, неужели вы сами не понимаете?! Какой-то шантаж, сведения, прокуратура!.. И все это для того, чтобы избавиться от мужа?!
– Да.
– Вы перепутали времена, дорогая, – сказал Глебов твердо. – Это в Вероне мужей травили и подсыпали им яд в суп! В Средние века это было. Нынче так никто не делает. Нынче идут в загс и разводятся. Или вы католичка?
– Я не католичка. Но я вышла замуж по принуждению, и этот человек, мой муж, поломал мне всю жизнь. Всю!..
Ее пальцы сжались на скатерти в остренький кулачок, и темным огнем полыхнул камень на побелевшем от напряжения суставе.
Глебову вдруг стало страшно.
Куда я лезу?.. Зачем?.. Еще не поздно отступить! Вон дверь, вон моя машина – путь свободен. Я выйду отсюда и заставлю себя обо всем позабыть, в том числе и о письме, пришедшем по электронной почте! Пусть эта ведьма разбирается со своей жизнью сама. Не в Вероне же мы, в самом-то деле!..
– Вам когда-нибудь кто-нибудь ломал жизнь?
– Светлан, простите меня, но я ничего не понимаю из того, что вы говорите.
– Мой отец всю жизнь проработал в Министерстве сельского хозяйства. Он был начальником управления и очень деловым человеком. Мы всегда жили хорошо, даже когда началась перестройка и все стали жить плохо. Однажды я прочитала про девяностые годы, что тогда была «зоологическая демократия», и это очень верно, Михаил Алексеевич.
– При чем здесь демократия?
– При том, что тогда все жили в соответствии с зоологическими законами.
– Законы всегда только законы, Светлана.
– Вам видней. Но все равно тогда они были зоологическими. Или ты сожрешь, или тебя сожрут и не подавятся.
– О, времена, – сказал Глебов по-латыни. – О, нравы!..
Он изо всех сил сопротивлялся ее рассказу, он уже не хотел его слушать, потому что боялся. За себя и за нее.
Что он станет делать, если она сейчас признается ему в убийстве?! Или еще в чем-то худшем?!
– Мой отец принял несколько очень рискованных решений. Как обычно, он принимал их не один, но люди, которые вместе с ним должны были бы отвечать, как это говорится, по всей строгости закона, оказались, видимо, умнее моего отца. Когда началось следствие, получилось так, что все бумаги подписаны только им и он виноват во всем.
– Какого рода решения?
– От имени министерства он продал несколько огромных земельных владений в Подмосковье каким-то сомнительным личностям. Конечно, он не имел права их продавать, это была государственная собственность, конечно, за нее заплатили миллионы. Не только моему отцу, но и всем остальным.
Глебов вдруг начал что-то вспоминать.
– Но вашего отца ведь так и не посадили, верно? Его фамилия Снегирев?
– Не посадили, – подтвердила она. – Потому что вмешался Евгений Иванович Грицук, его давний приятель. Он сказал, что все уладит, но в обмен на меня. Или он получает меня в личное и безраздельное пользование, или мой отец садится в тюрьму навсегда.
– Именно навсегда?
– Да. Мой дедушка был политическим заключенным. Его посадили в конце войны, и он отсидел до пятьдесят третьего года. Мой отец родился в Соликамске и всю жизнь очень хворал. Если бы не мама и бабушка, которые за ним ухаживали, как за ребенком, он бы давно умер. В тюрьме он умер бы сразу же.
Глебов помолчал. Ситуация прояснялась, но не слишком.
– И что было дальше?
Она посмотрела на него. Щекам его стало жарко, и почему-то зачесался глаз. Ведьминские чары, должно быть, подействовали.
– Я немедленно вышла замуж за Евгения Ивановича Грицука, и отца тихо и спокойно отправили на пенсию. Вот и все. Никакой тюрьмы и сумы.
– А если бы вы вышли, а отца вашего все-таки посадили? Он ведь вовсе не был всесильным, этот ваш Грицук!
– Михаил Алексеевич, не притворяйтесь! Мне и так очень трудно во всем вам признаваться.
– Нет, ну работал ваш муж какое-то время в администрации президента, но все же он ведь не генеральный прокурор!
– Он сказал, что уладит это дело, если я выйду за него замуж. Я согласилась, и с отца тут же сняли все обвинения. И я вышла замуж.
– Зачем?! – искренне поразился Глебов. – Если обвинения уже сняли, зачем вам было выходить за него?!
– Грицук пообещал, что делу не будет дан законный ход, пока я остаюсь с ним. Как только я сделаю попытку к бегству, следствие сразу же возобновляется. На дела, где речь идет о миллионах, срок давности не распространяется, как вы догадываетесь.
– По-разному, – сказал Глебов.
– Я все проверяла, Михаил Алексеевич. У меня были деньги и вполне осведомленные юристы. Но ни один юрист не может помочь, если человека решили… закопать. Нужно было закопать хоть кого-то, и выбор пал на моего отца. Только и всего.
Глебов посмотрел на нее. Алые пятнышки пылали у нее на щеках, и разлетавшиеся пряди подрагивали. Сейчас она была как-то особенно, неправдоподобно хороша собой.
Пожалуй, Евгения Ивановича Грицука, который мечтал ее заполучить, он, Глебов, вполне понимал.
– Столько лет я мечтала о его смерти, – сказала «ведьма» задумчиво. – Столько лет я придумывала, как именно его убью. Потом я стала мечтать о том, чтобы мой отец поскорее умер! И это было самое ужасное. Ничего ужаснее со мной никогда не было. Нет, пожалуй, было. – Она кивнула сама себе, словно позабыв о Глебове. – Конечно, было!
– Что… было?
– Был человек, которого я любила. – Она улыбнулась, и ведьминский блеск пропал из глаз, они стали похожими на обычные человеческие глаза. – Знаете, есть любовь, которая дается один раз. И все знают, что это именно она. И я знала, что тот человек – моя любовь. Может быть, будут какие-то другие, если вдруг что-то непоправимое случится с нами, но именно эта – самая главная. Ничто и никогда ее не заменит.
– Вы фаталистка?
– Я просто точно знаю, что такое любовь, – ответила она почти весело. – У меня она была. И в один прекрасный день я сказала любимому, что ухожу и больше не приду никогда. Что я встретила другого, и тот, другой, намного лучше его… Ну, и всякую такую чепуху. Я долго готовилась. Сочиняла речь. Придумывала, как я встречу его с работы, – а нам всегда было так весело, когда он приезжал домой! – как я накормлю его ужином и мы в последний раз обнимемся, понимаете? Как перед смертью. Ну, собственно, это и была смерть, потому что мы никогда больше не виделись. Я сказала ему, чтобы он больше не показывался мне на глаза. Я специально придумала много такого, что сильно оскорбило его. Я знала его, как себя, и это было легко. Он был сильным человеком, но в тот момент я была сильнее, потому что знала, что именно делаю. А он ничего не знал.
– И он вам… поверил? Несмотря на всю любовь?
– У него не было выбора. Говорю же, я все придумала! Все рассчитала, я вообще очень расчетливая. Но до сих пор я не могу, не могу об этом вспоминать!..
И тут она вдруг заплакала.
Должно быть, ведьмам не положено плакать, потому что когда слезы хлынули у нее из глаз, она совсем не пыталась их остановить. Она просто сидела, а слезы капали на стол, на ее сцепленные руки, на черный топаз. Когда они попадали на топаз, тот сверкал еще сильнее.
Глебов под столом протянул ей салфетку. Она взяла и положила ее перед собой. Теперь слезы капали на салфетку, часто, как дождь.
– Я не плакала много лет, – сказала она. – Не помню, когда плакала в последний раз. Мне было нельзя.
– Сейчас тоже нельзя. Если не хотите угодить в завтрашнюю «Светскую хронику»!..
Она не обратила на его слова никакого внимания.
– Я все рассчитала, – продолжала она, а слезы все лились. – И все у меня получилось. Я ушла от него и погубила всего две жизни, свою и его. Если бы я осталась с ним, я погубила бы всю семью. И отца, и маму, и брата, который тогда работал в папином министерстве, и у него дочка только родилась!..
Глебов помолчал.
– И что дальше?
Она пожала плечами.
– Ничего. Это конец истории. Я больше никогда не видела человека, которого предала. Зато вышла замуж за Евгения Ивановича. И стала придумывать, как мне его убить. И ничего не придумала. Тогда я стала мечтать, чтобы папа умер. Вы знаете, я так его люблю, своего папу! Он такой замечательный отец, лучше всех! Он всегда много работал, болел, но книжки нам с братом читал. Одну я помню особенно хорошо, про Ганса-чурбана. Он читал разными голосами, за короля и за Ганса, и это было лучше, чем спектакли по радио! Он нам елку всегда привозил, даже когда в Москве их было не достать, и мы под елкой всегда находили подарки. Он любил меня немножко больше, чем Димку, моего брата, и все об этом знали, и Димка тоже, и мы даже над ним посмеивались, когда выросли! И вот я стала мечтать, чтобы он умер, мой папа!.. Вы представляете себе, что это такое?
– Нет, – сказал Глебов, – не представляю.
– Я мечтала, что он умрет, я над ним поплачу и стану свободной, понимаете?! Совершенно свободной! Что я снова стану собой, как когда-то! Слава богу, он не умер! Мой муж, мерзавец, умер раньше.
– Но ведь он на самом деле спас вашего отца от тюрьмы, правильно я понял? Если вы все проверяли, или ваши юристы проверяли, значит, это так. Тогда, выходит, он не до конца мерзавец?
Тут она засмеялась. Слезы исчезли как по мановению волшебной палочки. Глебов посмотрел – нет и следа слез.
Вот что значит ведьма!
– О-о, – протянула она, глядя на Глебова. – Вот тут вы не правы! Он был первостатейный, стопроцентный мерзавец! И я до смерти рада, что он сгорит в аду! Что он уже горит в аду!
Она перегнулась через стол, и ее пальцы, вцепившиеся в скатерть, показались ему когтями, как у кошки.
– Поехали, – приказала она Глебову. – Поехали, я вам покажу!..
– Танюша-а! – прокричала домработница Ритуся. – Танюша, суп стынет!
– А?!
– Бэ! Суп стынет, иди быстрей, говорю!
Таня вышла из своей комнаты и побрела в сторону столовой, выходящей всеми окнами на террасу, где по летнему времени Ритуся всегда накрывала ей обед.
– Вы чего орете как резаная?
– Я не ору! Я говорю, что суп на столе и сейчас остынет! Садись и ешь.
Таня засунула руки в карманы джинсов, посмотрела на свои босые ноги и пошевелила большими пальцами. Ярко-алый лак на них уже порядочно облез.
– Ритуся, – начала она задушевно, – я вам тыщу раз говорила, что в середине дня я есть не могу! Говорила или нет?
– Говорила, – согласилась приготовившаяся держать оборону домработница.
То, что она собирается держать оборону, было видно по ее спине, ибо лицом она к Тане так и не повернулась. Половником зачерпнула из медной кастрюли щи, налила в мисочку и понесла на стол.
Таня все стояла и рассматривала свои голые ноги.
Надо бы педикюр сделать, только когда его делать?! И вообще нужно экономить, потому что ее скоро уволят с работы, а педикюр – это недешево!
– А если я вам говорила, что днем не ем, почему вы мне суете ваш дурацкий суп?
– Потому что надо есть первое, – ответствовала домработница уверенно, словно разговаривая с воспитанницей детского сада и разъясняя ей пользу манной каши. – Садись, садись, что ты стоишь!?
– Да не буду, я сказала!
– Щишки, как ты любишь, щавелевые, с укропчиком, с яичком, глянь, я положила!.. Ну, чего не поесть-то?! Поедешь опять по ресторанам шастать, чего ты там не видала, в ресторанах этих?
Таня уселась за стол и взяла ложку.
– Я не шастаю по ресторанам, – сказала она. Взяла здоровенный ломоть свежего черного хлеба, макнула его в соль и откусила. – Я в ресторанах работаю. Встречаюсь с нужными людьми, – продолжала она с набитым ртом и зачерпнула щи ложкой. Было так вкусно, что она даже застонала тихонечко.
– Вот и встречайся, – заключила победившая Ритуся, – сиди там себе, кури свои цигарки и попивай кофеек! А щишек дома похлебай! И сосисочку я тебе сейчас сварю.
– Нет! – закричала Таня. – Никаких сосисочек! Что вы, ей-богу! Вы же знаете, я не ем сосиски! Макс придет с тренировки, вот ему и варите!
– Да что я, ребенка без обеда, что ль, оставлю?! – обиделась Ритуся. – Ну, не хочешь, как хочешь. Тогда чаю с мяткой! Смотри, какая у нас мята выросла! Не мята, а кипарис прямо!
Таня оглянулась на Ритусю, которая держала в руке некий веник и нюхала его, закрыв в экстазе глаза.
– Действительно, – пробормотала Таня. – На мяту не похоже, а похоже как раз на кипарис!
– Что ты понимаешь!
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
