Татьяна Устинова - От первого до последнего слова (2007) (947043), страница 17
Текст из файла (страница 17)
– Света, вы можете со мной поговорить?
– Да, конечно, Михаил Алексеевич, я вас слушаю.
Зазвонил телефон, она улыбнулась извиняющейся улыбкой и взяла трубку.
Глебов подождал, пока она закончит говорить.
– Здесь, наверное, не слишком удобно, Света. Пойдемте на улицу. Можно в кафе. А можно в мою машину. Я потом вас подвезу, куда скажете.
– Михаил Алексеевич, я на работе, и Ярослав еще в офисе, так что…
– Ярослав вас отпустил, – сказал Глебов с досадой. – Только что, при мне!
Он терпеть не мог неопределенности, его как будто жгло изнутри, он должен был во всем разобраться, и немедленно. Ну, по крайней мере, хоть в чем-то!
Света старательно не смотрела ему в лицо.
– А что за вопрос, Михаил Алексеевич? Почему его нельзя задать здесь и сейчас?
Глебов разозлился.
– Отлично, давайте здесь и сейчас. Покойный Евгений Иванович Грицук пришел в издательство «Чело» восемь лет назад. Именно вы показали Чермаку его первую рукопись и практически заставили прочитать. Это так?
Секретарша Света, которая так нравилась адвокату Глебову, вдруг перестала быть собой. Глебов никогда такого не видел. Нет, в книгах он читал, что «героиня изменилась в лице», и еще «что-то как будто оборвалось в ее душе», и еще «сердце у нее остановилось, а потом снова пошло», и там, в книгах, было понятно, что автор пыжится изо всех сил, чтобы изобразить переживания героини. Разумеется, ничего у нее не оборвется, кроме разве что пуговиц, и сердце у нее работает отлично, и с лицом у нее все должно быть в порядке, иначе герой не сможет любить ее пылкой и чистой любовью на сеновале!..
– Света, что с вами? Вам плохо?
– Мне хорошо, – сказала Света, совершенно изменившись в лице. – Откуда вы знаете?! Про рукопись, которую я показала Ярославу?!
Глебов пристально смотрел на нее.
– А что за секретность?! От самого Ярослава и знаю. Когда он просил меня поучаствовать в этой канители с его разоблачительной книжкой! Ярослав сказал, что Грицук – Светкин протеже, то есть ваш. Именно вы принесли рукопись и клялись, что он будет писать регулярно, а Чермак утверждает, что для издателя это важно! – Он помолчал. – По-моему, вам все-таки нехорошо.
Она замотала головой.
– Мне просто отлично. Пойдемте отсюда, Михаил Алексеевич!
И оглянулась по сторонам.
Никого не было в громадной приемной на последнем этаже пустынного и громадного здания в центре Москвы, только охранник читал за конторкой свою книжку, и кактусы, которые почему-то обожал Чермак, со всех сторон таращили на них свои иголки.
Дело плохо, понял Глебов. Я оказался прав.
Телефон на столе опять зазвонил, и в этот раз «бывшая» Света не обратила на него никакого внимания. Кое-как она запихнула в сумочку какие-то немудреные вещички и закинула ее за плечо – не с первого раза. Глебову показалось, что она сейчас упадет.
Он шел за ней к лифтам, и всю дорогу они молчали.
Охранники на первом этаже проводили их глазами. Завтра все издательство будет говорить о том, что секретаршу генерального в десятом часу вечера с работы забирал адвокат Глебов, которого то и дело показывают по телевизору!..
На улице Света остановилась и спросила тихим и грозным голосом, есть ли у него сигареты.
Глебов ответил, что не курит.
– Нужно купить сигарет, – сказала Света. – Где ваша машина?
Глебов подбородком показал на свою машину. Света пошла вперед, сама открыла дверь и забралась на сиденье. Глебов подошел и сел рядом. Закрыл дверь и завел мотор.
– Света, я думаю, вам лучше мне все рассказать.
– А разве вы не знаете?..
– Знаю, – помедлив, сказал Глебов. – Но не все.
– Я его не убивала.
– А кто его убил?
– Желающих всегда было много. Когда-то я тоже хотела его убить, но потом все прошло. Я справилась.
Глебов глубоко вздохнул и посмотрел в окно.
Ничего интересного там не было – пустая стоянка, московская улица, солнце, валившееся за высотки и плескавшееся в раскаленных докрасна стеклах.
– Откуда вы узнали, Михаил Алексеевич?
– Это не так трудно. Если знать, где искать, все можно найти.
– А как вы узнали, где искать?
– Я получил письмо, в котором говорилось, что писателя Грицука убила Светлана Снегирева, бессменный секретарь издательства «Чело».
Она кивнула, будто соглашаясь.
– А… кем он вам приходился, этот самый Грицук?
– Мужем, Михаил Алексеевич.
Этого Глебов никак не ожидал. Настолько, что не смог совладать с собой. Он разинул рот и уставился на Свету.
– Давайте поедем куда-нибудь, – велела она. – Я больше не могу здесь находиться. Вы сказали Ярославу об этом письме?
– Нет, конечно. Подождите, каким мужем?! Он не мог быть вашим мужем! Он старый хрен и вообще… придурок, а вы!
Она печально на него взглянула.
– Адвокатам не положено так выражаться, Михаил Алексеевич.
– Я лучше вас знаю, что положено, а что не положено адвокатам! Он не мог быть вашим мужем!
– И тем не менее был. Если хотите поговорить, давайте поговорим, только не здесь и не сейчас. Я позвоню вам, и мы встретимся, только не в издательстве, а… в городе где-нибудь! Хорошо, Михаил Алексеевич? И отвезите меня домой. Пожалуйста!
Ночь была слишком длинной и слишком темной. Шел дождь, и Долгов все время слушал, как капли стучат в подоконник, и этот стук не давал ему заснуть. Он долго уговаривал себя, что дождь – это хорошо, что только неврастеники не могут заснуть под шум дождя, и вспоминал одну свою пациентку, которая все уверяла его, что скоро умрет, так ей казалось. Пациентка была здорова, как лошадь, Долгов назначил ей все исследования, которые только существовали в природе, и эти исследования показали, что ее можно хоть завтра отправлять в космос на американском челноке «Шаттл» или на российском корабле «Союз».
Быть может, «Прогресс».
Пациентка очень переживала, что такая дура и доставляет профессору столько хлопот, но все равно время от времени искренне начинала помирать, звонить Долгову и спрашивать, не остановится ли у нее сердце и не упадет ли она замертво посреди улицы. При этом она безостановочно курила, обожала крепкий черный кофе и итальянское красное вино под названием «Ламбруско», которое заедала украинским салом, купленным на Бессарабском рынке. Весила она килограммов сто семьдесят и очень этого стеснялась, как и сала с «Ламбруско». Профессор уверял ее, что с сердцем у нее точно все в порядке, просто нужно несколько похудеть и вести более здоровый образ жизни.
– Вы же знаете, что я не могу, – жалобно говорила пациентка, преданно глядя ему в глаза. – Я все время на работе, а когда приезжаю домой, мне уже все равно, что есть, лишь бы побольше! И курить я не могу бросить, потому что без сигареты сразу начинаю засыпать, а мне никак нельзя засыпать, я же статьи пишу!
Эта самая пациентка весом в сто семьдесят килограммов писала статьи для глянцевых журналов – исключительно про любовь и про то, как следует соблазнять мужчин, и у нее это очень ловко выходило. Как соблазнять в лимузине, на работе, на корпоративном тренинге – все она объясняла, про все знала и всем могла дать совет. Долгов, натыкаясь на ее статьи, подписанные разными псевдонимами, всегда диву давался: неужели их пишет тяжелая одышливая тетка с вечной сигаретой в зубах, предпочитающая раздолбанные кроссовки любой другой обуви и разношенные джинсы любой другой одежде, нежно обожающая свою мамашу и называющая ее «мамусик»?!
Пациентка еще страдала бессонницей и, когда по ночам у нее не выходило писать про то, как нужно закрутить любовь с шефом или загорелым теннисным тренером, звонила Дмитрию Евгеньевичу и осведомлялась тяжелым виноватым басом, не умрет ли она. У нее было только два состояния – когда она работала или когда она помирала. Третьего никакого не было.
В эту ночь Долгов первый раз в жизни почувствовал себя именно этой пациенткой. Он начал помирать примерно после часа ночи и перестал, только когда за окном забрезжил рассвет и его собака Джесс, выспавшаяся за ночь, стала брехать на ранних пташек, которые уже возились в листве за забором.
В эту тяжкую, невыносимую ночь Дмитрий Евгеньевич ненавидел и пташек, и свою собаку.
Ну, и самого себя по привычке!..
– Натворили вы дел, Дмитрий Евгеньевич, – сказал ему главврач после того, как медсестру Екатерину Львовну с проломленной головой свезли в реанимацию. – Вот и разбирайтесь теперь сами! Что хотите делайте, только разбирайтесь!.. Так невозможно дальше! А если журналюги пронюхают, что у нас не только пациенты мрут, но еще и персонал, что тогда с больницей станет?!
Он сидел на подоконнике, злой, взъерошенный, с желтым, перекошенным на одну сторону лицом. За щекой у него была таблетка валидола. Долгов никогда раньше не видел, чтобы Василий Петрович сосал валидол.
Врачи редко угощаются подобными препаратами.
Профессор Потемин, учивший Долгова медицинской премудрости на кафедре общей хирургии, говаривал своим студентам:
– Дорогие мои, если вам помогает валидол, поздравляю вас! Это означает только одно – у вас ничего не болит!
Долгов стоял перед Терентьевым, как школьник, которого собираются отчислять, а он и возразить-то ничего не может, потому что знает, что возражать нечего, только упорно молчит и про себя повторяет что-то вроде: «Все козлы!»
– Как она к вам туда попала, в кабинет?! Что она там делала на ночь глядя?! Смена не ее была, Татьяна Павловна мне сказала, что Катьку эту целый день в глаза не видала! – Терентьев перевел дух и погладил свой бок с левой стороны, должно быть, нехорошо ему было. – Не больница, а проходной двор, ей-богу! Вечно к вам сюда какие-то люди едут, а здесь место для приема неподходящее! Если ведете прием, ведите его у себя в медицинском центре, или где вы там практикуете?..
– Василий Петрович, – перебил его Долгов, изнемогая в этом дурацком положении отчитываемого школяра, – вы же знаете, что прием мне больше вести негде. Так все делают, не только я!..
– Но только у вас почему-то в кабинетах находятся медсестры с травмами черепной коробки! Вам все позволено, потому что врач вы отменный, и все про это знают, и я знаю! – Тут Терентьев повысил голос, потому что Долгов опять собрался возражать. – Но то, что у нас в больнице творится в последнее время, – по вашей милости творится! – совершенно недопустимо, Дмитрий Евгеньевич!
На площадке сильно дуло, рама глухо стучала, когда на нее налегал ветер, и на пятом этаже, в урологии, курили какие-то больные. Долгов слышал их голоса, обсуждавшие футбол. Время от времени дверь приоткрывалась, кто-нибудь заглядывал и, пробормотав извинение, убирался обратно в коридор. Долгов даже представить не мог, что будут завтра говорить в больнице!..
Не мог и не хотел.
– И не нужно мне никаких объяснений ваших, Дмитрий Евгеньевич! Придете, когда разберетесь во всей этой …! – И тут Терентьев произнес очень энергичное слово. – Пока не разберетесь, не приходите. Срочных больных возьму я, а остальных вон хоть Хромов.
– Я не понял, – медленно выговорил Долгов. – Вы увольняете меня?
– Идите в жопу, Дмитрий Евгеньевич, – ответил главврач, порылся в кармане, нашел старомодную алюминиевую трубочку валидола, отвинтил крышечку и кинул за щеку вторую таблетку. – Какого лешего мне вас увольнять с работы?! Вы не просто хирург, вы… а, черт побери вас совсем!.. вы на самом деле гений, и я об этом знаю. Но такие чудеса, что у нас в больнице происходят, еще раз говорю, по вашей милости происходят, мне не надобны! Разберитесь во всем. Лучше всего прямо завтра, тогда и больных никому брать не придется! Отчего писатель помер, хотя здоров был, как лошадь, и вы это подтверждаете! Отчего медсестра с проломленным черепом у вас в кабинете на полу валялась?!
– Он же принимал какие-то странные таблетки, – беспомощно сказал Дмитрий Евгеньевич. – Помните? Их забрал адвокат, Глебов, кажется.
– Ну так найдите адвоката, выясните, что это за таблетки! Ну, как это в кино делается, видели?
Долгов покачал головой.
– Я не смотрю кино, Василий Петрович. И не знаю, как там делается.
– Значит, посмотрите и узнайте!
– Я не милиционер и не сыщик.
– А мне плевать на это, – устало сказал Терентьев. – Мне важно, чтобы у меня в больнице все было тихо и спокойно! Чтоб больные выздоравливали, а персонал работал! А когда больные помирают, а персонал по башке получает, это не больница выходит, а публичный дом какой-то!..
Вот на этом самом «публичном доме» разговор у них и закончился, и Долгов поехал домой, совершенно не понимая, что делать дальше.
Разбирайся – сказал Терентьев. Разбираться, но как?! Как?!
Поначалу он еще хорохорился, бодрился, уговаривал себя – все в духе того школьника, который сжимает потный кулак и повторяет про себя: «Все козлы!»
Нужно придумать какой-то план действий, говорил он себе. Ну, хотя бы найти, в самом деле, того полосатого адвоката, который источал приторную, ненатуральную любезность и был так невыносимо высокомерен. И кого-то с телевидения, кто сделал переполошившую всех передачу!.. Наверное, в милицию надо пойти, там точно занимаются этим делом! А может, и не занимаются.
Дмитрий Евгеньевич был бесконечно далек от каких бы то ни было детективных историй. Все его криминальное прошлое сводилось к тому, что однажды после госэкзамена по хирургии его и еще пяток однокурсников загребли в отделение, потому что они очень шумели в парке над речкой. В городе Екатеринбурге это было. Ему тогда здорово попало от родителей.
Они начали ездить в командировки, когда Долгову стукнуло четыре года, и ездили постоянно. Они очень много работали и объясняли мальчику, что плохо учиться и плохо себя вести стыдно как раз потому, что вся семья трудится в поте лица. Он старался хорошо себя вести и хорошо учиться, иногда у него это получалось, иногда не очень – как тогда, в парке! – но все же до детективов дело никогда не доходило.
Как он будет искать человека, который размозжил голову медсестре, да еще в его кабинете, ключей от которого не было ни у кого, кроме своих?!
Как он станет искать убийцу – если писателя действительно убили?!
Как он будет жить после того, как Терентьев сказал ему, что больных – его больных! – заберет он сам и Костя Хромов!?
Как он вернется в больницу – если вернется?! Что он скажет коллегам, доброжелателям, недоброжелателям, Марии Георгиевне, Бэлле Львовне, Абельману?!
Приехав домой, он решил было напиться, но позабыл об этом. Полночи он просидел в качалке на высоком балконе – этим балконом он особенно гордился, хотя строители говорили, что ничего не выйдет и такие балконы – по периметру всего дома! – уже давно не в моде, так никто не строит. Но Долгова было трудно сбить с толку. Он всегда точно знал, чего хочет, и добивался своего.
Балкон возвели, хотя под него пришлось подставлять сваи, и за тем, как их заколачивали, наблюдал отец, великий строитель, и страшно гордился тем, что, кроме него, никто не знает, как именно их нужно вколачивать, чтобы было правильно!..
– Технология, технология, дорогие мои, – говорил он Долгову. – Технология – великая штука!..
Вот с этим Долгов был абсолютно согласен.
Технологии раскрытия преступлений он не знает и изучить ее до завтра вряд ли сумеет.
Он сидел в качалке, отталкивался ногой. Слушал дождь. Собака Джесс пришла к нему, брякнулась в ноги и долго и призывно на него смотрела – мечтала, чтобы погладил. Он погладил, но совсем не так, как ей хотелось!
Ей хотелось, чтобы он гладил осязаемо и чтобы она сразу поняла, как он ее любит и как скучал по ней весь день – она-то ведь по нему скучала! А он гладил рассеянно и невнятно – то ли гладил, то ли просто водил рукой. Джесс не любила, когда ее так гладили. И пугалась, когда он бывал расстроен, этот единственный, самый важный человек в ее жизни, а в последнее время он постоянно был расстроен. Джесс утешала его как могла. Лезла лизаться, дышала в лицо, поддавала носом мячик, чтобы Долгов покидал ей, но ничего не помогало. И соперница куда-то делась! Джесс ужасно ревновала его к сопернице, иногда, страшно подумать, ей казалось, что хозяин любит соперницу больше, чем ее, Джесс! Но вот соперница подевалась куда-то, и он все время грустный, и гладит как-то невнятно, и мячик не кидает, и думает о своем, уж точно не о Джесс! Пусть бы лучше уж соперница вернулась, что ли, может, и он бы повеселел!
Однажды Джесс зашла в дом – просто чтобы убедиться, что с главным человеком ее жизни что-то не так. В дом заходить не разрешалось, а валяться на ковре перед камином вообще было запрещено. Она и не слишком стремилась, все же она нормальная уличная собака, свободная и независимая, а не какой-то там комнатный мопсик! Джесс зашла в дом – хозяин что-то делал возле странно гудящего и противно пахнущего аппарата, который, кажется, назывался «кофеварка», и даже не посмотрел на нее. Она постояла, выжидая, когда он начнет ее гнать. Раньше всегда так было. Если не он сам, то соперница ее выгоняла, кричала: «Иди на место! Куда ты пришла?!», и это было очень весело. Еще они ее хвалили, говорили: «Плохая собака! Ужасная собака!» А когда она не шла, упиралась лапами, тащили ее на улицу за ошейник, и она ехала по скользкому, чистому полу, и это тоже было очень весело.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
