Германский мастерер и его время (553387), страница 83

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 83)

на сцене истории бытия, подобные вещи представляются слишком малозначимыми,

не стоящими его внимания? Или, может, унаследованный католицизм как раз и

повлиял на него в том плане, что свойственное протестантам качество -

предрасположенность к тому, чтобы постоянно мучить себя угрызениями совести,

- осталось для него чуждым? Ясно одно: Хайдеггер, желая полностью

сосредоточиться на Целом и на собственном мышлении, тщательно отделял то и

другое от всего чисто личного. Потому он и мог со странным безразличием

наблюдать, как воодушевившее его движение приводило, даже в его

непосредственном окружении, к очень дурным последствиям, к таким вещам,

которым он, собственно, не должен был бы попустительствовать: вспомним хотя

бы о том, что произошло с Ханной Арендт, Элизабет Блохман или Эдмундом

Гуссерлем...

Уже после 1945 года Ханна Арендт и Карл Ясперс в своей переписке пришли

к выводу, что нравственная чуткость Хайдеггера, очевидно, не соответствовала

уровню его страстной мысли. Ясперс пишет: "Можно ли, будучи нечистой душой -

т.е. душой, которая не ощущает своей нечистоты и не предпринимает постоянных

попыток вырваться из нее, а продолжает бездумно жить в грязи, - в своей

неправоте созерцать чистейшее?[...] Странно, что он знает нечто такое, о чем

сегодня вряд ли кто-то догадывается" (1.9.1949). Ханна Арендт отвечает: "То,

что Вы называете нечистотой, я бы назвала бесхарактерностью, но в том

смысле, что у него нет буквально никакого характера и определенно нет

никаких особо плохих качеств. При этом он живет с такой глубиной и

страстностью, которые нелегко забыть" (29.9.1949).

Однако отсутствие у Хайдеггера нравственной рефлексии - не только

особенность характера, но и философская проблема. Ведь у мышления, лишенного

этой способности, отсутствует и та вдумчивость, без которой невозможно

действительно всерьез отнестись к "конечности" (бренности, ограниченности во

времени - Endlichkeit) всего сущего, так часто заклинаемой Хайдеггером.

Вдумчивость, о которой идет речь, предполагает допущение того факта, что

человек может оказаться виновным - и тогда должен принять эту случайную вину

как вызов для своего мышления. Но для такой старой и почтенной философской

дисциплины, как размышления о себе, оценивание себя, в философских заметках

не находится места. А значит, они не соответствуют идеалу "подлинной

экзистенции", то есть прозрачности присутствия для него самого. Знаменитое

"молчание Хайдеггера" есть внутренний уход в немоту, чуть ли не душевная

черствость по отношению к самому себе. Тоже своего рода забвение бытия.

419

Сила мышления Хайдеггера "выдвинута поверх" его самого в двойном

смысле: во-первых, она абстрагируется от совершенно заурядной личности

мыслителя и, во-вторых, она его "пересиливает".

Хайдеггер, вспоминает Георг Пихт, был полон "сознания", что он "как бы

разбит" непосильной для него ношей мышления. Иногда он чувствовал: "то, о

чем ему приходится думать", представляет "угрозу" для него самого. Другой

свидетель, Ганс А. Фишер-Барниколь, который познакомился с Хайдеггером уже

после войны, пишет: "Мне казалось, что мышление овладевало этим пожилым

человеком подобно тому, как это происходит с медиумами. Оно словно вещало

через него". Сын философа Герман Хайдеггер подтвердил это впечатление. Отец,

рассказывал он, иногда говорил ему: "Во мне думается. Я не могу этому

противостоять".

Подобные высказывания можно обнаружить и в письмах Хайдеггера Элизабет

Блохман. 12 апреля 1938 года он писал ей о своем одиночестве. Хайдеггер не

жаловался, а принимал одиночество как неизбежное внешнее следствие того

обстоятельства, что он наделен - а следовательно, и отделен от других людей

- особой "способностью мыслить". "Одиночество возникает и выражается не в

отсутствии к-тебе-относящегося (des Zugehorigen), а в приходе другой истины,

в извержении изобилия только-отчуждающего (des Nur-Befremdlichen) и

единственного в своем роде" (BwHB, 91).

В момент, когда он писал это, Хайдеггер заносил в свой философский

дневник такие, например, строки: "Бытие - это бедство-вание (Not-schaft)

бога, в котором он впервые находит себя. Но почему бог? Откуда это

бедствование? Потому ли, что бездна, без-основность (Ab-grund), сокрыта? Ибо

есть некое пре-восходящее (eine Uber-treffung), а значит, и пре-взойден-ные

(Uber-troffenen) как, тем не менее, высочайшие. Откуда же это превосходящее,

без-основность, основание, бытие? В чем состоит божественность богов? Почему

Бытие? Потому, что боги? Почему боги? Потому, что Бытие?" (GA 65, 508).

420

Хайдеггер помогал себе справляться с отчуждающим в собственных мыслях,

приближаясь к постижению ранее не привлекавших к себе внимания "отчуждающих

странностей" в произведениях великих мыслителей прошлого, например Ницше:

"Вообще я только сейчас учусь именно в самом отчуждающе-странном у каждого

из великих мыслителей находить опору для подлинного сближения с ними. Это

помогает разглядеть пугающе-странное также в себе самом и дать ему раскрыть

свою значимость, ибо очевидно, что как раз оно-то и является первоистоком

того существенного, что удается - если удается" (к Элизабет Блохман,

14.4.1937, BwHB, 90).

В другом письме к Элизабет Блохман Хайдеггер рассказывает о том, что

ему приходится чередовать официальную преподавательскую деятельность,

вынуждающую его при изложении своих мыслей идти на определенные уступки (без

которых эти мысли остались бы непонятными) и, значит, двигаться по чужой

колее, и "возвраты в собственное и подлинное" (20.12.1935, BwHB, 87).

Философский дневник в его представлении наверняка относился к самому

средоточию этой сферы собственного. Однако, как уже мог понять читатель, эти

заметки отражают вовсе не воображаемый диалог философа с самим собой, а

нечто совсем иное: мышление бытия. Словосочетание "мышление бытия" в данном

случае следует понимать как Genitivus subjectivus (родительный субъекта): то

есть не автор дневника мыслит о бытии, а само бытие "овладевает" автором

дневника и мыслит через его посредство. Человек присутствует здесь лишь как

посредник, медиум.

Такое существование мучительно, но в игре задействовано и счастье.

Бросается в глаза, что в заметках гораздо чаще, чем в других произведениях

Хайдеггера, заходит речь о радости. Бытие предстает перед нами и в радости.

Страх, скука и радость - из этих основорасположений складывается, согласно

заметкам, триединый священный опыт познания бытия. Благодаря радости

вот-бытие превращается в то небо, на котором мир и все вещи могут воссиять

как достойные удивления "Что".

Чтобы сохранить в неприкосновенности это "открытое место" вот-бытия,

мышление должно отступить, податься назад и лишь следить за тем, чтобы

чудная прогалина не оказалась загроможденной всякого рода предвзятыми

представлениями. Мышление должно оставить все сущее в покое и само

успокоиться. Однако пока Хайдеггер не находит выхода из парадокса

словообильного немотствования. А кроме того, ведь существует еще и традиция

великих мыслителей. Целый горный массив вдается в этот Просвет. Не следует

ли прежде всего снести горные вершины? Занявшись этой работой, Хайдеггер

замечает, что в горах его ждут богатейшие залежи сокровищ, которые никогда

прежде не извлекались на поверхность. Так происходит каждый раз, когда он

пытается приблизиться к одному из "великих". Например, после двух

десятилетий упорного изучения Платона Хайдеггер, в конце тридцатых годов,

сказал Георгу Пихту: "Я должен Вам кое в чем признаться: структура

платоновского мышления до сих пор остается для меня совершенно темной".

421

В письме к Элизабет Блохман от 27 июня 1936 года Хайдеггер описал

стоявшую перед ним дилемму: "Кажется, что борьба за сохранение доставшегося

нам культурного наследия требует от нас полнейшей отдачи; создавать что-то

свое и сохранять великое - делать то и другое одновременно выше человеческих

сил. И, тем не менее, такое сохранение не может быть достаточно надежным,

если не опирается на новое, критическое осмысление наследия прошлого. Из

этого круга нет выхода, потому-то и получается так, что собственная работа

временами воспринимается как нечто важное, а потом опять вызывает полное

равнодушие и представляется просто дилетантством" (BwHB, 89).

В письмах Хайдеггера Ясперсу тоже иногда проскальзывает это ощущение

своего дилетантизма. Так, 16 мая 1936 года, в последнем письме, перед тем

как общение между ними прервалось на добрых десять лет, Хайдеггер писал, что

в сравнении с достижениями великой философии "собственные немощные потуги

становятся совершенно безразличными и служат всего-навсего подспорьем"

(Переписка, 231).

Однако в письмах к Элизабет Блохман и прежде всего в заметках "К делу

философии" Хайдеггер выражал и совсем другое настроение - ощущение (порой

даже эйфорическое) успешности и высокой значимости своего труда. В лучшие

свои мгновения он верил: в нем самом совершается событие "прихода другой

истины".

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Хайдеггер под наблюдением. Парижский философский конгресс 1937 года.

Хайдеггер раздосадован. Мысли о возможностях достижения германо-французского

взаимопонимания. "Планета охвачена огнем". Мышление и "немецкость".

"Давление внешних обстоятельств ослабевает", - писал Хайдеггер Элизабет

Блохман 14 апреля 1937 года (BwHB, 90).

422

Обстоятельства были таковы: освободилась кафедра в Геттингене - после

того, как занимавшего ее Георга Миша, зятя Дильтея, вынудили уйти на пенсию.

В июле 1935 года философский факультет Геттингенского университета поставил

имя Мартина Хайдеггера на первое место в списке кандидатов на замещение

вакантной должности. В его лице, говорилось в заключении, подписанном

деканом, "мы могли бы обрести одного из ведущих представителей современной

немецкой философии... к тому же такого мыслителя, который готов работать в

духе национал-социалистского мировоззрения".

Однако к тому времени в министерстве уже знали, что хотя Хайдеггер и

продолжает поддерживать национал-социализм во всех важных политических

вопросах (связанных с внешней политикой, экономикой, трудовой повинностью,

"принципом фюрерства"), он отнюдь не разделяет национал-социалистское

мировоззрение в целом. Поэтому министерство известило факультетское

начальство о том, что собирается назначить преемником Миша профессора Хейзе

из Кенигсберга. Факультет поспешно изменил первоначально предложенный список

кандидатов в пользу Хейзе. Хайдеггер, хотя и не особенно заинтересованный в

том, чтобы перебраться в Геттинген, тем не менее, почувствовал себя

несправедливо обойденным. В философском отношении Хейзе был его эпигоном.

Ему принадлежало, например, следующее высказывание: "Итак, в философии и

науке вновь встают изначальные вопросы существования. Эти вопросы возникают

из-за того, что человеческое существование отдано во власть первобытных сил

бытия"; вместе с тем Хейзе успел приобрести репутацию убежденного

национал-социалиста, весьма искушенного во всех политико-организационных

тонкостях. По назначению "сверху" он стал председателем "Кантовского

общества" - крупнейшего в мире и очень авторитетного объединения философов.

Именно Хейзе будет руководителем немецкой делегации на Международном

философском конгрессе в Париже, в 1937 году. Но об этом мы поговорим чуть

позже.

Неудача с геттингенской кафедрой укрепила Хайдеггера во мнении, что он

больше не пользуется расположением влиятельных политических кругов. И, тем

не менее, в политических властных структурах кое-кто продолжал ему

покровительствовать (вплоть до самого конца нацистского режима) - иначе не

объяснить, как могло получиться, что в том же году берлинское министерство

хотело назначить Хайдеггера деканом философского факультета во Фрайбурге.

Правда, до этого дело не дошло - воспротивился новый ректор Фрайбургского

университета. "Профессор Хайдеггер, - заявил он, - за время своего

ректорства в значительной мере утратил доверие фрайбургских коллег. У

баденского министерства образования тоже имелись с ним трудности".

423

Государственные инстанции хотели использовать к своей выгоде

международный престиж Хайдеггера, хотя и относились к его философии все с

большей настороженностью. В октябре 1935 года Хайдеггера ввели в состав

комиссии, которая должна была подготовить новое издание собрания сочинений

Ницше. Хайдеггера приглашали для чтения докладов за границу, и немецкие

власти не чинили ему в этом плане никаких препятствий. В начале 1936 года он

выступал в Цюрихе, в том же году - в Риме; в начале сороковых годов его

приглашали в Испанию, Португалию и Италию. Он принял приглашения и даже

Характеристики

Список файлов учебной работы