Германский мастерер и его время (553387), страница 25

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 25)

польщенный -- ответил шутливым письмом; впрочем, мысли его тогда были заняты

не столько философией, сколько тем обстоятельством, что он, как ни странно,

так хорошо переносит тяготы военной муштры. Гуссерль, который всегда был

патриотом, мог только порадоваться успехам своего молодого коллеги на этом

внефилософском поприще. Может быть, даже хорошо, писал он 28 марта 1918

года, что Хайдеггеру придется на какое-то время отложить философию, ибо

потом -- "а война, как можно надеяться после блестящих побед на Западе,

продлится не слишком долго" -- он наверняка "с еще большим рвением" займется

философскими проблемами.

Хайдеггер между тем продолжал нести воинскую службу. Его направили на

полевую метеостанцию -- как, кстати, и Жана Поля Сартра двадцать лет спустя,

в начале Второй мировой войны, -- а в июле послали на метеорологические

курсы в Берлин. Оживленная переписка с Гуссерлем продолжалась, и ее тон

становился все более сердечным и доверительным. В письме от 10 сентября 1918

года Гуссерль восторгался непорочной молодостью Хайдеггера, его "душевной

зоркостью, чистым сердцем, четко ориентированной волей к жизни". Письмо

заканчивалось проникновенным восклицанием: "Ах, эта Ваша молодость -- как

радует и бодрит меня то, что я могу причаститься к ней благодаря Вашим

письмам!"

Такой отеческий и преувеличенно восторженный тон, возможно, отчасти

объяснялся тем, что Гуссерль, чей младший сын погиб на войне весной 1916

года, теперь, осенью 1918-го, боялся потерять второго сына, лечившегося в

лазарете после ранения в голову. Гуссерль стал относиться к Мартину

Хайдеггеру так, как будто тот мог заменить ему умершего сына. В то время,

когда Гуссерль вел переписку с Хайдеггером, в семье Гуссерлей жила Эдит

Штейн, добровольно взявшая на себя роль сиделки и домработницы. Дело в том,

что Эдмунд Гуссерль и его жена Мальвина заболели тяжелым гриппом,

домработница внезапно заявила о своем уходе, дочь Гуссерлей была в отъезде,

а из лазарета, вдобавок ко всему, приходили плохие новости. В письмах к

128

Роману Ингардену [1] Эдит Штейн описывала всю эту тяжелую ситуацию, и

можно понять, как много значила тогда для Эдмунда Гуссерля его переписка с

Мартином Хайдеггером. Вера в победу, вдохновлявшая Гуссерля еще весной (и

так красноречиво выраженная в его письме), теперь куда-то улетучилась. В

доме начались разговоры о недостатках имперской "системы", а Мальвина

Гуссерль, к вящему раздражению мужа, даже перешла, по выражению Эдит Штейн,

"в лагерь "независимых"" (то есть вступила в НСДПГ -- Независимую

социал-демократическую партию Германии [2]). Дело дошло до ужасных скандалов

между супругами.

Между тем Хайдеггера в конце августа перевели на Западный фронт, на

армейскую метеостанцию в Арденнах, около Седана. Метеорологическая служба

была создана там еще перед битвой на Марне [3]: знание прогнозов погоды

позволяло более эффективно использовать отравляющие вещества.

1 Роман Ингарден (1893--1970) -- польский философ, феноменолог, ученик

Э. Гуссерля. Наибольшую известность приобрели его работы в области эстетики.

2 Эта партия существовала с 1917 по 1922 г.

3 Марнское сражение 5--12 сентября 1914 г. между англо-французскими и

германскими войсками закончилось поражением германских войск и провалом

германского плана войны, рассчитанного на быстрый разгром противника на

Западном фронте.

Мы можем составить себе впечатление о том, как Мартин Хайдеггер

воспринимал эту ситуацию, прочитав его первые письма к Элизабет Блохман.

Элизабет Блохман была подругой Эльфриды по университету. В военные годы

она изучала в Страсбурге философию (у Зиммеля), германистику и педагогику;

она также некоторое время работала в социальной службе, специализировавшейся

на уходе за больными. На нее оказал сильное влияние дух молодежного

движения, принципы которого были обобщены в известной формуле 1913 года:

"Молодежь свободной Германии хочет сама определять свою жизнь --

ответственно, по собственному выбору и так, чтобы каждый оставался честным

перед самим собой".

Именно в кругах этой радикально настроенной молодежи впервые

познакомились Мартин Хайдеггер, Элизабет Блохман и Эльфрида.

В первых письмах, которыми обменивались Мартин и Элизабет, еще

явственно ощущается связывавший обоих дух молодежного движения. Там часто

мелькают такие выражения, как "честность перед самим собой" и

"ответственность"; о том же, что молодые люди были слегка влюблены друг в

друга, можно только догадываться. Оба упражнялись

129

в искусстве косвенных намеков, иносказаний. Элизабет Блохман, которая

была на три года моложе Мартина Хайдеггера, откровенно им восхищалась, а ему

это льстило, и он, обращаясь к ней, охотно присваивал себе тон

философа-ментора и духовного наставника: "Нам надлежит считать своим долгом

следующее: всем тем, что, оставаясь абсолютно честными перед собой, мы живо

и серьезно переживаем в себе, мы должны делиться со своими

единомышленниками" (2.10.1918, BwHB, 9); "Наша духовная жизнь должна снова

стать воистину реальной -- должна обрести мощь, порожденную личностным

началом, мощь, которая "переворачивает" человека и заставляет его

по-настоящему возвыситься над собой; и проявиться как подлинная сила эта

мощь может только в простоте, а никак не в чем-то таком, что несет на себе

печать тщеславия, декаданса или принуждения... Достаточно дать пример

духовной жизни, то есть самому жить такой жизнью и ее формировать, чтобы все

те, кто должен в ней участвовать, оказались бы самым непосредственным

образом, в самом подлинном аспекте своего существования, втянутыми в ее

орбиту... Там, где действительно живет вера в самоценность нашей способности

определять собственную судьбу, там человек изнутри -- и навсегда --

преодолевает все малоценное в своем случайном окружении" (15.6.1918, BwHB,

7).

Мартин Хайдегтер станет свидетелем последней серьезной попытки

германских армий дать отпор победоносному продвижению союзников на Западном

фронте, и это событие с кричащей очевидностью покажет ему: того "духа",

которым вдохновлялась немецкая культура в предвоенные годы, больше не

существует. Война дотла выжгла все наносное -- оставив лишь голое ядро

человеческой личности, которое молодой Хайдеггер с расплывчатым пафосом

называл "мощью личностного начала", "верой в самоценность" или "тем, что

принадлежит к центральному "я"". Это насильственное сведение человеческой

личности к ее "ядру" в глазах Хайдеггера было великим обнадеживающим шансом:

именно теперь, казалось ему, человек сумеет преодолеть "все малоценное в

своем случайном окружении" -- но, конечно, только в том случае, если

обладает внутренней силой, привык полагаться только на самого себя и готов

отринуть фальшивый дух порождаемого цивилизацией комфорта. Такое

преодоление, как думал Хайдеггер, повлечет за собой возрождение подлинного

духа -- сначала в узком кругу тех, "кто остался честным перед самим собой";

позже, может быть, это движение обновления начнет распространяться в народе

(и в экстенсивном, и в интенсивном смысле). 7 ноября 1918

130

года, еще находясь на фронте, Хайдеггер пишет Элизабет Блохман: "Пока

неясно, как вообще будет складываться жизнь после конца войны, который

должен скоро наступить и в котором наше единственное спасение. Несомненным и

непоколебимым остается требование к истинно духовным людям: именно теперь

они должны не расслабляться, а, напротив, решительно взять на себя миссию

руководителей, чтобы воспитывать в народе честность и умение по-настоящему

ценить подлинные блага бытия. Жизнь для меня и вправду удовольствие, даже

если придется столкнуться с некоторыми внешними лишениями и кое от чего

отказаться. Потерпят крах и впадут в беспомощное отчаяние только внутренне

бедные эстеты и люди, которые до сих пор, слывя "духовными", на самом деле

только играли с духом -- так, как другие играют с деньгами и удовольствиями.

Но от таких людей в любом случае не стоит ждать ни помощи, ни ценных

указаний" (BwHB, 12).

"Жизнь для меня и вправду удовольствие", -- писал Хайдеггер. Его

окрылял тот факт, что мир, "который только играл с духом", теперь, наконец,

рушится. Политические представления молодого философа оставались весьма

смутными. В письмах с фронта он почти не упоминает о том, что там пережил,

-- если не считать пассажей типа "поездка на фронт была изумительной"

(2.10.1918, BwHB, 9), -- зато часто говорит о своем радостном предчувствии

скорого наступления некоего нового начала в развитии философской мысли. Он

давал понять, что сперва надо отбросить все отжившее, неистинное, условное,

искусственное. Чтобы потом вернуть человеку "изначальные переживания" (в том

числе и религиозного характера), которые до сей поры были заслонены от него

философией и теологией, потому что последним ошибочно приписывались качества

равновеликой бытию протяженности и применимости к любым ситуациям.

Ополченец Мартин Хайдеггер открыл для себя новую интенсивность

переживания. Речь идет не о переживании самой войны, а о том, что остается,

когда катастрофа выжигает все вокруг. Не о победе, выковывающей и закаляющей

"стальные" характеры, а о поражении, которое неминуемо влечет за собой

очищение от всех шлаков. Речь идет об особого рода вере "в дух и его силу --

тот, кто живет в нем и для него, никогда не станет защищать безнадежное

дело" (6.11.1918, BwHB, 10). И далее: "Новая жизнь, которую мы хотим или

которая хочет выразить себя через нас, отказалась быть универсальной, то

есть неподлинной и плоской (поверхностной); ее владение -- это

первозданность: не то, что искусственно сконструировано, а очевидность

тотальной интуиции" (1.5.1919, BwHB, 15).

131

То были значительные, многообещающие слова, а отнюдь не пустые фразы,

ибо молодой приват-доцент, произведенный в ефрейторы в последние недели

войны, вернувшись в ноябре 1918 года во Фрайбург, сразу же со всей энергией

бросился по следам этой самой "тотальной интуиции", дабы ухватить то, что

уже захватило его самого, и помочь ей, этой интуиции, этой очевидности

сиюминутного, выразить себя философским языком, но главное -- чтобы

вмонтировать ее в непрерывность жизни. При этом он не упускал из виду и

динамику времени: оно временит интуитивное схватывание очевидности мига, но

не сохраняет его, не позволяет ему длиться долго. Такое интуитивное

схватывание случается, оно есть событие, его нельзя специально подстроить,

но дальше все будет зависеть от того, что мы сумеем с ним сделать. В

подробном письме к Элизабет от 1 мая 1919 года (документе, который, может

быть, с наибольшей проникновенностью свидетельствует не только о его

собственных интимных философских исканиях, но и о настроениях многих молодых

людей той эпохи) Мартин Хайдеггер писал: "Мы демонстрируем свойственное

рационалистическому мышлению непонимание сущности персонального потока

жизни, когда ждем от него и требуем, чтобы он всегда оставался таким же

полноводным и мощным, каким бывает в свои благословенные мгновения. Подобные

притязания проистекают из отсутствия внутреннего смирения перед таинственным

и благодатным характером всякой жизни. Мы должны научиться терпеливо ждать

наступления моментов сверхнапряженной интенсивности исполненной смысла жизни

-- и мы должны удерживать эти мгновения при себе во временной протяженности

-- не столько наслаждаться ими, сколько включать их в жизнь -- брать их с

собой в нашу дальнейшую жизнь и подчинять ритму всякой начинающейся жизни.

И в те моменты, когда мы непосредственно ощущаем себя самих и то

направление, в котором мы, проживая нашу жизнь, движемся, мы должны не

только констатировать это ясное ощущение как таковое, не только

протоколировать его -- как если бы оно просто стояло, подобно некоему

предмету, напротив нас, -- нет, постигающее овладение самим собой бывает

подлинным только тогда, когда оно действительно переживается, то есть

Характеристики

Список файлов учебной работы