king_istoriya_lizi (522908), страница 43
Текст из файла (страница 43)
Выбегая без пальто на мороз, он уже знает (во всяком случае, думает, что знает), что произошло с Полом. Есть место, куда он может пойти, после того как отец причинял ему боль и куда он брал Пола после того, как отец причинял боль Полу. Да, множество раз. В том месте много хорошего, прекрасные деревья и целебная вода, но там есть и плохие существа. Скотт старается не попадать туда ночью, а если попадает, ведёт себя тихо и быстро возвращается, потому что интуиция его детского сердца подсказывает: ночью плохие существа выползают из своих нор. Ночью они охотятся.
Если он может попасть туда, так ли трудно поверить, что что‑то (то, что зовётся дурной кровью) могло там проникнуть в Пола, а потом выйти наружу здесь? Что‑то, увидевшее его и выбравшее жертвой, а может, просто какой‑то вирус, который залез ему в нос, а потом прокрался в мозг?
И если так, чья это вина? Кто брал туда Пола?
В сарае Скотт бросает лёгкую цепь в тачку. Это просто, занимает какие‑то секунды. А вот с тракторной цепью всё куда сложнее. Тракторная цепь огромная, всё время говорит на своём клацающем языке, в котором одни только стальные согласные. Дважды тяжёлые звенья выскальзывают из его трясущихся пальцев, один раз прищемляют кожу, рвут её, на белом появляются кровяные розетки. В третий раз ему практически удаётся загрузить тракторную цепь в тачку, но двухсотфунтовый груз звеньев приземляется неудачно, с одного бока, а не по центру, тачка переворачивается, и цепь частично падает на ногу Скотта, одевая её в сталь и заставляя его закричать от боли.
– Скутер, ты придёшь до того, как я досчитаю до двух тысяч? – доносится из дома крик отца. – Если ты собираешься прийти, так тебе лучше поторопиться!
Скотт смотрит в сторону дома округлившимися от ужаса глазами, потом вновь ставит тачку, наклоняется над грудой звеньев. Синяк на ноге сойдёт только через месяц, а боль он будет чувствовать всю жизнь (это единственная травма, которую не может вылечить путешествие в то странное место), но в тот момент боль пропадает напрочь. Он вновь, звено за звеном, начинает загружать тракторную цепь в тачку, по спине и бокам течёт горячий пот, Скотт ощущает его запах, знает, выстрел будет означать, что мозги Пола разлетелись по подвалу, и вина в этом будет его. Время становится физической величиной, обретает вес, как земля. Как цепь. Он каждое мгновение ждёт следующего крика отца, но крика нет, и, когда он уже катит тачку к распахнутой двери кухни, за которой горит жёлтый свет, Скотта охватывает новый страх: Пол, всё‑таки освободился. И по подвалу разбросаны не мозги Пола, а внутренности отца, вырванные из его живота существом, которое совсем недавно было братом Скотта. И сам Пол уже не в подвале, а в доме, затаился, и, как только Скотт переступит порог, начнётся охота на була. Только на этот раз призом будет он, Скотт.
Это всё, разумеется, воображение, его чёртово чересчур богатое воображение, но, когда отец выскакивает на заднее крыльцо, оно уже так хорошо поработало, что на мгновение Скотт видит перед собой не Эндрю Лэндона, а Пола, улыбающегося, как гоблин, и кричит дурным голосом. Когда он поднимает руки, чтобы защитить лицо, тачка опять чуть не переворачивается. Перевернулась бы, если б отец не удержал её за передний край. Потом отец поднимает руку, чтобы ударить сына, но тут же опускает. Время задать мальцу трёпку придёт, но не сейчас. Сейчас сын ему нужен. Поэтому, вместо того чтобы ударить, отец лишь плюёт на правую руку и трёт её о левую. Потом наклоняется, не замечая холода, стоя на заднем крыльце в одной нательной рубашке, и обеими руками ухватывается за переднюю часть тачки.
– Я буду тащить её вверх, Скут. Ты держись за ручки и не давай ей перевернуться. Я ещё раз отключил его, пришлось отключить, но надолго этого не хватит. Если мы вывалим эту цепь, не думаю, что он доживёт до утра. Я не смогу ему этого позволить. Ты понимаешь?
Скотт понимает, что жизнь его брата теперь зависит от тачки, нагруженной цепью, вес которой в три раза превосходит его собственный. На мгновение он на полном серьёзе рассматривает и такой вариант: со всех ног убежать в темноту. А потом хватается за ручки. Он не чувствует слёз, которые льются из глаз. Кивает отцу, а отец кивает ему. Работа, которая им предстоит, – вопрос жизни и смерти.
– На счёт три. Один… два… держи ручки ровно, маленький сучонок… три!
Спарки Лэндон поднимает тачку с земли на крыльцо, от напряжения с губ белым паром срывается крик. Нательная рубашка лопается под одной рукой, открывая клок растущих там курчавых рыжих волос. Находясь в воздухе, перегруженная тачка кренится сначала налево, потом направо, и мальчик думает: Не вздумай перевернуться, сучье вымя, тварь ущербная. Оба раза ему удаётся выправить крен, он постоянно напоминает себе, что должен только выравнивать тачку, не кренить её в противоположную сторону. С этой задачей он справляется, но Спарки Лэндон не тратит времени на поздравления. Спарки Лэндон пятится в дом, тянет тачку за собой. Скотт хромает следом, нога, на которую свалилась цепь, уже заметно распухла.
На кухне отец разворачивает тачку, берётся за ручки и катит её к двери в подвал, которую закрыл и запер на засов. Колесо оставляет след на рассыпанном сахаре. Скотт никогда этого не забудет.
– Открой дверь, Скотт.
– Папа, а если он… там?
– Тогда я сшибу его вниз этой хреновиной. Если ты хочешь спасти брата, перестань болтать и открой эту долбаную дверь.
Скотт отодвигает засов и открывает дверь. Пола за ней нет. Скотт видит тень Пола, привязанного к столбу, и что‑то внутри него расслабляется.
– Отойди в сторону, сын.
Скотт отходит. Его отец вкатывает тачку на верхнюю площадку лестницы в подвал. Разворачивает колесом к ступеням и наклоняет, тормозя колесо ногой, когда оно пытается откатиться назад. Цепь грохает о деревянные ступени, расщепляет две, а потом разбивает ещё несколько по пути вниз. Отец откатывает тачку в сторону и сам спешит в подвал, на полпути догоняет цепь, ногой помогает ей добраться до самого низа. Скотт следует за ним и видит Пола, наклонившегося вперёд, без сознания, с залитым кровью лицом. Уголок его рта непрерывно дёргается. Один зуб лежит на воротнике рубашки.
– Что тыс ним сделал? – чуть ли не кричит Скотт.
– Хряпнул доской. Пришлось, – отвечает отец, и голос его – вот неожиданность! – звучит виновато. – Он приходил в себя, а ты всё возился в сарае. Всё с ним будет хорошо. Когда в них бурлит дурная кровь, сильно им не навредишь.
Скотт едва слышит его. Вид залитого кровью Пола заставляет забыть о том, что случилось на кухне. Он пытается проскочить мимо отца к брату, но отец успевает схватить его.
– Нельзя, если, конечно, ты хочешь жить, – говорит Спарки Лэндон, и Скотта останавливает не рука на плече, а невероятная нежность, которую он слышит в голосе отца. – Потому что он учует тебя, если ты подойдёшь вплотную. Даже без сознания. Учует и вернётся.
Он видит, что младший сын смотрит на него, и кивает.
– Да. Он сейчас что дикий зверь. Людоед. И если мы не найдём способа удержать его, нам придётся его убить. Ты понимаешь?
Скотт кивает. Потом с его губ срывается громкое рыдание, которое звучит как крик осла. Всё с той же нежностью отец тянется к нему, вытирает соплю из‑под носа, сбрасывает на пол.
– Тогда перестань хныкать и помоги мне с этими цепями. Мы используем центральный столб и стол с печатным станком. Этот чёртов станок должен весить четыре, а то и пять сотен фунтов.
– А если этого не хватит, чтобы удержать его? Спарки Лэндон медленно качает головой.
– Тогда не знаю.
16
Лёжа в постели рядом с будущей женой, слушая, как скрипит на ветру отель «Оленьи рога», Скотт говорит:
– Этого хватило. На три недели, во всяком случае, хватило. Вот где мой брат Пол провёл своё последнее Рождество, последний Новый год, последние три недели своей жизни… в этом вонючем подвале. – Он медленно качает головой. Она чувствует движение волос по её коже, чувствует, какие они влажные. Это пот. Пот и на лице, так перемешавшийся со слезами, что она не может сказать, где что.
– Ты не можешь представить себе, Лизи, какими были эти три недели, особенно когда отец уходил на работу и в доме оставались только он и я, оно и я…
– Твой отец уходил на работу?
– Нам надо было есть, не так ли? И платить за топливо для котла, потому что обогреть весь дом дровами не получалось, хотя мы и старались. Но прежде всего нельзя было вызывать у людей подозрений. Отец мне всё это объяснил.
Само собой, объяснил, подумала Лизи, но не озвучила свою мысль.
– Я предложил отцу порезать его и выпустить яд, как он всегда делал раньше, но отец ответил, что толку не будет, порезы не помогут, потому что дурная кровь воздействовала на мозг. И я знал, что воздействовала. Это существо ещё могло думать, но только самую малость. Когда отец уходил, оно звало меня по имени. Говорило, что приготовило мне бул, хороший бул, а в конце будет шоколадный батончик и бутылка «Ар‑си». Иногда даже говорило с интонациями Пола, поэтому я подходил к двери в подвал, прикладывал ухо к дереву и слушал, даже зная, что это опасно. Отец сказал, что это опасно, велел не слушать и всегда держаться подальше от подвала, когда я оставался один дома, зажимать уши пальцами и читать вслух молитвы или кричать: «Будь ты проклят, будь проклят ты и лошадь, на которой ты прискакал», потому что и крики, и молитвы вели к одному и тому же и по крайней мере могли позволить не слушать это существо. Отец сказал, что Пола больше нет и в подвале привязан бул‑дьявол из страны Кровь‑булов, и он сказал: «Дьявол может зачаровывать, Скут, никто лучше Лэндонов не знает, как дьявол может зачаровывать.
И Ландро до них. Сначала зачаровывать разум, потом выпивать сердце». По большей части я делал то, что он говорил, но иногда подходил к двери подвала и слушал… и притворялся, будто в подвале Пол… потому что я его любил и хотел, чтобы он вернулся, не потому, что я действительно верил… и я никогда не вытаскивал засов…
Долгая, долгая пауза. Его тяжёлые волосы беспрерывно елозят по её шее и груди, и наконец он говорит, с неохотой, детским голосом:
– Ну, однажды вытащил… и не открыль дверь… я никогда не открывал дверь, пока отец не возвращался домой, а когда отец был дома, Пол только кричал, гремел цепями и иногда ухал, как сова. А когда ухал, отец, случалось, ухал в ответ… это была такая шутка, знаешь ли, отец ухал на кухне, а су… ты знаешь… ухало прикованное в подвале, и я страшно боялся, пусть и знал, что это шутка, поскольку казалось, что они оба безумны… безумны и разговаривают друг с другом, как зимние совы… и я думал: «Только один остался, и это я. Только один, кому дурная кровь не ударила в голову, и этому одному нет ещё и одиннадцати, и что они решат, если я пойду в «Мюли» и всё расскажу?» Но не имело смысла думать о «Мюли», потому что если бы он был дома, то побежал бы за мной и притащил назад. А когда его не было… если бы мне поверили и пришли в наш дом со мной, то убили бы моего брата… если мой брат ещё был в том существе… а меня поместили бы в приют. Отец говорил, что, не будь его, нас с Полом отправили бы в приют, где твой крантик зажимают прищепкой, если ты писаешься по ночам… и большие дети… ты должен ночами отсасывать большим детям…
Он Замолкает, пожимает плечами, зависнув между настоящим, где он сейчас, и прошлым, где был. За стенами отеля «Оленьи рога» завывает ветер, при его порывах здание стонет. Ей хочется верить, что рассказанное им не может быть правдой (что это какая‑то яркая и ужасная детская галлюцинация), но она знает: всё правда. Каждое слово. И когда он прерывает тишину, она слышит, что он пытается избавиться от детских интонаций, пытается говорить как взрослый.
– В психиатрических клиниках есть люди, чаще всего это люди с повреждённой лобной долей мозга, которые регрессировали до животного состояния. Я об этом читал. Но этот процесс обычно занимает время, не один год. А с моим братом это случилось мгновенно. И как только это случилось, как только он перешёл черту…
Скотт сглатывает слюну. В горле что‑то щёлкает – так громко, будто кто‑то повернул выключатель.
– Когда я спускался по лестнице в подвал с его едой, мясом и овощами в железной миске, как приносят еду большим собакам, вроде датского дога или немецкой овчарки, он до предела натягивал цепи, которые удерживали его у столба, одна за талию, вторая – за шею. Из уголков рта текла слюна, и он словно взмывал в воздух, крича и визжа, как бул‑дьявол, но в результате цепь душила его, и он замолкал, пока воздух вновь не заполнял лёгкие. Ты понимаешь?
– Да, – едва слышно отвечает Лизи.
– Надо было поставить миску на пол (я до сих пор помню вонь этой грязи, над которой мне приходилось наклоняться, мне её не забыть до конца своих дней), а потом толкнуть её вперёд, где он мог её достать. Для этого мы использовали черенок от грабель. Нельзя было приближаться к нему. Он мог схватить тебя, притянуть к себе. И я без слов отца знал: если он поймает меня, то тут же начнёт пожирать, живого и кричащего. И это был мой старший брат, который делал булы, который меня любил. Без него я бы не выжил. Без него отец убил бы меня, прежде чем мне исполнилось бы пять лет. Не потому, что хотел, просто и в нём хватало дурной крови. Мы с Полом выжили, потому что держались друг за друга. Система взаимовыручки. Ты понимаешь?
Лизи кивнула. Она понимала.
– Только тот январь мой брат встретил в подвале, прикованный к столбу и столу, на котором стоял тяжеленный ручной печатный станок, и его жизненное пространство ограничивалось дугой из кучек говна. Он натягивал цепи до предела, приседал и… срал.
На мгновение Скотт закрывает глаза ладонями. На шее вздуваются жилы. Дыхание с шумом вырывается через рот. Лизи не думает, что нужно спросить, а где он научился переживать своё горе молча; это она теперь знает. Когда Скотт затихает, задаёт другой вопрос:
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
