king_istoriya_lizi (522908), страница 38
Текст из файла (страница 38)
– Профессор должен связаться со мной сегодня до восьми вечера, потому что в следующий раз боль будет куда сильнее. И лечитесь сами, миссас, слышите меня? Скажете кому‑нибудь, что я был здесь, и я вас убью, – вот что сказал Дули. А в записке, пришпиленной к блузке, добавил: «Давайте закончим с этим делом, и мы оба будем счастливы». Подписано: «Ваш добрый друг Зак!»
Лизи понятия не имела, как долго она пролежала в обмороке во второй раз. Когда пришла в себя, увидела, что её разорванный бюстгальтер швырнули в корзинку для мусора, а записку пришпилили с правой стороны блузки. Левая сторона пропиталась кровью. Она расстегнула пуговицы, бросила на рану короткий взгляд, застонала и отвела глаза. Выглядело всё хуже, чем то, что Аманда когда‑либо делала с собой, включая тот случай с пупком. Что же касалось боли… она помнила что‑то огромное и лишающее сознания.
Наручники Дули с неё снял и забрал с собой, зато оставил стакан воды. Лизи с жадностью её выпила. Однако когда попыталась подняться, ноги так дрожали, что не могли её держать. Так что она выползла из ниши на руках и коленях, пятная ковёр Скотта кровью и кровавым потом (ладно, ей никогда не нравился этот белый ковёр, выставляющий напоказ каждую пылинку), с прилипшими ко лбу волосами, слезами, высыхающими на щеках, кровью, образующей корочку на носу, губах, подбородке.
Поначалу она думала, что ползёт к телефону, возможно, чтобы позвонить помощнику шерифа Баттерклаку, несмотря на предупреждение Дули и неспособность управления шерифа округа Касл предупредить первую попытку покушения.
Потом эта строка из стихотворения (доводы против безумия) начала вновь и вновь звучать в голове, и она увидела, что кедровая шкатулка доброго мамика перевёрнута и лежит на ковре между лестницей вниз и столом, который Скотт называл Большой Джумбо Думбо. А содержимое кедровой шкатулки мусором валяется на том же ковре. И она поняла, что её целью была шкатулка и всё, что из неё вывалилось. А особенно ей требовалась та жёлтая вещица, что лежала на согнутом пурпурном меню отеля «Оленьи рога».
Доводы против безумия проваливаются с мягким, шуршащим звуком.
Из одного из стихотворений Скотта. Он написал их немного, а те, что написал, практически никогда не публиковались: он говорил, что они нехороши и пишет он их для себя. Но она полагала, что как раз это было дивно как хорошо, пусть даже и не до конца понимала его смысл, да и просто о чём оно. Особенно ей нравилась первая строка, потому что иногда ты слышишь, как уходят вещи, не так ли? Они проваливаются, уровень за уровнем, оставляя дыру, в которую ты можешь заглянуть. Или упасть, если утратишь бдительность.
СОВИСА, любимая. Тебе падать в нору кролика, так что хорошенько к этому подготовься.
Дули, должно быть, принёс шкатулку доброго мамика в кабинет, думая, что она имеет отношение к тому, что ему хотелось заполучить. Такие люди, как Дули и Герд Аллен Коул, он же Блонди, он же мсье Динг‑донг‑ради‑фрезий, думают, что всё имеет отношение к тому, что они хотят заполучить, не так ли? И что, по мнению Дули, хранилось в кедровой шкатулке? Секретный список рукописей Скотта (возможно, зашифрованный)? Бог знает. В любом случае он вывалил содержимое шкатулки на пол, увидел, что это ерунда (ерунда для него), а потом потащил вдову Лэндон в глубь кабинета, ища, к чему её можно приковать до того, как она придёт в себя. Трубы под раковиной очень даже ему подошли.
Лизи медленно, но верно подползала к разбросанному содержимому шкатулки, её взгляд не отрывался от жёлтого вязаного квадрата. Она задалась вопросом: а смогла бы найти эту вещицу сама? И решила, что ответ – нет, она уже досыта наелась воспоминаниями. Теперь, однако…
Доводы против безумия проваливаются с мягким, шуршащим звуком.
Похоже на то. И если бы её драгоценный пурпурный занавес наконец‑то упал, она бы услышала тот самый мягкий, шуршащий звук? Её бы это совершенно не удивило. Занавес, судя по всему, не очень‑то отличался от паутины: посмотрите, сколько она уже вспомнила.
Хватит, Лизи, ты не решишься, прекрати.
– Сама прекрати, – прохрипела она. Её изувеченная грудь пульсировала болью и горела. Скотта ранили в грудь, теперь настала её очередь. Она подумала о том, как он вернулся на лужайку её дома в ту ночь, вышел из теней, тогда как Плутон лаял и лаял на соседнем участке. Скотт протягивал к ней то, что раньше было рукой, а ныне превратилось в какое‑то кровавое месиво, из которого торчало нечто похожее на пальцы, Скотт сказал ей, что это – кровь‑бул, для неё. Скотт потом отмачивал это порезанное мясо в тазу, наполненном слабым чаем, говоря ей, что этому способу (Пол это придумал) его научил брат. Говоря ей, что все Лэндоны поправляются очень быстро, по‑другому им нельзя. Память проваливается ещё на один уровень, туда, где они со Скоттом сидят под конфетным деревом четырьмя месяцами позже. «Кровь лилась потоком», – сказал ей Скотт, и Лизи спросила, вымачивал ли потом Пол свои порезы в чае, на что Скотт ответил «нет»…
Прекрати, Лизи… он ничего такого не отвечал. Ты не спросила, а он не ответил.
Но она спрашивала. Она спрашивала Скотта обо всём, и он ей отвечал. Не тогда, не под конфетным деревом, позже. Той ночью, в постели. В их вторую ночь в отеле «Оленьи рога». После того как они занимались любовью. Как она могла забыть?
Какое‑то мгновение Лизи полежала на белом ковре, отдыхая.
– Никогда не забывала, – сказала она. – Просто находилось это в пурпуре. За занавесом. Большая разница.
Она вновь уставилась на жёлтый квадрат и поползла. Я уверен, что лечение чаем появилось позже, Лизи. Да, я это точно знаю.
Скотт лежал рядом с ней, курил, наблюдал, как дым от сигареты поднимается всё выше и выше, туда, где исчезает. Так же, как исчезают полосы на столбе с красно‑белыми спиралями.87 Как иногда исчезал сам Скотт.
Я знаю, потому что это произошло, когда я решал дроби:
В школе?
Нет, Лизи, сказал он это таким тоном, словно она и сама должна была знать. Спарки Лэндон был не из тех отцов, которые отправляют детей в школу. Я и Пол – мы учились дома. Обычную школу отец называл «загоном для ослов».
Но порезы Пола в тот день… день, когда ты прыгнул со скамьи… они были глубокие? Не какие‑то царапины?
Долгая пауза, в течение которой он наблюдал, как дым поднимается, застывает и исчезает, оставляя после себя только сладковато‑горький запах. Наконец бесстрастное: Отец резал глубоко.
Такая сухая определённость не подразумевала комментариев, вот она и промолчала.
А потом он добавил: В любом случае это не то, что ты хочешь спросить. Спрашивай, что хочешь, Лизи. Давай, и я тебе отвечу. Но ты должна спросить.
Она то ли не могла вспомнить, что за этим последовало, то ли ещё не была готова к этому воспоминанию, но зато вспомнила, как они покидали своё убежище под конфетным деревом. Он заключил её в объятия под этим белым зонтиком, а мгновением позже они оказались снаружи, в снегу. И теперь, когда она продолжает ползти на руках и коленях к перевёрнутой кедровой шкатулке, воспоминание (безумие) проваливается, (с мягким, шуршащим звуком) и Лизи наконец‑то позволяет разуму поверить в то, что её второе сердце, её тайное, сокрытое от всех сердце, знало всегда. На мгновение они были не под конфетным деревом, не под снегом, а совсем в другом месте. Тёплом, наполненном тусклым красным светом. Издалека доносилось пение птиц, воздух благоухал тропическими ароматами. Некоторые она узнала: красный жасмин, белый, бугенвиллия, мимоза, запах влажной земли, на которой они стояли на коленях, прильнув друг к другу, как влюблённые, каковыми они, собственно, и были, но названия самых сладких ароматов она не знала, а знать так хотелось! Она помнила, как открыла рот, чтобы спросить, и Скотт приложил ладонь (помолчи) к её губам. Она вспомнила, что ещё подумала, как это странно – они в зимней одежде, а попали куда‑то в тропики, и увидела, что он боится. А потом они вновь оказались под снегом. Под тем безумным, невероятным октябрьским снегопадом.
И сколько времени они провели на той «пересадочной станции»? Три секунды? Возможно, меньше. Но теперь, передвигаясь на руках и коленях, потому что от слабости и шока не могла встать, Лизи смогла наконец‑то признать, что это случилось, произошло в реальности. К тому времени, когда они добрались до «Оленьих рогов», она давно уже убедила себя, что ничего такого не было, но ведь было, было.
– И случилось ещё раз, – сказала она. – Случилось той ночью.
Ей ужасно хотелось пить. До безумия хотелось глотнуть воды, но ниша‑бар находилась у неё за спиной, она ползла от воды и вспоминала песню старины Хэнка, которую пел Скотт, когда в воскресенье они возвращались домой: «Весь день я шёл по бесплодной земле и мечтал о воде, холодной воде».
Ты получишь свою воду, любимая.
– Получу? – прохрипела она. – Глоток воды определённо не помешает. Боль‑то жуткая.
Ответа не последовало, но, возможно, она в нём и не нуждалась. Потому что таки добралась до рассыпанного по ковру содержимого шкатулки. Потянулась к жёлтому квадрату, сдёрнула с пурпурного меню и крепко зажала в руке. Лёжа на боку, том, который не болел, она пристально разглядывала свою добычу: эти маленькие ряды лицевых и изнаночных петель, эти крошечные накиды. Кровь с пальцев пачкала шерсть, но Лизи этого не замечала. Добрый мамик связала десятки афганов и таких вот квадратов, розово‑серых, сине‑золотых, зелёно‑ярко‑оранжевых. Афганы были коньком доброго мамика, и они один за другим слетали с её спиц, когда вечером она сидела перед телевизором. Лизи помнила, как ребёнком думала, что эти одеяла называются «африканы». Все кузины (Энглтоны, Дарби, Уиггенсы, Уошбурны, не говоря уж о бесчисленных Дебушерах) получали афганы, когда выходили замуж, а каждой из сестёр Дебушер досталось как минимум по три. К афгану прилагался дополнительный квадрат того же цвета и рисунка. Добрый мамик называла эти квадраты «усладами». Предполагалось, что они будут использоваться как салфетки на стол или как настенное украшение. Жёлтый афган добрый мамик подарила Лизи и Скотту на свадьбу, а поскольку он очень понравился Скотту, Лизи убрала приложенную к афгану «усладу» в кедровую шкатулку. И теперь, вся в крови, лёжа на ковре, сжимая в руке жёлтый квадрат, она отказалась от попытки забыть. Подумала: «Бул! Конец!» – и заплакала. Она понимала, что не способна на связные, последовательные воспоминания, но, возможно, значения это не имело: порядок в воспоминаниях удалось бы навести позже, когда возникла бы такая необходимость.
И, разумеется, если бы это «позже» наступило.
Тупаки и пускающие дурную кровь. Ибо Лэндоны (а до них и Ландро) могли быть только такими. Рано или поздно это проявляется.
Так что не приходилось удивляться, что Скотт сразу раскусил Аманду: о таких он знал не понаслышке, из первых рук. Как часто он резал себя? Лизи не знала. Не могла читать его шрамы, как читала шрамы Аманды, потому что… ну потому что. Один случай членовредительства, о котором она знала наверняка (ночь теплицы), был, однако, особенным. И он научился резать себя от отца, который начинал резать и детей, когда его собственного тела не хватало, чтобы выпустить всю дурную кровь.
Тупаки или пускающие дурную кровь. Или одно, или другое. Рано или поздно это проявляется.
В декабре 1995 года было жутко холодно. И со Скоттом начало твориться что‑то неладное. В канун Нового года у него планировались выступления в институтах Техаса, Оклахо‑мы, Нью‑Мексико и Аризоны (он это называл «Западное турне 1996 года Скотта Лэндона»), но он позвонил своему литературному агенту и велел ему отменить всю программу. Агентство, организовавшее выступления, подняло дикий крик (и неудивительно, речь шла о трёхстах тысячах долларов), но Скотт своего решения не изменил. Сказал, что не может ехать в турне, сказал, что заболел. И он заболел, всё так. По мере того как зима набирала силу, Скотт Лэндон действительно превратился в больного человека. Лизи уже в ноябре поняла, что…
2
Она понимает, с ним что‑то не так, и это не бронхит, как он утверждает. Он не кашляет, кожа его при прикосновении холодная, поэтому, пусть он и не меряет температуру и не даёт ей положить на лоб одну из тех полосок, что меняют цвет при повышении температуры, она знает – температура у него нормальная. Проблема, похоже, психологическая, а не физическая, и её это ужасно пугает. Однажды, когда она набирается храбрости и предлагает ему подъехать к доктору Бьёрну, он чуть не отрывает ей голову, заявляет, что «она помешана на врачах, как и все её чокнутые сёстры».
И как она должна на это реагировать? И действительно, какие у него проявляются болезненные симптомы? Какой врач, даже такой милый, как доктор Бьёрн, воспримет их серьёзно? Во‑первых, он перестал слушать музыку, когда пишет. И пишет он не так много, это во‑вторых, и гораздо важнее, серьёзнее. Работа над его новым романом (который Лизи Лэндон, пусть она и не литературный критик, очень нравится) замедлилась от спринта до скорости черепахи. А что ещё важнее… Господи Иисусе, куда подевалось его чувство юмора? Мальчишечье чувство добродушного юмора может истощиться, но его внезапное исчезновение в тот самый момент, когда осень уступила место холоду, пугает до глубины души. Это так похоже на эпизод из старого фильма о джунглях, когда внезапно смолкают барабаны туземцев. И пьёт он больше, да и дольше, до глубокой ночи. Она всегда ложится спать раньше него (обычно гораздо раньше), но знает, когда он укладывается в кровать и чем от него пахнет. Она также знает, что может о многом судить по содержимому мусорных баков, стоявших у амбара, на реконструированном сеновале которого расположены его рабочие апартаменты, и по мере того как её тревога растёт, заглядывает в них раз в два или три дня. Обычно она видит банки из‑под пива, Скотт всегда любил пиво, но в декабре 1995‑го и в январе 1996‑го в баках появляются бутылки из‑под виски «Джим Бим». И по утрам Скотт страдает от похмелья. По какой‑то причине это беспокоит его больше, чем всё остальное. Иногда он бродит по дому (бледный, молчаливый, больной) и окончательно приходит в себя только во второй половине дня, далеко за полдень. Несколько раз она слышала, как он блевал за закрытой дверью в ванной, и по скорости, с которой исчезает аспирин, она знает, что у него сильно болит голова. Вы можете сказать, ничего необычного в этом нет; выдуй ящик пива или бутылку «Бима» между девятью и полуночью – и ты за это заплатишь, Патрик. Возможно, всё так, но Скотт крепко пил с их самой первой встречи в университете, когда он принёс плоскую бутылку виски в кармане пиджака (и разделил её с ней), но понятия не имел, что такое похмелье. Теперь же она видит пустые бутылки и знает, что каждый день к рукописи романа «Медовый месяц преступника» на его столе прибавляется лишь одна или две страницы (бывают дни, когда не прибавляется ни одной), и задаётся вопросом, а как много он выпивает ежедневно.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
