Диссертация (1173461), страница 38

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 38)

– Все хлопочут, только тебе ничего не нужно!– Вот этот желтый господин в очках, – продолжал Обломов, – пристал ко мне: читал ли яречь какого-то депутата, и глаза вытаращил на меня, когда я сказал, что не читаю газет. Ипошел о Лудовике-Филиппе, точно как будто он родной отец ему. Потом привязался, как ядумаю: отчего французский посланник выехал из Рима? Как, всю жизнь обречь себя наежедневное заряжанье всесветными новостями, кричать неделю, пока не выкричишься!Сегодня Мехмет-Али послал корабль в Константинополь, и он ломает себе голову: зачем?Завтра не удалось Дон Карлосу – и он в ужасной тревоге.

Там роют канал, тут отряд войскапослали на Восток; батюшки, загорелось! лица нет, бежит, кричит, как будто на него самоговойско идет. Рассуждают, соображают вкривь и вкось, а самим скучно – не занимает это их;сквозь эти крики виден непробудный сон! Это им постороннее; они не в своей шапке ходят.Дела-то своего нет, они и разбросались на все стороны, не направились ни на что. Под этойвсеобъемлемостью кроется пустота, отсутствие симпатии ко всему! А избрать скромную,трудовую тропинку и идти по ней, прорывать глубокую колею – это скучно, незаметно; тамвсезнание не поможет и пыль в глаза пускать некому.– Ну, мы с тобой не разбросались, Илья. Где же наша скромная, трудовая тропинка? –спросил Штольц.Обломов вдруг смолк.– Да вот я кончу только...

план... – сказал он. – Да Бог с ними! – с досадой прибавилпотом. – Я их не трогаю, ничего не ищу; я только не вижу нормальной жизни в этом. Нет, это нежизнь, а искажение нормы, идеала жизни, который указала природа целью человеку...– Какой же это идеал, норма жизни?Обломов не отвечал.– Ну скажи мне, какую бы ты начертал себе жизнь? – продолжал спрашивать Штольц.– Я уж начертал.– Что ж это такое? Расскажи, пожалуйста, как?186– Как? – сказал Обломов, перевертываясь на спину и глядя в потолок. – Да как! Уехал быв деревню.– Что ж тебе мешает?– План не кончен.

Потом я бы уехал не один, а с женой... <…>– Ну вот, встал бы утром, – начал Обломов, подкладывая руки под затылок, и по лицуразлилось выражение покоя: он мысленно был уже в деревне. – Погода прекрасная, небо синеепресинее, ни одного облачка, – говорил он, – одна сторона дома в плане обращена у менябалконом на восток, к саду, к полям, другая – к деревне. В ожидании, пока проснется жена, янадел бы шлафрок и походил по саду подышать утренними испарениями; там уж нашел бы ясадовника, поливали бы вместе цветы, подстригали кусты, деревья. Я составляю букет дляжены.

Потом иду в ванну или в реку купаться, возвращаюсь – балкон уже отворен; жена вблузе, в легком чепчике, который чуть-чуть держится, того и гляди слетит с головы... Она ждетменя. «Чай готов», – говорит она. Какой поцелуй! Какой чай! Какое покойное кресло! Сажусьоколо стола; на нем сухари, сливки, свежее масло... <…>– И весь век так? – спросил Штольц.– До седых волос, до гробовой доски. Это жизнь!– Нет, это не жизнь!– Как не жизнь? Чего тут нет? Ты подумай, что ты не увидал бы ни одного бледного,страдальческого лица, никакой заботы, ни одного вопроса о сенате, о бирже, об акциях, одокладах, о приеме у министра, о чинах, о прибавке столовых денег.

А всё разговоры по душе!Тебе никогда не понадобилось бы переезжать с квартиры – уж это одно чего стоит! И это нежизнь?– Это не жизнь! – упрямо повторил Штольц.– Что ж это, по-твоему?– Это... (Штольц задумался и искал, как назвать эту жизнь.) Какая-то... обломовщина, –сказал он наконец.– О-бло-мовщина! – медленно произнес Илья Ильич, удивляясь этому странному слову иразбирая его по складам.

– Об-ло-мов-щина!Он странно и пристально глядел на Штольца.– Где же идеал жизни, по-твоему? Что ж не обломовщина? – без увлечения, робкоспросил он. – Разве не все добиваются того же, о чем я мечтаю? Помилуй! – прибавил онсмелее. – Да цель всей вашей беготни, страстей, войн, торговли и политики разве не выделкапокоя, не стремление к этому идеалу утраченного рая?– И утопия-то у тебя обломовская, – возразил Штольц.– Все ищут отдыха и покоя, – защищался Обломов.– Не все, и ты сам, лет десять, не того искал в жизни.– Чего же я искал? – с недоумением спросил Обломов, погружаясь мыслью впрошедшее.– Вспомни, подумай.

Где твои книги, переводы?– Захар куда-то дел, – отвечал Обломов, – тут где-нибудь в углу лежат.– В углу! – с упреком сказал Штольц. – В этом же углу лежат и замыслы твои «служить,пока станет сил, потому что России нужны руки и головы для разработывания неистощимыхисточников (твои слова); работать, чтоб слаще отдыхать, а отдыхать – значит жить другой,артистической, изящной стороной жизни, жизни художников, поэтов». Все эти замыслы тожеЗахар сложил в угол? Помнишь, ты хотел после книг объехать чужие края, чтоб лучше знать илюбить свой? «Вся жизнь есть мысль и труд, – твердил ты тогда, – труд хоть безвестный,темный, но непрерывный, и умереть с сознанием, что сделал свое дело». А? В каком углу лежитэто у тебя?– Да...

да... – говорил Обломов, беспокойно следя за каждым словом Штольца, – помню,что я точно... кажется... Как же, – сказал он, вдруг вспомнив прошлое, – ведь мы, Андрей,сбирались сначала изъездить вдоль и поперек Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечьноги на Везувии, спуститься в Геркулан. С ума чуть не сошли! Сколько глупостей!..187– Глупостей! – с упреком повторил Штольц. – Не ты ли со слезами говорил, глядя награвюры рафаэлевских мадонн, Корреджиевой ночи, на Аполлона Бельведерского: «Боже мой!Ужели никогда не удастся взглянуть на оригиналы и онеметь от ужаса, что ты стоишь передпроизведением Микеланджело, Тициана и попираешь почву Рима? Ужели провести век ивидеть эти мирты, кипарисы и померанцы в оранжереях, а не на их родине? Не подышатьвоздухом Италии, не упиться синевой неба!» И сколько великолепных фейерверков пускал тыиз головы! Глупости!– Да, да, помню! – говорил Обломов, вдумываясь в прошлое.

– Ты еще взял меня за рукуи сказал: «Дадим обещание не умирать, не увидавши ничего этого...»– Помню, – продолжал Штольц, – как ты однажды принес мне перевод из Сея спосвящением мне в именины; перевод цел у меня. А как ты запирался с учителем математики,хотел непременно добиться, зачем тебе знать круги и квадраты, но на половине бросил и недобился? По-английски начал учиться... и не доучился! А когда я сделал план поездки заграницу, звал заглянуть в германские университеты, ты вскочил, обнял меня и подалторжественно руку: «Я твой, Андрей, с тобой всюду» – это всё твои слова. Ты всегда былнемножко актер. Что ж, Илья? Я два раза был за границей, после нашей премудрости, смиренносидел на студенческих скамьях в Бонне, в Иене, в Эрлангене, потом выучил Европу как своеимение.

Но, положим, вояж – это роскошь, и не все в состоянии и обязаны пользоваться этимсредством; а Россия? Я видел Россию вдоль и поперек. Тружусь...– Когда-нибудь перестанешь же трудиться, – заметил Обломов.– Никогда не перестану. Для чего?– Когда удвоишь свои капиталы, – сказал Обломов.– Когда учетверю их, и тогда не перестану.– Так из чего же, – заговорил он, помолчав, – ты бьешься, если цель твоя не обеспечитьсебя навсегда и удалиться потом на покой, отдохнуть?– Деревенская обломовщина! – сказал Штольц.– Или достигнуть службой значения и положения в обществе и потом в почетномбездействии наслаждаться заслуженным отдыхом...– Петербургская обломовщина! – возразил Штольц.– Так когда же жить? – с досадой на замечания Штольца возразил Обломов.

– Для чегоже мучиться весь век?– Для самого труда, больше ни для чего. Труд – образ, содержание, стихия и цель жизни,по крайней мере моей. Вон ты выгнал труд из жизни: на что она похожа? Я попробуюприподнять тебя, может быть, в последний раз. Если ты и после этого будешь сидеть вот тут, сТарантьевыми и Алексеевыми, то совсем пропадешь, станешь в тягость даже себе. Теперь илиникогда! – заключил он.Обломов слушал его, глядя на него встревоженными глазами. Друг как будто подставилему зеркало, и он испугался, узнав себя.– Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! – начал он со вздохом. – Я саммучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себемогилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не сошел с языка. Всё знаю, всё понимаю, но силы иволи нет.

Дай мне своей воли и ума и веди меня, куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, аодин не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год –поздно будет!»(И.А. Гончаров «Обломов»)2) Спор между Раскольниковым и Порфирием Петровичем«– Вам следует подать объявление в полицию, – с самым деловым видом отвечалПорфирий, – о том-с, что, известившись о таком-то происшествии, то есть об этом убийстве, –188вы просите, в свою очередь, уведомить следователя, которому поручено дело, что такие-то вещипринадлежат вам и что вы желаете их выкупить… или там… да вам, впрочем, напишут.– То-то и дело, что я, в настоящую минуту, – как можно больше постаралсязаконфузиться Раскольников, – не совсем при деньгах… и даже такой мелочи не могу… я, вотвидите ли, желал бы теперь только заявить, что эти вещи мои, но что когда будут деньги…– Это все равно-с, – ответил Порфирий Петрович, холодно принимая разъяснение офинансах, – а впрочем, можно вам и прямо, если захотите, написать ко мне, в том же смысле,что вот, известясь о том-то и объявляя о таких-то моих вещах, прошу…– Это ведь на простой бумаге? – поспешил перебить Раскольников, опять интересуясьфинансовой частью дела.– О, на самой простейшей-с! – и вдруг Порфирий Петрович как-то явно насмешливопосмотрел на него, прищурившись и как бы ему подмигнув.

Впрочем, это, может быть, толькотак показалось Раскольникову, потому что продолжалось одно мгновение. По крайней мере, чтото такое было. Раскольников побожился бы, что он ему подмигнул, черт знает для чего.«Знает!» – промелькнуло в нем как молния.– Извините, что такими пустяками беспокоил, – продолжал он, несколько сбившись, –вещи мои стоят всего пять рублей, но они мне особенно дороги, как память тех, от когодостались, и, признаюсь, я, как узнал, очень испугался…– То-то ты так вспорхнулся вчера, когда я Зосимову сболтнул, что Порфирий закладчиковопрашивает! – ввернул Разумихин, с видимым намерением.Это уже было невыносимо.

Раскольников не вытерпел и злобно сверкнул на негозагоревшимися гневом черными своими глазами. Тотчас же и опомнился.– Ты, брат, кажется, надо мной подсмеиваешься? – обратился он к нему с ловковыделанным раздражением. – Я согласен, что, может быть, уже слишком забочусь об этакойдряни, на твои глаза; но нельзя же считать меня за это ни эгоистом, ни жадным, и на мои глазаэти две ничтожные вещицы могут быть вовсе не дрянь. Я тебе уже говорил сейчас, что этисеребряные часы, которым грош цена, единственная вещь, что после отца осталась. Надо мнойсмейся, но ко мне мать приехала, – повернулся он вдруг к Порфирию, – и если б она узнала, –отвернулся он опять поскорей к Разумихину, стараясь особенно, чтобы задрожал голос, – чтоэти часы пропали, то, клянусь, она была бы в отчаянии! Женщины!– Да вовсе же нет! Я вовсе не в том смысле! Я совершенно напротив! – кричалогорченный Разумихин.«Хорошо ли? Натурально ли? Нe преувеличил ли? – трепетал про себя Раскольников.

Характеристики

Список файлов диссертации