Раймон Арон - Этапы развития социологической мысли (1158956), страница 5

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 5)

Политически изолированный благодаря самой манере сдер­жанной оценки демократии — движения скорее непреодоли­мого, чем идеального, — Токвиль противодействует некоторым направляющим идеям социологической школы, зачинателем ко­торой, по крайней мере во Франции, считается Конт, а главным представителем — Дюркгейм. Социология включает в себя те-матизацию социального как такового, она не допускает сведе­ния политических институтов, способа правления к обществен­ному базису или их дедуцирования из структурных особенно­стей общественного строя. Итак, переход от тематизации соци­ального к обесцениванию политики или к отрицанию политической специфики совершается легко: в разных формах тот же сдвиг мы находим не только у Конта, но и у Маркса и Дюркгейма. Разгоревшийся сразу после войны исторический конфликт между режимами либеральной демократии и одно­партийными режимами — и те и другие относятся к обществам,

27

называемым Токвилем демократическими, а Контом — индуст­риальными, — отражает современность, постигаемую с по­мощью альтернативы, которой заканчивается работа «О демок­ратии в Америке»: «Нации нашего времени не могут не обеспечи­вать в своей среде равенства условий существования; но от них зависит, приведет ли их такое равенство к рабству или свободе, к просвещению или варварству, к процветанию или нищете».

Меня могут спросить, почему в своем выборе я предпочел Конта Сен-Симону? Причина проста. Каким бы ни было уча­стие, приписываемое самому Сен-Симону в так называемом сен-симоновском проекте, последний не образует синтетиче­ской совокупности, сравнимой с контовским проектом. Если допустить, что большинство тем позитивизма было уже пред­ставлено в работах графа Сен-Симона — выразителя духа вре­мени, — то надо сказать, что темы эти организуются строго философски лишь благодаря странному гению студента Поли­технической школы, питавшего вначале честолюбивый замы­сел охватить все знание эпохи, но вскоре замкнувшегося в со­зданной им самим интеллектуальной конструкции.

В этой галерее портретов не представлен Прудон — хотя его творчество мне близко, — потому что я вижу в нем скорее плюралиста и социалиста, чем социолога. Не то чтобы у него не было также социологического взгляда на ход истории (то же можно было бы сказать и о всех социалистах), но из его книг нелегко извлекать эквивалент того, что предлагают исто­рику социологической мысли «Курс позитивной философии» или «Капитал». Что касается Спенсера, то я охотно признаю, что ему принадлежит заметное место. Однако портрет требует глубокого знания оригинала. Я несколько раз перечитал основ­ные работы семи авторов, которых называю «основателями» социологии. Я не могу сказать того же о работах Спенсера.

Портреты и тем более эскизы (каждая глава скорее эскиз) всегда в той или иной степени отражают личность художника. Перечитывая первую часть через семь лет, а вторую — по прошествии пяти лет, я ощутил, что различаю замысел, кото­рым руководствовался при подготовке каждого из этих сооб­щений и который, возможно, не осознавал в то время. Я явно стремился защитить Монтескье и Токвиля от нападок ортодок­сальных социологов и добиться, чтобы парламентарий из Жи­ронды и депутат от Ла-Манша были признаны достойными за­нять свое место среди основателей социологии, хотя и тот и другой избежали социологизма и поддержали автономию (в каузальном значении) и даже определенный примат (в гуман­ном смысле) политического строя по отношению к социальной структуре или к общественному базису.

28

Поскольку Конт уже давно получил признание, изложение его учения преследует другую цель. В главе намечена тенден­ция толкования его творчества как исходящего из оригиналь­ной интуиции. Таким образом, может быть, это привело меня к тому, чтобы придать социологической философии Конта боль­ше системности, чем у него есть, но об этом мы еще поговорим.

Полемичность изложения марксистского учения направле­на не столько против Маркса, сколько против интерпретаций, ставших модными 10 лет тому назад, в контексте которых «Капитал» подчинили «Экономическо-философским рукопи­сям» 1844 г. и неверно судили о разрыве между работами мо­лодого Маркса (до 1845 г.) и периода его зрелости. В то же время я хотел подчерюгуть идеи Маркса, имеющие историче­ски важное значение, которые сохранили и использовали мар­ксисты II и III Интернационалов. В связи с этим я поступился углубленным анализом различий между той критикой, кото­рую Маркс вел с 1841 по 1844 г., и критикой политической экономии, содержащейся в его великих книгах (к такому ана­лизу я уже приступил в другом курсе лекций и надеюсь когда-нибудь его возобновить). Этот решающий момент подчеркнул Луи Альтюссер: преемственность либо отсутствие преемствен­ности между молодым Марксом и Марксом — автором «Капи­тала» зависит от смысла, вкладываемого в сущности в одно и то же слово «критика» на двух этапах его пути.

Три главы второй части представляются мне более акаде­мичными, может быть, менее целеустремленными. Между тем я боюсь, что был несправедлив по отношению к Дюркгейму, к чьим идеям я всегда испытывал антипатию. Вероятно, мне сто­ило большого труда терпеть социологизм, на который столь ча­сто выходят социологический анализ и глубокая интуиция Дюркгейма. Я, очевидно, несправедливо преувеличил область спорного в его работах — я имею в виду его философию.

Я равнодушно представил автора «Трактата по общей социо­логии», Несмотря на то что 30 лет тому назад посвятил ему статью, пронизанную неприязнью. Парето — одиночка, и, ста­рея, я ощущаю себя близким к «проклятым авторам», даже ес­ли они отчасти стоят проклятий, выпавших на их долю. Кроме того, паретовский цинизм вошел в привычку. Один из моих дру­зей-философов принимает Парето за дурачка (ему следовало бы по крайней мере уточнить: философского дурачка), и я не знаю, пожалуй, ни единого профессора, который (как тридцать лет тому назад Селестан Бутле) не может слышать ссылок на Вильфредо Парето без того, чтобы дать волю своему гневу, вскипающему в нем при одном лишь упоминании, имени велико­го экономиста, автора социологического монумента, чье место в истории мысли его потомки еще не сумели определить.

29

Вынужденный сдерживаться, чтобы признать заслуги Дюр-кгейма, бесстрастный в отношении к Парето, я восхищен Максом Вебером, перед которым преклоняюсь с молодости, хотя и чувствую себя очень далеким от него в понимании мно­гих проблем, в том числе важнейших. Как бы то ни было, Ве-бер никогда не раздражает меня, даже если я опровергаю его, в то время как, даже признавая логику аргументов Дюркгей-ма, мне случается испытывать неловкость. Я оставляю психоа­налитикам и социологам труд объяснить эти реакции, вероят­но, недостойные ученого. Несмотря ни на что, я принял неко­торые меры предосторожности против самого себя, увеличив число цитат, конечно, помня при этом, что выбор цитат, как и статистических данных, оставляет большое место произволу.

Наконец последнее слово: в заключение первой части я при­числяю себя к школе либеральных социологов Монтескье, Токви-ля, к которым я прибавляю Эли Алеви. Я это делаю не без иро­нии («запоздалый родственник»), которая ускользнула от кри­тиков этой книги, появившихся уже в PITTA и Великобритании. Мне представляется небесполезным добавить, что я не обязан никакому влиянию Монтескье или Токвиля, работы которых я серьезно изучал лишь в последние 10 лет. Зато я читал и пере­читывал 3 5 лет книги Маркса. Я неоднократно пользовался ри­торическим методом параллели или противопоставления Ток-виль — Маркс, в частности в первой главе «Опыта о свободах». Я пришел к Токвилю через марксизм, немецкую философию, опираясь на наблюдения за сегодняшним миром. Я никогда не колебался между «О демократии в Америке» и «Капиталом». Как и большинство французских студентов и профессоров, я не читал «О демократии в Америке» до того, как в 1930 г. по­пытался впервые и безуспешно доказать самому себе, что Маркс сказал правду и что капитализм раз и навсегда осужден «Капиталом». Почти вопреки собственному желанию я продол­жаю больше интересоваться загадками «Капитала», чем чистой и печальной прозой «О демократии в Америке». Если судить по моим выводам, то я принадлежу к английской школе; своим ста­новлением я обязан главным образом немецкой школе.

Эта книга подготовлена г-ном Ги Берже, аудитором Расчет­ной палаты. Его вклад — это гораздо больше, чем правка лек­ций, которые не были заранее изложены письменно и в кото­рых было много ошибок. Он обогатил текст цитатами, приме­чаниями, уточнениями. Эта книга многим ему обязана, и я ему выражаю свою горячую и дружескую признательность.

Часть первая

_{ОСНОВОПОЛОЖНИКИ}

ШАРЛЬ ЛУИ МОНТЕСКЬЕ

Я счел бы себя счастливейшим из смертных, если бы мог излечить людей от предрассудков. Предрассудками я называю не то, что мешает нам познавать те или иные вещи, а то, что мешает нам познавать самих себя.

Шарль Луи Монтескье

Может показаться странным, что исследование истории социологической мысли я начинаю с Монтескье. Во Франции его обычно считают предвестником социологии, основание же ее ставят в заслугу Огюсту Конту, и, видимо, по праву, если иметь в виду, что он — создатель термина «социология». Но если исходить из того, что предметом своего специального изучения социолог считает научное познание общества как та­кового, то Монтескье, с моей точки зрения, в не меньшей сте­пени социолог, чем Конт. Толкование Монтескье социологиче­ских принципов, содержащееся в труде «О духе законов», представляется в ряде случаев более «современным», чем у Конта. Это вовсе не значит, что Монтескье взял верх над Кон-том; это говорит скорее о том, что Монтескье — не предвест­ник социологии, а один из основоположников социологиче­ской доктршны.

Рассматривая Монтескье как социолога, мы получаем ответ на вопрос, который задавали себе все историки: к какой обла­сти науки отнести Монтескье? К какой школе он принадле­жит?

Такого-рода сомнения особенно заметны во французской системе университетского образования. Монтескье, в частно­сти, может одновременно фигурировать в программах кафедр филологии, философии и в некоторых случаях — истории.

Если брать еще более высокий уровень науки — истори­ков, специализирующихся на изучении идейного наследия Монтескье, то они переменно относят его к литераторам, по­литическим мыслителям, историкам права, идеологам, которые в XVIII в. вели спор об основах французских социально-поли­тических институтов и подготовили революционную обстанов­ку, и даже к экономистам¹. Совершенно очевидно, что Монте­скье является одновременно и писателем, можно сказать ро­манистом, и юристом, и философом-политиком.

2 Зак. № 4 33

Вместе с тем нет сомнения в том, что именно занимает цен­тральное место в его труде «О духе законов», ибо, как мне представляется со всей очевидностью, основу замысла этого труда составляет, как я бы сказал, его социологическое содер­жание.

Монтескье, кстати, не делает из этого никакой тайны. Он задается целью осмыслить историю. Он хочет понять фактиче­ские данные истории. Они представляются ему в форме почти бесконечного многообразия обычаев, нравов, привычек, идей, законов, различных социально-политических институтов. От­правной точкой исследования служит именно это в,нешне бес­порядочное многообразие. Его конечным результатом должно стать превращение беспорядочного многообразия з осмыслен­ный порядок. Монтескье так же, как Вебер, стремится внести в мир разрозненных явлений вполне осмысленный порядок.. Такой подход к фактам свойствен подходу социолога.

Однако два термина, которые я только что использовал, —· «беспорядочное многообразие» и «осмысленный порядок», — конечно же, представляются проблематичными. Каким обра­зом удастся раскрыть осмысленный порядок? Какова природа этого порядка, который требуется внести в гигантское много­образие обычаев и нравов?

Мне кажется, что в трудах Монтескье имеете« два ответа, которые не противоречат один другому, или, точнее, два этапа одного подхода.

Первый заключается в утверждении, что за хгюсом случай­ных явлений кроются глубокие причины, которым подвластна кажущаяся иррациональность событий.

В своем труде «Размышления о причинах величия и паде­ния римлян» Монтескье пишет:

«Миром управляет не фортуна; доказательством этому слу­жат римляне, дела которых все время кончались благополуч­но, пока они управлялись по известному плану, но которые стали непрерывно терпеть поражения, когда начали поступать другим образом. Существуют общие причины как морального, так и физического порядка, которые действуют в каждой мо­нархии, возвышают ее, поддерживают или низвергают; все случайности подчинены этим причинам. Если случайно проиг­ранная битва, т.е. частная причина, погубила государство, то это значит, что была общая причина, приведшая к тому, что данное государство должно было погибнуть вследствие одной проигранной битвы. Одним словом, все частные причины зави­сят от некоторого всеобщего начала» (Œuvres complètes, t. II, р.173).

И уже в другом месте, в работе «О духе законов», читаем: «Не Полтава погубила Карла, он все равно погиб бы, если не в

34

этом, так в другом месте. Случайности фортуны можно легко исправить, но нельзя отразить события, постоянно порождае­мые природой вещей» (ibid., р. 387).

Мысль, вытекающая из этих двух цитат, является, как мне кажется, сугубо социологической мыслью Монтескье. Я сфор­мулировал бы ее так: за цепью событий, кажущихся случайны-ми, следует видеть глубокие причины, которым эти события подвластны.

Рассуждение такого рода не означает, однако, что все про­исшедшее стало необходимостью, обусловленной глубокими причинами. Социология не исходит изначально из постулата, из которого следует, что случайности не оказывают воздейст­вия на ход истории.

Характеристики

Список файлов книги