Раймон Арон - Этапы развития социологической мысли (1158956), страница 4

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 4)

формистская — с другой; в зависимости от обстоятельств за­метнее та или другая.

В развитых странах, в частности в странах Западной Евро­пы, американская социология уводит социологов «от револю­ции к реформам», вместо того чтобы вести их «от реформ к революции». Во Франции, где революционный миф был осо­бенно стойким, многие молодые ученые постепенно переходи­ли на позиции реформизма по мере того, как эмпирическая работа заставляла их заменять глобальные подходы аналитиче­скими и конкретными исследованиями.

Впрочем, нелегко учесть, насколько эта эволюция опреде­ляется социальными изменениями и насколько — социологи­ческой практикой. В Западной Европе ситуация становится все менее и менее революционной. Быстрый экономический рост, увеличивающиеся от поколения к поколению возможно­сти социального продвижения не побуждают простых людей выходить на улицу. Если к этому добавить, что революционная партия связана с иностранной державой, а последняя являет собой образец все менее и менее поучительного режима, то поражает не упадок революционного пыла, а верность, не­смотря ни на что, миллионов избирателей партии, считающей себя единственной наследницей революционных чаяний.

В Европе, как и в США, традиция критики (в марксистском смысле), традиция синтетической и исторической социологии живы. Чарльз Райт Миллс, Герберт Маркузе в США, Теодор Адорно в Германии, Л. Гольдман во Франции (неважно, лежит ли в основе их критики популизм или марксизм) — Все вместе набрасываются на формальную и неисторическую теорию в том виде, как она представлена в работах Толкотта Парсонса, а также на частичные эмпирические исследования, проведение которых свойственно почти всем социологам в мире, желаю­щим сделать научную карьеру. Формальная теория и частичные исследования неразделимы логически или исторически. Мно­гие, успешно занимающиеся проведением частичных исследо­ваний, безразличны или даже враждебно настроены по отноше­нию к грандиозной теории Парсонса. Не все его последователи обречены заниматься мелкими исследованиями, многочислен­ность и разнообразие которых становятся помехой для синте­зирования, обобщений. В сущности, социологи марксистской ориентации, стремящиеся оставаться в рамках глобальной или целостной критики существующего строя, в качестве своего противника имеют и формальную теорию, и частичные иссле­дования в той мере, в какой оба противника не совмещаются друг с другом: если они когда-либо и представали более или ме­нее связанными в обществе или в американской социологии, то это соединение не было ни необходимым, ни прочным.

22

Экономическая теория, именуемая формальной или абст­рактной, была некогда отвергнута и историцистской школой, и шКолой, стремящейся использовать эмпирические методы. Обе эти школы, несмотря на общую враждебность по отношению к абстрактной и неисторической теории, в сущности разные. И та и другая обратились и к теории, и к истории. Таким образом, социологические школы, враждебные формальной теории Пар-Сонса или нетеоретической социографии, так или иначе призна­ют и историю, и теорию, по крайней мере они стремятся к кон­цептуальному оформлению и поискам общих положений, каков бы ни был уровень их обобщений. В некоторых случаях они мо­гут даже прийти скорее к революционным, чем реформистским выводам. Эмпирическая социология, если уж она занимается странами, называемыми на обычном языке развивающимися, выявляет множество препятствий, которые воздвигают на пути развития или модернизации общественные отношения или ре­лигиозные и этические традиции. Эмпирическая социология, созданная по американской методике, может при определен­ных обстоятельствах прийти к выводу, что лишь революцион­ной власти под силу сокрушить эти препятствия. Опираясь на теорию развития, социология, именуемая аналитической, ощу­щает движение истории, что легко объясняется, поскольку эта теория представляет собой разновидность формализованной философии современной истории. Она также признает и фор­мальную теорию, поскольку для сравнительного анализа об­ществ требуется концептуальная система — следовательно, разновидность того, что социологи сегодня называют теорией.

Семь лет назад, когда я принялся за эту книгу, я спрашивал себя: есть ли что-нибудь общее между марксистской социоло­гией в том виде, как ее излагают социологи из Восточной Ев­ропы, и эмпирической социологией в той форме, в какой ее практикуют западные социологи вообще и американские в ча­стности. Возврат к первоисточникам, исследование «великих учений исторической социологии» (если вспомнить название, которое я дал двум курсам, опубликованным «Центром уни­верситетской документации») имели конечной целью ответ на этот вопрос. Читатель не найдет в настоящей книге ответа, ко­торый я искал, но он найдет здесь другое. Если предположить, что ответ вообще возможен, то он выявится к концу той кни­ги, какая должна последовать за этой, но еще не написана.

Разумеется, с самого начала я был настроен ответить на этот вопрос, и ответ — расплывчатый и неявный — содержится в данной книге. Между марксистской социологией Востока и парсонсовской социологией Запада, между великими учениями прошлого века и сегодняшними частичными и эмпирическими исследованиями существует определенная общность интере-

23

>сов, или, если хотите, некая преемственность. Как не признать связи между Марксом и Вебером, Вебером и Парсонсом, а так­же между Контом и Дюркгеймом, между последним, Марселем Моссом и Клодом Леви-Стросом? Совершенно очевидно, что сегодняшние социологи — в определенном отношении наслед­ники и продолжатели дела тех, кого некоторые называют пред-социологами. Само выражение «предсоциолог» подчеркивает, что историческое исследование сопряжено с трудностями, к выявлению которых и я хочу приступить. Каков бы ни был предмет истории — институт, нация или научная дисциплина, — его следует определить или обозначить его пределы, чтобы, ис­ходя из этого, можно было проследить его становление. В край­нем случае французский или любой европейский историк мо­жет применить простой прием: кусок планеты, шестиугольник, пространство, расположенное между Атлантикой и Уралом, бу­дет называться Францией или Европой, а историк расскажет, что происходило на этом пространстве. На деле же он никогда не пользуется таким топорным способом. Франция и Европа — не географические, а исторические понятия, и та и другая опре­деляются единством институтов и идей, опознаваемых, хотя и изменяющихся, и определенной территорией. Дефиниция вы­водится из двусторонних связей между настоящим и прошлым, из сравнения сегодняшней Франции и Европы с Францией и Ев­ропой эпохи Просвещения или господства христианства. Хо­рош историк, сохраняющий специфику эпох, прослеживающий их смену и, наконец, учитывающий исторические константы, которые одни только и позволяют говорить о единой истории.

Трудность возрастает, когда предметом истории выступает дисциплина научная, псевдонаучная или полунаучная. С какой даты начинается социология? Какие авторы достойны считать­ся родоначальниками или основателями социологии? Какое определение социологии принять?

Я принял определение, которое признаю нестрогим, не счи­тая его произвольным. Социология есть исследование, претен­дующее на научный подход к социальному как таковому либо на элементарном уровне межличностных отношений, либо на макроуровне больших совокупностей, классов, наций, цивили­заций, или, используя ходячее выражение, глобальных обще­ств. Это определение одинаково позволяет понять, почему не­просто написать историю социологии и определить, где начи­нается и где заканчивается социология. Есть много способов выявления и научного замысла, и социального объекта. Требу­ется ли для социологии одновременно замысел и объект, или она начинает свое существование при наличии одного из них?

Все общества в определенной степени осознают себя. Многие из них стали объектом изучения — с претензией на

24

объективность — в том или ином аспекте коллективной жиз­ни. «Политика» Аристотеля кажется нам сочинением по поли­тической социологии или сравнительным анализом политиче­ских режимов. Хотя «Политика» включает в себя также ана­лиз семейных и экономических институтов, ее основу состав­ляет анализ политического строя, организации управления на всех уровнях коллективной жизни, и особенно на том уровне, где преимущественно осуществляется социализация человека, — уровне полиса. Соразмерно тому, насколько замысел выявле­ния социального как такового определяет социологическую мысль, скорее Монтескье, чем Аристотель, достоин быть представленным в этой книге в качестве основателя социоло­гии. Но если бы научный замысел считался более существен­ным, чем видение социального, то Аристотель, вероятно, имел бы права, одинаковые с Монтескье или даже с Контом.

Более того. Источником современной социологии служат не только общественно-политические учения прошлого века, но и деловая статистика, обследования, эмпирические анкеты Профессор П. Лазарсфельд со своими учениками в течение нескольких лет проводит историческое исследование на базе этого другого источника современной социологии. Не без ос­нования можно утверждать, что сегодняшняя эмпирическая и количественная социология большим обязана Ле Пле и Кегле, чем Монтескье и Конту. В конце концов, профессора Восточ­ной Европы обращаются к сегодняшней социологии, в рамках которой они не ограничиваются законами исторической эво­люции в том виде, в каком их сформулировал Маркс, а в свою очередь исследуют советскую действительность с помощью статистики, вопросников и интервью.

Социология XIX в., бесспорно, отражает время саморефлек­сии людей, время, когда социальное как таковое более конкре­тизировано в разных формах проявления: то как элементарное отношение между индивидами, то как глобальная сущность. Эта социология также выражает не совсем новый, но ориги­нальный по своему радикализму замысел собственно научного познания по образцу наук о природе и с той же целью: научное познание должно обеспечить людям господство над обществом или их историей, так же как физика и химия обеспечивают им господство над силами природы. Не следует ли этому позна­нию, чтобы быть научным, отказаться от синтетических и гло­бальных амбиций великих учений исторической социологии?

В поисках истоков современной социологии я пришел фак­тически к галерее интеллектуальных портретов, хотя отчетли­во этого не осознавал. Я обращался к студентам и говорил с той свободой, которая позволяет импровизировать. Вместо по­стоянного сосредоточения на вычленении того, что вправе

25

именоваться социологией, я старался подчеркнуть основные мысли социологов, рассматривая при этом их специфический социологический замысел и не забывая о том, что этот замы­сел в прошлом веке был неотделим от философских понятий и некоего политического идеала. Впрочем, может быть, по-ино­му не получается и у социологов нашего времени, как только они отваживаются перейти в сферу макросоциологии и наме­чают глобальную интерпретацию общества.

Эти портреты — портреты социологов или философов? Не будем об этом спорить. Скажем, что речь идет о социальной философии относительно нового типа, о способе социологиче­ского мышления, отличающемся научностью и определенным видением социального, о способе мышления, получившем рас­пространение в последнюю треть XX в. Хомо социологикус приходит на смену хомо экономикус. Университеты всего ми­ра, независимо от общественного строя и континента, увели­чивают число кафедр социологии; от конгресса к конгрессу, кажется, растет число публикаций по социологии. Социологи широко используют эмпирические методы, практикуют зонда-жи, используют свойственную им систему понятий; они изуча­ют общество под определенным углом зрения, пользуясь осо­бой оптикой. Этот способ мышления взращен традицией, исто­ки которой обнажает предлагаемая галерея портретов.

Почему же я выбрал этих семерых социологов? Почему в этой галерее отсутствуют Сен-Симон, Прудон, Спенсер? На­верное, я мог бы привести несколько разумных доводов. Конт через Дюркгейма, Маркс благодаря революциям XX в., Мон­тескье через посредство Токвиля, а Токвиль через американ­скую идеологию принадлежат настоящему времени. Что каса­ется трех авторов второй части, то они уже были объединены Т. Парсонсом в его первой большой книге «Структура соци­ального действия»; вдобавок они изучаются в наших универси­тетах скорее как мэтры социологии, чем как ее родоначальни­ки. Однако я погрешил бы против научной честности, если бы не сознался в личных мотивах выбора.

Я начал с Монтескье, которому раньше посвятил годовой курс лекций, потому что автора «О духе законов» можно счи­тать одновременно политическим философом и социологом. В стиле классических философов он продолжает анализировать и сопоставлять политические режимы; в то же время он стре­мится постигнуть все области социального целого и выявить множественные связи между переменными величинами. Не исключено, что выбор первого автора был навеян мне воспо­минаниями о главе, посвященной Монтескье, в работе Леона Брюнсвика «Прогресс сознания в западной философии». В этой главе он объявляет Монтескье не предтечей социологии,

26

а социологом, чьи работы служат образцом применения анали­тического метода в противоположность синтетическому мето­ду Конта и его последователей.

Я также остановил внимание на Токвиле, потому что социо­логи, в особенности французские, чаще всего его игнорируют. Дюркгейм признавал в Монтескье своего предшественника: не думаю, что когда-либо он столь высоко ценил автора «О демо­кратии в Америке», Во времена моей учебы в лицее или уже в вузе можно было коллекционировать дипломные работы по фи­лологии, философии или социологии и при этом ни разу не ус­лышать имени, которого не мог не знать заокеанский студент. В конце своей жизни, в условиях Второй империи, Токвиль сето­вал по поводу испытываемого им чувства одиночества, еще худ­шего, чем то, которое он познал в пустынных пространствах Нового Света. Его посмертная судьба во Франции стала продол­жением его испытаний последних лет. Познав триумфальный успех своей первой книги, этот потомок великого нормандско­го рода, сознательно и с грустью обратившийся к демократии, не сыграл во Франции (последовательно предававшейся гнус­ному эгоизму собственников, неистовству революционеров и деспотизму одного человека) той роли, к какой он стремился. Слишком либеральный для партии, из которой он вышел, недо­статочно воодушевленный новыми идеями в глазах республи­канцев, он не был принят ни правыми, ни левыми, и остался для всех подозрительным. Такова во Франции участь последовате­лей английской или англо-американской школы, я хочу сказать, уготованная тем французам, которые сравнивают или сравнива­ли, испытывая чувство ностальгии, бурные перипетии истории Франции начиная с 17 8 9 г. со свободой, какой пользуются анг-лоязычные народы.

Характеристики

Список файлов книги