Раймон Арон - Этапы развития социологической мысли (1158956), страница 38

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 38)

В обществе, где больше нет частной собственности на средства производства, фактически больше нет антагонизма, связанного с этой собственностью, — но есть люди, осуществ­ляющие власть от имени народных масс. Есть, следовательно, государство, выполняющее административные, направляющие функции, необходимые в любом развитом обществе. Такое об­щество не содержит в себе тех же самых антагонизмов, что и общество с частной собственностью на средства производст­ва. Но в стране, где государство своими экономическими ре­шениями в огромной мере предопределяет положение всех и каждого, очевидно, могут быть антагонизмы между группами: либо горизонтальными (крестьяне, с одной стороны, рабочие — с другой), либо вертикальными (низы и верхи иерархии).

Я никоим образом не утверждаю, что в обществе, в кото­ром положение каждого зависит от плана, а план определяет­ся государством, обязательно существуют конфликты. Однако нельзя с достоверностью говорить об обществе без антагониз­мов просто на том основании, что частная собственность на средства производства исчезла и положение каждого зависит

204

от постановлений государства. Если государственные поста­новления принимаются отдельными индивидами или меньшин­ством, они могут отвечать интересам тех или других. В плано­вом обществе нет предустановленной гармонии интересов раз­ных групп.

Здесь не исчезает и не может исчезнуть государственная власть. Плановое общество может, конечно, управляться на справедливой основе, но нет твердых гарантий, что руководст­во плановых органов принимает решения в интересах всех или в высших интересах коллектива, впрочем, в той мере, в какой последние могут быть определены.

Тезис о полном исчезновении антагонизмов предполагает, что соперничество групп не имеет иных причин, кроме част­ной собственности на средства производства, или что исчезло государство. Однако ни одна из этих двух гипотез не правдо­подобна. Нет оснований считать, что интересы членов коллек­тива станут вдруг гармоничными, как только средства произ­водства перестанут быть объектом индивидуального присвое­ния. Исчезает один тип антагонизма, но не все возможные. И пока остаются административные или направляющие функции, налицо естественный риск, что те, кто осуществляет эти функ­ции, будут или несправедливы, или недостаточно осведомле­ны, или безрассудны, а те, кем они руководят, не будут удов­летворены решениями властей предержащих.

Наконец, вне рамок этих замечаний остается фундаменталь­ная проблема сведения политики как таковой к экономике.

Социология Маркса, по крайней мере в своей пророческой форме, допускает сведение политического порядка к экономи­ческому, т.е. исчезновение государства с момента внедрения общественной собственности на средства производства и пла­новой экономики. Но политика принципиально не сводима к экономике. При любом экономическом и общественном строе политическая проблематика не сойдет на нет, поскольку оста­ются вопросы: кто правит, как комплектуются органы управ­ления, как осуществляется власть, в какой мере достигнуто согласие (или какова мера несогласия) между управляющими и управляемыми. Политика так же важна и автономна, как и экономика. Они взаимосвязаны. Способ организации произ­водства и распределения коллективных ресурсов влияет на способ решения проблемы власти, и наоборот — последний влияет на первый. Неверно думать, что определенная органи­зация производства и распределения средств автоматически решит проблему управления путем ее упразднения. Миф об исчезновении государства — это миф о том, что государство существует лишь для производства и распределения ресурсов и что, коль скоро проблема производства и распределения ре-

205

сурсов решена, нет необходимости в государстве, т.е. в управ­лении³⁶.

Этот миф вдвойне лжив. Прежде всего плановое управле­ние экономикой влечет за собой усиление государства. И да­же если бы планирование не вело к усилению, государства, в современном обществе всегда будет стоять проблема управле­ния, т.е. способа осуществления власти.

Другими словами, политический режим невозможно опрег делить, просто указывая класс, который предположительно осуществляет власть. Нельзя определить капиталистический политический строй как власть монополистов и тем более нельзя определить политический строй в социалистической стране как власть пролетариата. При капитализме не монопо­листы лично вершат власть, а при социализме этого не делает непосредственно пролетариат. В обоих случаях речь идет о людях, выполняющих политические функции, о том, как они отбираются, как используют власть, какова связь между уп­равляющими и управляемыми.

Социология политических режимов не может быть сведена к простому придатку социологии экономики или обществен­ных классов.

Маркс часто рассуждал об идеологиях и стремился объяс­нить способы мышления или интеллектуальные системы обще­ственным контекстом.

Для истолкования идей с позиций общественной реально­сти может применяться несколько методов. Можно объяснять образ мышления способом производства или техническим уровнем данного общества. Однако наибольшим успехом поль­зовался метод приписывания определенных идей определен­ному общественному классу. Вообще Маркс понимает под идеологией ложное сознание или ложное представление, вы­рабатываемое определенным общественным классом о собст­венном положении и об обществе в целом. Он рассматривает теории буржуазных экономистов в огромной мере как классо­вую идеологию. Не то чтобы он приписывал буржуазным эко­номистам намерение обмануть своих читателей или дать лож­ное толкование реальности. Но он склонен думать, что класс не может видеть иначе, как сквозь призму собственного поло­жения. Как сказал бы Сартр, буржуа видит мир с точки зре­ния прав, которыми он сам обладает. Юридический образ ми­ра прав и обязанностей рождается в обществе и служит для буржуа способом самовыражения своего существа и своего положения.

Эта теория ложного сознания, связываемого с классовым сознанием, может распространяться на многие идеи и интел­лектуальные системы. Когда речь идет об экономических и со-

206

циальных учениях, можно в крайнем случае считать, что идео­логия есть ложное сознание и что субъектом этого сознания выступает класс. Тем не менее такая концепция идеологии вы­зывает два возражения. Если класс, исходя из собственного положения, вырабатывает ложную идею мира, если, напри­мер, класс буржуазии не понимает механизма прибавочной стоимости или остается в плену иллюзий товарного фетишиз­ма, то почему же определенному индивиду удается освобо­диться от этих иллюзий, этого ложного сознания?

А вместе с тем если все классы отличаются своим, причем пристрастным способом мышления, то не остается места для истины. В чем одна идеология может превосходить другую, если все идеологии неотделимы от класса, который их порож­дает или принимает? Марксизм пытается ответить на постав­ленный вопрос так: среди идеологий есть одна, которая лучше других, потому что есть класс, который может постигнуть мир в его истинности. В капиталистическом мире пролетариат, и только пролетариат, постигает истину мира, потому что он единственный класс, который может думать о послереволюци­онном будущем.

.Лукач, один из последних великих марксистских филосо­фов, в книге «История и классовое сознание» именно такцм образом попытался доказать, что классовые идеологии не рав­ноценны и что идеология пролетариата истинна потому, что пролетариат, находясь в том положении, которое ему создает капитализм, способен — и только он способен — осмыслить общество в развитии, движении к революции и, значит, в его истинности³'.

Первая теория идеологии стремится, таким образом, избе­жать сплошного релятивизма, утверждая одновременно связь идеологий с классом и с истинностью одной из идеологий.

Но такая формула вызывает возражение, поскольку легко усомниться в истинности классовой идеологии: защитникам других идеологий и других классов естественно заявить, что все исследователи в одинаковом положении. Предположим, мое видение капитализма определяется моим интересом бур­жуа, ваше пролетарское видение — вашим интересом проле­тария. Почему же интересы тех, кто, как говорится по-англий­ски, находится «вне» (out), будут как таковые выше интересов тех, кто находится «внутри» (in)? Почему интересы тех, кто находится по ту сторону барьера, будут выше интересов тех, кто находится по эту, «хорошую» сторону? Тем более что си­туация может измениться и на самом деле время от времени меняется.

Эта аргументация может привести лишь к полному скепти­цизму, при котором все идеологии равнозначны, в одинаковой

207

s

степени пристрастны и ограниченны, корыстны и, следователь­но, лживы.

Вот почему велся поиск в другом направлении, представля­ющемся мне предпочтительным; в том же самом направлении, в которое углубилась социология познания, выявившая разли­чия между типами интеллектуальных конструкций. Всякая мысль связана определенным образом с социальной средой, но связи, которые имеют с общественной реальностью живо­пись, физика, математика, политэкономия или политические учения, не одинаковы. Следует различать способы мышления или научные теории, связанные с общественной реальностью, но независимые от нее, и идеологии или ложные сознания, яв­ляющиеся продуктом, следом в сознании людей классового положения, затрудняющего видение истины. Задача схожа с той, которую разные представители социологии познания — марксисты или немарксисты — пытаются решить так, что ос­тавляют всеобщую истину за определенными науками, а все­общую ценность — за произведениями искусства.

Марксисту, как и немарксисту, не следует сводить значе­ние научного или эстетического творчества к классовому со­держанию.

Маркс, большой поклонник греческого искусства, знал так же, как и социологи познания, что значение творений челове­ка не исчерпывается их классовым содержанием. Произведе­ния искусства представляют одинаковую ценность для других классов, даже для других времен.

Нисколько не отрицая того, что мышление связано с обще­ственной реальностью и определенные формы мышления свя­заны с общественным классом, следует восстановить способ­ность различать формы мышления и отстоять два положения, которые мне кажутся необходимыми для того, чтобы не впасть в нигилизм.

Есть области, в которых мыслитель может достичь истины, пригодной для всех, а не только классовой истины. Есть сфе­ры, в которых общественные творения имеют ценность и зна­чение для членов других обществ.

6 . Заключение

В течение ста лет было, в сущности, три больших кризиса марксистской мысли³⁸.

Первый — тот, который уже назвали приступом ревизио­низма, кризисом немецкой социал-демократии в начале XX в, Его двумя главными действующими лицами были Карл Каут­ский и Эдуард Бернштейн. Основная проблема: преобразуется

208

л и капиталистическая экономика таким образом, что револю­ция, которую мы возвещаем и на которую рассчитываем, со­вершится сообразно нашему ожиданию? Бернштейн, ревизио­нист, заявлял, что классовые антагонизмы не обостряются, что сплочение класса не проявляется столь быстро и полно, как предсказывалось, и что, следовательно, невероятно, чтобы ис­торическая диалектика потворствовала пришествию революци­онной катастрофы и неантагонистического общества. Ссора Каутского с Бернштейном в рамках Германской социал-демок­ратической партии и II Интернационала закончилась победой Каутского и поражением ревизионистов. Был поддержан орто­доксальный тезис.

Вторым кризисом марксистской мысли стал кризис больше­визма. Партия, причислявшая себя к марксизму, взяла власть в России и, поскольку это было привычно, расценила свою побе­ду как победу пролетарской революции. Однако фракция марк­систов, ортодоксы II Интернационала, большинство немецких социалистов и большинство западных социалистов судили об этом событии иначе. В течение 1917 — 1920 гг. в партиях, при­числявших себя к марксизму, велся спор, основной предмет ко­торого можно было бы вкратце определить так: является ли со­ветская власть диктатурой пролетариата или диктатурой над пролетариатом? Эти выражения использовались в ситуации второго кризиса марксизма в течение 1917 — 1918 гг. обоими великими действующими лицами — Лениным и Каутским. Во время первого кризиса Каутский был на стороне ортодоксов. При кризисе большевизма он думал, что находится по-прежне­му на стороне ортодоксов, но появилась новая ортодоксия.

Тезис Ленина был прост: партия большевиков, причисляю­щая себя к марксизму и пролетариату, представляет пролета­риат у власти. Власть партии большевиков — это диктатура пролетариата. Так как, в конце концов, никто и никогда с уве­ренностью не мог сказать, в чем состоит диктатура пролетари­ата, гипотеза о власти большевиков как диктатуре пролетариа­та обвораживала и защищать ее не запрещалось. Более того, она облегчала поиск доказательств, ибо если власть партии большевиков — власть пролетариата, советский строй пред­ставляет собой пролетарский строй, то, следовательно, строит­ся социализм.

Наоборот, если бы приняли тезис Каутского, согласно ко­торому революция, совершенная в неиндустриальной стране, где рабочий класс был в меньшинстве, не может быть подлин­но социалистической революцией, то диктатура даже маркси­стской партии могла бы считаться не диктатурой пролетариата, а диктатурой над пролетариатом.

209

Впоследствии в марксизме образовались две школы: одна признавала в режиме, установленном в СССР, осуществле­ние — с некоторыми неожиданными качествами — предви­дений Маркса, а другая считала, что сущность марксистского учения была искажена, потому что социализм предполагает не только коллективную собственность и планирование, но и политическую демократию. А социалистическое планирова­ние без демократии, говорили представители второй школы, — не социализм.

Характеристики

Список файлов книги