Раймон Арон - Этапы развития социологической мысли (1158956), страница 103

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 103)

Бюрократическое господство, считал он, характерно для всех современных обществ и представляет собой весьма значительный фактор любого политического режима, но вме­сте с тем функционер, с его точки зрения, не в состоянии обеспечить развитие государства и профессиональное выпол­нение подлинно политических функций. Государственный служащий существует, чтобы наблюдать за исполнением ус­тановленных правил и следовать прецедентам. Он воспитан на дисциплине, а не на инициативе и борьбе и именно поэ-

560

тому бывает обычно плохим министром. Подбор политиче­ских деятелей требует иных правил, отличных от требований по подбору чиновников. Отсюда желание Вебера изменить политический строй Германии в духе парламентаризма. Ас­самблеи имели бы шанс выдвинуть лучших руководителей, лучше подготовленных к политической борьбе, чем те, кого выбрал император, или те, что поднялись по административ­ной иерархической лестнице.

Германский режим содержал в себе традиционный элемент в лице императора и элемент бюрократический — администра­цию; ему не хватало харизматического элемента. Наблюдая за англосаксонскими демократиями, Вебер представлял себе ха­ризматического политического вождя: будучи руководителем партии, тот в борьбе приобретал бы необходимые качества, без которых не может обойтись государственный деятель, а именно решительность, смелость, инициативность, способ­ность внушить веру и добиться подчинения²¹. Эту мечту о ха­ризматическом вожде пережило послевеберовское поколение немцев. Разумеется, Вебер не узнал бы свою мечту в реальной действительности Германии 1933 — 1945 гг.

Политическая социология Макса Вебера дает выход на ин-тепретацию современного общества так же, как его социоло­гия религии имеет отношение к интерпретации современных цивилизаций. Отличительная черта, уникальность мира, в кото­ром мы живем, — его «расколдование». Наука приучила нас видеть во внешних проявлениях действительности лишь сово­купность темных сил, которые мы можем подчинить себе, а от мифов и божеств, которыми населяла мироздание первород­ная мысль, ничего не осталось. В этом темном и лишенном волшебства мире человеческие общества все больше рациона­лизируются и бюрократизируются.

Мы знаем, что труд может быть подлинно научным при ус­ловии, если он может и должен быть развит и превзойден. В этом заключается патетический характер жизни, отданной на­уке, которая даже в случае успеха не может не нести в себе определенного разочарования. Мы никогда не познаем преде­ла наших усилий, мы никогда не получим окончательного отве­та на самые волнующие нас вопросы.

Аналогично этому, чем более рациональным становится об­щество, тем более каждый из нас обречен, как говорят совре­менные марксисты, на отчуждение. Мы ощущаем себя прико­ванными к чему-то большому, с чем не можем справиться, чувствуем себя обреченными осуществить лишь часть того, что могли бы; мы всю свою жизнь привязаны к узкой профессии

561

без надежды на какое-либо иное величие, кроме смирения с такой участью.

В этом случае что прежде всего следует спасать, говорил Вебер, так это права человека, которые дают каждому шанс прожить настоящую жизнь, независимо от места, которое он занимает в рациональной организационной структуре. В поли­тическом смысле это значит, что ему открывается простор для свободного соревнования, благодаря которому самоутвержда­ется личность и могут быть избраны подлинные руководители, а не бюрократические чиновники.

Наряду с научной рационализацией мира нужно сохра­нить права религии с ее чисто внутренним миром. Вопреки бюрократической рационализации необходимо сохранить свободу совести и свободу личности на убеждения. Социа­лизм, если бы ему было суждено превратиться из утопии в реальность, не упразднив неравенства между отдельными ин­дивидами и классами, означал бы этап на пути к полной бюрократизации.

Выводы Вебера проистекают из экзистенциалистского подхода к анализу несовместимости ценностей и вечной борьбы богов. Наука, администрация и жесткая система уп­равления хозяйственными предприятиями рационализировали мир, однако борьба между классами, нациями и богами про­должается. Поскольку третейского судьи не существует, ос­тается одна-единственная достойная форма поведения — собственный Енутренний выбор перед лицом своей совести. Возможно, последним словом такого философского образа действия является выбор нравственных позиций. Как говорил Макс Вебер: выбор и решение (Entscheidung). Решение мень­ше всего было выбором между той или иной партией; это скорее обязательство по отношению к некоему Богу, кото­рый мог оказаться и демоном...

6. Вебер — наш современник

Макс Вебер еще больше наш современник, чем Эмиль Дюркгейм или Вильфредо Парето. Мы продолжаем восхи­щаться статистическим анализом причин самоубийства как одним из достижений науки. Мы продолжаем использовать понятие «аномия», но мы перестали интересоваться и поли­тическими идеями Дюркгейма, и его этическими теориями, которые он стремился внедрить в высших педагогических школах. «Трактат по общей социологии» остается странным

562

памятником, .шедевром внеобыденной личности, объектом восхищения для одних, раздражения и даже ожесточения — для других. У Парето не так много преемников и продолжа­телей. G Вебером дело обстоит иначе. Во время конгресса в Гейдельберге, организованного Немецкой социологической ассоциацией в 1964 г. по случаю столетия Макса Вебера, дискуссии были весьма жаркими. Они продолжались и за пределами конгресса. Швейцарский историк Герберт Лютчи даже написал, что были сторонники Вебера, «веберисты», которые, как и «марксисты», весьма остро реагировали, ког­да какая-то мысль их учителя ставилась под сомнение. Разу­меется, между веберистами и марксистами очень мало обще­го: первых можно встретить только в университетах, вторые правят государствами. Марксизм может быть представлен в кратком изложении и в популярной форме катехизиса на потребу толпы, веберизм же не поддается ортодоксальности, если только не окрестить ортодоксальностью отсутствие вся­кой ортодоксальности.

Почему Вебер почти полвека спустя после своей смерти пробуждает столько страстей? Связано ли это с его творче­ством или причина в его личности? Споры ученых по поводу «Протестантской этики и духа капитализма» не исчерпаны. Не только потому, что знаменитая книга считалась эмпири­ческим опровержением исторического материализма, но и потому, что она затрагивает две проблемы чрезвычайной важности. Первая носит исторический характер и ставит вопрос: в какой степени некоторые протестантские секты или, точнее, их протестантский дух повлияли на формирова­ние капитализма? Вторая — теоретическая, или социологиче­ская: в каком смысле понимание экономических действий требует в исследовании обращения к религиозным веровани­ям, к мировоззренческим системам действующих индивидов? Между «экономическим» и религиозным человеком нет ра­дикального разрыва. Именно в зависимости от определенной этики обычный, из плоти и крови, человек, человек с его желаниями и радостями, при каких-то редких обстоятельст­вах становится homo oeconomicus.

Кроме того, попытка Вебера проанализировать структуру социального поведения, построить типологическую классифи­кацию человеческого поведения, дать сравнительную харак­теристику религиозных, хозяйственных, политических, соци­альных систем, какой бы несовершенной она нам ни каза­лась с точки зрения методологии и некоторых результатов, до сих пор остается актуальной. Возможно, следовало бы

563

далее сказать, что она далеко превосходит все то, чего со­временные социологи, как они считают, могут добиться. Или надо признать по меньшей мере, что абстрактная теория и исторические интерпретации имеют тенденцию к расхожде­нию. «Великая теория» в стиле Т.Парсонса имеет тенденцию к крайнему абстрагированию концептуальной терминологии, используемой для понимающего толкования любого обще­ства. Она претендует на отрыв и от современного общества, и от философии, которая составляла основной источник вдохновения Вебера. Не утратила ли в действительности концептуальность Парсонса — или, в более общем представ­лении, концептуальность, свойственная современной социо­логии, — связи с настоящим? Это требует обсуждения. Для нас важно только показать, что, сопоставляя абстрактную те­орию основополагающих понятий, социологии и полуконкрет­ные толкования всеобщей истории, Вебер доказывает, что он пошел дальше, чем сегодняшние профессора. И в этом смыс­ле можно сказать, что он в равной мере принадлежит к будущему и к прошлому социологии.

Эти аргументы, как бы они ни были ценны сами по себе, не дают истинного объяснения накалу дискуссий. Такого ро­да жаркие споры имели место скорее в Европе, чем в Со­единенных Штатах. В США Вебера интерпретировал и одно­временно переводил Т. Парсонс. Его труд был принят в пер­вую очередь как труд ученого-теоретика. И именно так его работы проникли в университеты, где они с этого момента излагаются, комментируются и часто живо обсуждаются. Что же касается самого автора, который ищет самовыраже­ния в творчестве, — не является ли он тем самым демокра­том, который скрывается за своим творчеством и враждебно настроен по отношению к Вильгельму II? И вообще, не ес­тественно ли игнорировать в нем политика и признавать только ученого?

Столетие со дня рождения Макса Вебера разбудило стра­сти в Европе. Ученые-профессора европейской школы, даже если они сейчас являются гражданами США, приняли Вебера как должное, независимо от того, были ли они за или против него как политика или философа и одновременно социолога. Нет ничего более показательного в этом отношении, чем три пленарных заседания в Гейдельберге. Первое открыл Т.Пар-сонс своей лекцией о методологических концепциях Вебера, которая дала повод для обмена мнениями чисто академическо­го характера. Два следующих выступления носили совершенно иной характер. Моя собственная лекция внесла свой вклад в

564

п олемику, развернутую книгой Вольфганга Моммзена²², кото­рая к 1966г. еще не была завершена. А что касается лекции Герберта Маркузе, то, мне кажется, она была вызвана некой нетерпимостью по отношению к Веберу, будто он еще живой и такой лее неумолимый.

Два этих спора — один о месте Макса Вебера в герман- j

ской политике и воззрениях, которые он насаждал, и второй, ■

о его философии и фундаментальных умозаключениях, — не- !

сравнимы по своему значению и научному стилю. Некоторые \

авторы Западной Германии и США склонны представлять Be- |

бера как доброго демократа западного стиля, соответствующе- - ■

го образу, сложившемуся после второй мировой войны. Такое представление, естественно, далеко от истины. Ценностью, которую Вебер собственной волей ставил превыше всего, бы­ло, как мы видели, национальное величие, а не демократия или даже личные свободы. Он был сторонником демократизации в силу обстоятельств, а не по принципиальным мотивам. Госу­дарственные служащие, среди которых император выбирал министров, были, по его мнению, и по образованию, и по тем­пераменту людьми, лишенными властной силы, что является первостепенным качеством правителей и, возможно, даже на­родов в этом жестоком мире борьбы индивидов, классов и го­сударств.

Философия политики Макса Вебера, будучи одновременно источником и его научного творчества, и его активной деятель­ности, была, если использовать банальный термин, пессими­стична. Многие видели в Максе Вебере нового Макиавелли. В своей проникновенной статье, несмотря на тон, воспринятый истинными почитателями Вебера с трудом, господин Эжен Флейшман²³ высветил два важнейших фактора, фактор Марк­са и фактор Ницше, которые, видимо, поочередно воздейство­вали на формирование научной мысли Вебера — этого «бур­жуазного Маркса» и ницшеанца, а не демократа.

Такая новая интерпретация политической мысли Вебера вызвала большой скандал, потому что лишила новую герман­скую демократию «отца-основоположника», славного предка, ниспосланного гения. По сути своей она не менее бесспор­на, хотя, опираясь на исследования оригинальных текстов, и не противоречит той дани уважения, которую мы должны принести этой исключительной личности. Макс Вебер был националистом, какими были европейцы конца прошлого ве­ка и какими сегодня они уже не являются. Этот национа­лизм не ограничивался только патриотизмом, заботой о не­зависимости или государственном суверенитете. Он почти

565

неизбежно вел к тому, что мы склонны называть сегодня империализмом. Народы вовлечены в постоянное соревнова­ние, то внешне мирное, то открыто жестокое. Это соревно­вание не имеет ни конца, ни милосердия. Где-то люди уми­рают в траншеях, а где-то влачат животное существование в рудниках или на заводах, под угрозой или экономической конкуренции, или пушечного огня. Мощь нации становится и конечной целью, и средством ее достижения. Только она гарантирует безопасность, способствует распространению культуры (ибо культуры по преимуществу национальны), но она же является и целью в себе как выражение человече­ского величия.

Разумеется, политическая мысль Вебера куда более слож­на, чем суждения, высказанные в этих коротких замечаниях. Если Вебер в единстве Германии видел один из важных эта­пов на ее пути к мировой политике, то он не мог не пони­мать, что мощь государства не обязательно означает расцвет культуры. В частности, в случае с германской историей фаза духовного расцвета, похоже, не совпадала с фазой укрепле­ния государства. Когда Вебер употребляет выражение Herrenvolk — «народ господ», — то он придает ему не тот смысл, который придавал Гитлер. Как и Ницше, Вебер часто критиковал немецкий народ, упрекая его в склонности к пассивному повиновению, в примирении с традиционным ре­жимом, в терпимости к дилетантствующему монарху, к карь­еризму — ко всему, что недостойно народа, готового испол­нять и исполняющего роль мирового масштаба. Что же ка­сается демократии с руководителем, избранным всем наро­дом, к которой он стремился по собственному разумению, то она, по некоторым своим признакам, характерным для всех демократических режимов, особенно сильно напомина­ет Пятую республику генерала де Голля. Харизматический правитель, избранный всеобщим голосованием, который один принимает крупные решения, ответственный перед своей со­вестью или перед историей, — таков тип «демократическо­го» вождя, каким представлял его себе Вебер и каким — карикатурным — сделали его деспоты в период между дву­мя войнами, но каким воплощал его в себе президент Фран­цузской Республики с 195 9 г. Ни британский премьер-министр, ни президент США не представляют собой ни по стилю, ни по воздействию такого рода фюрера, вождя народа, увлекающего толпы людей в угоду амбициям, кото­рые он питал на их или на свой счет. Этот харизматический авторитет господина, в глазах Вебера, был спасительной ре-

566

акцией на безымянное царство бюрократии. Конечно, он не игнорировал необходимости парламентского обсуждения и соблюдения установленных правил. Он признавал необходи­мость конституции, правового государства (Rechtsstaat), не игнорировал ценности личных свобод и, возможно, как че­ловек XIX в. был склонен считать, что все эти хрупкие ат­рибуты политической цивилизации окончательно и надежно завоеваны. <

Характеристики

Список файлов книги