Диссертация (1137558), страница 19

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 19)

Наряду с эволюцией теорий языка, важной предпосылкой трансформации способов «чтения» природного универсума в раннее Новое время стала эволюция методов интерпретации текста, прежде всего, доминирование буквального толкования в библейской герменевтике. Связь буквалистской протестантской экзегезы и естественных наук отчетливее всего видна на материале натурфилософских толкований рассказа Моисея о сотворении мира. Значимость экзегезы Шестоднева для европейской философии Просвещения становится ясна хотя бы из того обстоятельства, что первые в Новое время историки философии, среди которых упомянем Иоганна Якоба Брукера и Даниила Георга Морхофа, говорили об особой школе «философов, следующих Моисею», наравне со школами стоиков, эпикурейцев, платоников и т. д³⁴⁵. Натурфилософская интерпретация Шестоднева была одной из наиболее популярных тем обсуждения в английском научном сообществе конца XVII в.: о происхождении Земли рассуждали в кофейнях, клубах, академиях и университетах. Граф Кербери в беседе с Уильямом Николсоном Карлайлом однажды заметил, что с тех пор как Декарт указал путь рассуждения о начале мира, каждый философ стал считать себя достаточно мудрым, чтобы представить собственную версию космологии. Различные теории Земли интенсивно обсуждались, к примеру, в Испанском кофейном клубе; главными фигурами были здесь Е. Халли и Р. Хук. В беседах и дискуссиях завсегдатаев клуба был сформулирован ряд идей, развитых впоследствии Ньютоном, его последователями и оппонентами: теория потопа как следствия воздействия кометы, учение о существовании в недрах Земли ее уменьшенной копии – terrella, попытки реанимировать аристотелево учение о вечности мира и призыв изучать геологические отложения для реконструкции геогонии. В то же время, сам тезис о возможности экстрагировать из текста Писания натурфилософское учение вызывал порой диаметрально противоположные реакции: так, если Ян Амос Коменский связывает предстоящую реформу физики с устранением ошибок в экзегезе Шестоднева, то Френсис Бэкон в «Новом органоне» высказывается о физических толкованиях Книги Бытия более чем критически.

Ньютон был, безусловно, одним из наиболее последовательных адептов гармонии космологической теории и библейской герменевтики. В своей экзегезе Шестоднева Ньютон использует две парадигмы интерпретации, на первый взгляд, с трудом сочетающиеся друг с другом. Одна из них заимствуется им из ренессансной традиции герметических толкований на Шестоднев, связывающей между собой библейский рассказ о сотворении мира и герметические космогонии. Ньютон многократно говорил о том, что истина алхимии открывается именно в Писании.³⁴⁶ Около 1684 г. Ньютон пишет комментарий на «Изумрудную скрижаль» - один из самых известных текстов, входящих в состав Герметического корпуса, завершающийся словами «Sic mundus creatus est» (Так был сотворен мир). За основу своего герметического толкования рассказа о возникновении Земли Ньютон принял интерпретацию герметической космогонии Иринея Филалета – алхимика, загадочного автора трактата под названием «Разоблаченные Тайны: Отверстая Стезя в Неведомое» (Secrets Reveal’d: An Open Entrance to the Clos. Amsterdam, 1667). Согласно этой интерпретации, главную роль в формировании Земли сыграли процессы гниения и спонтанного порождения, которые соотносятся с соответствующими этапами алхимического делания. Особенно привлекательной казалась Ньютону алхимическая категория «философского хаоса»: она позволяла связать воедино герметическую мудрость, рассказ Моисея о «тьме над бездной» и самые современные теории происхождения Земли. Толкования на «Изумрудную скрижаль» обнаруживают специфическую особенность ньютонианской герменевтики, сочетающей приверженность архаическим способам интерпретации (чтение Книги Бытия сквозь призму герметического учения, нумерологические интерпретации пророческих книг) и восприимчивость к самым передовым критическим теориям: мы знаем из других источников, что Ньютон был знаком с сочинениями Ришара Симона, являлся сторонником гипотезы о преадамитах и прамонотеизме и отказывался считать Моисея автором Пятикнижия³⁴⁷.

Поразительная – вопреки выраженной критической интуиции – верность Ньютона и его учеников ренессансной традиции «prisca philosophia» в эпоху торжества критики и спустя восемьдесят лет после выхода в свет «Опытов» Казобона³⁴⁸ кажется почти невероятной, однако не следует забывать о том, что учителями Ньютона были и Генри Мор, знаменитый кембриджский платоник, и Ральф Кадворт, хотя и признававшийся частично правоту Казобона, но считавший Corpus Hermeticum весьма полезным источником для изучения древности³⁴⁹. Кроме биографических, были, разумеется, и другие причины, объясняющие обращение Ньютона к герметической космологии. Прежде всего, необходимо принять во внимание традиционализм мышления Ньютона: оставаясь и в этом верным ренессансной традиции, он полагал, что, создавая свою механику, в частности, разрабатывая теорию гравитации, он лишь восстанавливает древнее учение пифагорейцев. Согласно Ньютону, в пифагорейском учении мы можем обнаружить и атомизм, и гелиоцентризм, – пифагорейство представляет собой своего рода сумму новейшего естествознания³⁵⁰. Кроме того, обращение Ньютона к герметической алхимии объясняется родством этой синкретической «науки» с экспериментальной химией. Герметическое прочтение Ньютоном Книги Бытия может служить замечательной иллюстрацией тезиса Фердинанда Хофера о родстве алхимии, особенно в парацельсистском ее изводе, и экспериментальной науки³⁵¹. К экспериментальной практике Ньютон приобщился в 1660-е гг. в Тринити-колледже: в частности, он проводил эксперименты по получению «философской ртути» ³⁵². Ньютон противопоставляет экспериментальную верификацию фактов гипотетическому методу Декарта: применение математического метода к экспериментальным данным – вот формула достоверности³⁵³. Однако рецепция герметической традиции привела к включению в экзегетический инструментарий Ньютона элементов, отстоящих от строгого сциентистского принципа гораздо дальше, чем гипотетический метод Картезия: родство герметической алхимии и экспериментальной химии легитимирует включение в экзегезу Шестоднева таких составляющих герметической парадигмы токования, как, к примеру, параллелизм процесса творения мира, алхимического делания и морального преображения перформатора³⁵⁴.

Если герметические толкования Шестоднева должны были послужить связующим звеном между экспериментальной химией и prisca sapientia пифагорейцев, то обращение к буквалистской экзегезе Книги Бытия имело целью объединить космологию и протестантскую герменевтику. Традиция легитимирования новейших натурфилософских теорий, в частности, гелиоцентрической системы, посредством искусной экзегезы Моисеева Шестоднева к этому времени была уже достаточно авторитетной. В «Коперниканских письмах» (1613-1615) Галилео Галилея противоречие некоторых фрагментов Писания гелиоцентрической системе объясняется с помощью «теории аккомодации». В самом общем смысле «теория аккомодации» предлагала понимать «неудобные» места Писания как следствие потребности священных писателей соизмерять форму и содержание создаваемого ими повествования с интеллектуальным уровнем их современников. Для языка священных писателей характерно использование двусмысленных выражений - омонимических и синонимических терминов и метафор. Подобное словоупотребление отвечает неточности чувственного восприятия – единственного способа восприятия, до которого могли подняться иудеи – современники библейских писателей. Натурфилософские положения, содержащиеся в библейском тексте, сформулированы на несобственном языке и поэтому нуждаются в транскрипции на чистом языке математики, т. е. том языке, которым написана Книга Природы³⁵⁵. В отличие от библейского текста, Книга Природы не принимает во внимание слабость человеческого разума – истина содержится в ней непосредственно и буквально. Именно поэтому, согласно Галилею, философы, претендующие на символическое толкование Книги Природы, создают лишь поэтические вымыслы наподобие Илиады или Orlando Furioso³⁵⁶. Метафорический язык библейских писателей и математический язык Природы наделяются различным эпистемологическим статусом: первый – область правдоподобного, второй – аподиктически достоверного. Однако граница между этими областями для Галилея в действительности не является абсолютной. Характерно, к примеру, что Галилей в своих ответах комиссии кардиналов оказался вынужден само учение Коперника объявить лишь «вероятным», а апологию свих естественнонаучных взглядов в «Двух главнейших системах мира» построить как диалектическое рассуждение in utramque partem³⁵⁷. Амбивалентность статуса «вероятного» суждения у Галилея имеет свою предысторию. Контаминация риторических и демонстративных аргументов, и следовательно, диалектического и аподиктического видов достоверности – отличительная черта рамистской натурфилософии (Омер Талон, Ги де Брюэ, Понтюс де Тиар)³⁵⁸. Языковой пуризм, который демонстрирует Галилей в своих рассуждениях о языке Писания, контрастирует с его собственным способом рассуждения в «Двух главнейших системах», а равно и с цитировавшимися выше высказываниями об эпистемологическом статусе аргументов в защиту гелиоцентризма.

Таким образом, предпосылкой «физико-богословского» синтеза Галилея был тезис о метафоричности библейского языка – тезис, обозначавший принципиально асимметричное отношение между «Книгой Природы» и «Книгой Писания». Ньютон и его последователи попытались восстановить согласие между «двумя книгами», задействовав для этого категорию буквального смысла в ее протестантском изводе. Но прежде чем перейти к рассмотрению герменевтики Ньютона и ньютонианцев, обратимся к альтернативным экзегетическим теориями, в полемике с которыми эта герменевтика и конституировалась.

Помимо «теории аккомодации» в разных ее изводах, разрешить противоречие между новейшими космологическими теориями и буквальным смыслом рассказа Моисея о шести днях творения могло обращение к аллегорическому толкованию, этому «сверхмощному орудию для внедрения новых смыслов в старые тексты», по знаменитому выражению Антуана Компаньона³⁵⁹. Однако аллегореза в научном сообществе протестантской Англии стабильно ассоциировалась с католицизмом, а поиск иносказаний в библейском тексте и вовсе был небезопасен для толкователя. В Оксфорде приверженность аллегорическим толкованиям грозила экзегету не только бойкотом со стороны коллег, но и дисциплинарными санкциями, вплоть до изгнания из университета. Об одном таком случае сообщает нам в своих «Мемуарах» Уильям Уистон. Тоном, который сгодился бы скорее для некролога, чем для академического мемуара, он рассказывает об одном из своих коллег по имени Вулстон: тот был великолепным проповедником, выдающимся ученым, достойным товарищем – и все это до тех пор, пока, к несчастью, не стал читать Оригена (причем, что характерно, втайне от всех)³⁶⁰. Увлекшись сверх меры толкованиями этого отца христианской аллегорезы, он вызвал всеобщее возмущение и вскоре был отрешен от преподавания; потеря институционального положения заставила его пойти еще дальше в своих заблуждениях и применить аллегорическое толкование не только к Ветхому, но и к Новому Завету. Здесь Уистон прерывает свой рассказ, мотивируя это тем, что на этом этапе он прекратил всякое общение с закосневшим в ереси коллегой.

Однако, несмотря на опасность, некоторые авторы все же отваживались на аллегорическое толкование Шестоднева: среди них наиболее известен Томас Бернет (ок. 1635-1715). Бернет был автором двух трактатов, посвященных экзегезе Шестоднева: «Священная история Земли» (Telluris historia sacra, 1681) и «Философская археология, Или древнее учение о начале вещей» (Archaeologiae Philosophicae sive Doctrina Antiqua de Rerum Originibus, 1692). Удивительным образом эти два трактата, принадлежащие одному автору, воплотили две конфликтующие парадигмы интерпретации священного текста, существовавшие в библейской герменевтике Просвещения: «Священная история» представляет собой скрупулезное натурфилософское толкование³⁶¹, «Философская археология» - аллегорезу с элементами литературной критики. Показательна реакция Ньютона и его учеников на эти сочинения: если «Священную историю» Ньютон воспринял чрезвычайно благосклонно и вступил с автором в переписку, дабы уточнить некоторые детали конструируемой им космологии, то против «Археологии» протеже и верный ученик Ньютона Уильям Уистон составил специальный трактат (анализ его см. ниже). Характерно, что автором предисловия к «Археологии» был не кто иной, как Чарльз Блаунт, один из известнейших английских деистов эпохи: аллегорическое толкование пользовалось большой популярностью у богословов этого направления, так как превращение книги Бытия в иносказание позволяло средствами герменевтики исключить реальное присутствие Бога в истории, и прежде всего в истории творения³⁶². В своем трактате Бернет воспроизводит ряд традиционных аргументов, обосновывающих необходимость аллегорезы: задача апологии христианского учения против языческих и атеистических авторов («отравленных стрел Юлиана и Цельса»); чрезвычайно распространенный благодаря влиянию «Путеводителя растерянных» Моисея Маймонида аргумент от антропоморфизма³⁶³; недостаточность грамматического толкования для реконструкции смысла священного текста; наконец, противоречие буквального смысла Книги Бытия рациональной космологии³⁶⁴.

Однако для нас наибольший интерес представляют не эти традиционные аргументы в защиту аллегории, а оригинальное осмысление Бернетом связи между аллегорезой и литературной фикцией. В толковании на библейский рассказ о падении первого человека он помещает диалог между Адамом, Евой и Змеем³⁶⁵: этот драматический парафраз, на взгляд Бернета, должен позволить читателю лучше понять литературную специфику библейского текста³⁶⁶. Бернет, хотя и отказывается открыто квалифицировать рассказ Моисея как фиктивное повествование, все же считает нужным придать ему литературную форму, включив в свой парафраз Книги Бытия даже элементы драматургии. Более того: в «Священной теории Земли» он утверждает, что всякая теория - все равно, Природы или Провидения, - неизбежно будет иметь форму романа³⁶⁷. Неожиданная аналогия между научной теорией и романом, которую Бернет допускает в сочинении, последовательно исключающем интерпретацию библейского текста как фиктивного нарратива, нуждается в объяснении. В литературно-критических сочинениях второй половины XVII в. романная форма характеризуется как инструмент систематизации исторического опыта, причем зачастую в противоположность собственно историографическому методу, имеющему дело с единичным. Тенденцию к размыванию границы между фикцией и реальностью мы можем обнаружить как в эпистемологии, скажем, Джона Толанда, так и в реалистической английской литературе рассматриваемого периода. Так, Роджер Бойл в предисловии к роману «Партенисса» перечисляет все исторические источники, которыми он пользовался при написании этого сочинения³⁶⁸. Настойчивое стремление таких писателей, как Л. Стерн и Д. Дефо, представить даже наиболее невероятные сюжеты как повествования о реальных событиях – факт, достаточно хорошо известный в исследовательской литературе³⁶⁹. Афра Бен в «Прекрасной обманщице» (1688) настойчиво утверждает, что предмет ее литературных опытов – «reality» и «matter of fact» ³⁷⁰. Бернет, представляя Книгу Бытия литературным произведением, контаминирует критерии научной строгости, которым подлежит теория, и те нормы, по которым в его время литературная критика оценивала художественное произведение. Согласно Бернету, романная форма позволяет обнаружить в многообразии реальности гармонию – точно так же функционирует и теория, позволяя усматривать в многообразии фактических данных инвариантные принципы и закономерности. Однако эта «теория» является достоянием не ratio Просвещения, а барочного ingenium, т. е. способности, понимаемой как умение проникать в суть предмета, видеть его со всех сторон и во взаимосвязи с другими предметами - способности, в равной мере необходимой поэту для «нахождения» метафор и философу для формулировки диалектических умозаключений. Спонтанности и ситуативности действия ingenium, по природе своей свободного от власти традиции и авторитета, соответствует тезис Бернета об «отложенном эффекте откровения»: аллегорический нарратив обретает смысл лишь в перспективе позднейшей, подлинно научной интерпретации, ибо «истина – дочь времени» (Truth is the Daughter of Time)³⁷¹.

Характеристики

Список файлов диссертации