Архетип грешницы в русской литературе конца XIX – начала XX века (1100526), страница 4
Текст из файла (страница 4)
Эта «схема» актуальна и в тех случаях, когда речь идет о грехе,совершаемом женщиной, однако диапазон ее греховных поступков, как уже указывалось,обычно сужен до сферы прелюбодеяния.В художественной литературе, например, в творчестве Н.С. Лескова, Ф.М.Достоевского, Л.Н. Толстого, тема женской греховности («падения») воплощена черезмотивы «Спаситель и блудница», «святая грешница», «прекрасная соблазнительница» и т.д.Во втором параграфе «Образы грешниц в русской литературе как предметлитературоведческого анализа: к истории вопроса» указывается, что архаикомифологическаясюжетнаясхема,воплощаемаявпроизведенияхотечественнойсловесности в виде мифа о Великом грешнике (в основе которого лежит идеянравственного возрождения падшего человека) формирует художественную модель,оказывающуюся настолько значимой для русской культуры, что появляется восприятиегрешника как национального героя, чья судьба отражает историческую судьбу егородины.Интерес писателей к образу грешницы усиливается на рубеже XIX–XX вв., в периодкризисного состояния культуры и духовности России, когда происходит переосмыслениепредставлений о греховности и падшести человека.
Пристальное внимание философов илитераторовкфеномену грешниканепосредственносвязаноснравственнымипотрясениями прошлого, которые актуализировали библейский миф о грехе, покаянии иискуплении и вместе с тем обнаружили постоянную потребность грешной человеческойдуши в раскаянии.С указанным мифом, базирующемся на богословской триаде «грех – покаяние –спасение», безусловно, соотносится архетип грешницы – сложный художественныйконструкт, реализующийся в русской литературе на сюжетном, персонажном имотивном уровнях в форме устойчивой схемы «падение − раскаяние − страдание −искупление − спасение» и с учетом того, что греховность героини всегда связана с ееполом и сексуальностью.Новизна подобно ракурса в трактовке образа женщины греховной определяется тем,что научное освещение феномена грешницы в русской литературе было до настоящегомомента дискретным.
Литературоведческому анализу подвергались в основном отдельныетипы «падших»: соблазненные девушки (Т.И. Печерская), любодеицы (Л.И. Вольперт, М.Н.Климова, М. Литовская, О. Матич, Е. Созина, Ю.В. Шатин), содержанки (М.С. Альтман,Е.М. Ершова, Д. Рейфилд), продажные женщины (А.К. Жолковский, О. Матич, И.П.Олехова, М.И.
Покровская, Д. Сигал), кровосмесительницы (М.Н. Климова, Р.М.Ханинова, Т.В. Краюшкина). Ученые предпринимали попытки проследить эволюциюобраза «падшей» женщины в русской литературе (на разных этапах), составить еготипологию, обрисовать набор повествовательных возможностей, раскрывающий топоспроституциивотечественнойсловесности,проанализироватьуниверсальнуюхудожественную модель “Homo prostituens” (И.П.
Бакалдин) в культуре Серебряного векаи т. д.Вторая глава «Национальное своеобразие воплощения архетипа грешницы (напримере русской и латиноамериканской литератур)» обращена к функционированиювыделенной архетипической схемы в качестве смысловой матрицы в текстах о грешницахв русской литературе конца XIX – первой трети XX в., что особенно ярко проявляется присопоставлении с иноязычными литературными текстами.В первом параграфе «Модель “падение − раскаяние − страдание − искупление −спасение” как архетипическое ядро в текстах о грешницах» развивается мысль о том,что ядро понятия «грешница» в русской литературе составляют различные формыженской нравственно-этической и (чаще всего) эротико-сексуальной девиации1, т.
е. те1Самоидентификация по отношению к сексуальности стало для некоторых литературоведов (Л. Лил)основой построения типологии ключевых архетипических женских образов в художественной словесности.Ученым были выделены: Девственница – антисексуальность, Мать – сексуальность, подчиненная задачамвоспроизведения жизни, Старая дева – асекусальность, Проститутка – гиперсексуальность.ситуации, где поведение героини выходит за рамки норм морали, принятых всовременном ей обществе. При этом немаловажным оказывается то, что она не толькотеряет с точки зрения окружения свой первоначальный статус «добропорядочной»(«чистой», «невинной», «добродетельной», «честной» и т.
д.) девушки, но и сама осознаетсебя как «нечистую», «падшую», «развратную», «погибшую», «гадкую» и пр. Героинягрешница изначально не только не может самостоятельно вернуться к честной жизни, но ине осознает всю бездну своего падения. Для заострения ситуации в произведение вводитсяфигура «проповедника» (мужчины или женщины). Грешница оказывается диалогическипротивопоставленной некоему «чистому» образу (добродетельной невесте / сестре героя,«спасителю», в редких случаях – самой себе в прошлом и т.
д.). Подобная оппозиция(двойничество) предполагает наличие двух (как минимум) «правд», между «апологетами»которых идет непримиримая борьба за «власть» и за «идею». При этом кто бы нивыступал в роли оппонента героини, это всегда иное сознание, стремящееся объяснить(«познать») грешницу.«Канон» описания грешницы складывается в 1830–1860-х гг. («Невский проспект»Н.В. Гоголя, «Когда из мрака заблужденья» Н.А. Некрасова, «Что делать?» Н.Г.Чернышевского и т.
д.) в форме набора стереотипных поступков персонажей: страстнаяречь-проповедь героя, психологический катарсис грешницы (слезы, рыдания), исповедь«падшей», «отпущение грехов» «спасителем», ментальное и физическое «очищение»(повторное присвоение грешнице роли «честной девушки», отказ от многочисленныхсексуальных связей), возвращение к героине чувства стыда и т. д., – которые затем вкачестве сюжетообразующей парадигмы воспроизводятся в творчестве других писателей.Начиная с 1860-х гг. («Погибшее, но милое созданье» А.И.
Левитова, «Записки изподполья» Ф.М. Достоевского и т. д.) становится очевидным, что русская утопия оспасении падшей (то ли благодаря «трудоустройству» или приобщению к чтению, то липутем заключения брака или очищения души на лоне природы) потерпела крах не тольков реальной жизни (впрочем, успех подобных «проектов» вызывал сомнение еще впредыдущий период).
Показательным становится то, что в большинстве случаев цепочка«падение − страдание − раскаяние − искупление − спасение» обнаруживает себя вкачестве чисто умозрительной схемы, некоей идеальной «правды», которая опровергаетсядействительностью, поскольку обязательным условием возрождения грешницы выступаетнепременное проявление хотя бы видимости чистоты (искреннего раскаяния, отказа отпрежней позорной жизни и т.
д.). В связи с этим актуализируется дискурс лжи – фигура«спасителя» превращается в лже-спасителя, правдивая история грешницы становитсяложнойисповедью(намереннымсокрытием«правды»).Такжеразрушаетсяпервоначальная схема: «раскаяние» трансформируется в «злость» и «гордость»,«искупление» подчас отвергается вовсе (грешница нередко, наоборот, стремитсяусугубить свой грех), вместо «спасителя» появляется фигура «спасительницы», возрастаетценность правды «падшей».
Особую смысловую нагрузку в текстах о грешницахприобретает мотив поцелуя и часто возникающий параллельно мотив пощечины. Причемони, как и исповедь/проповедь, могут служить маркерами «диалога» между «спасителем»и «падшей».Таким образом, к рубежу XIX–XX вв. складывается более или менее устойчиваятрадиция травестирования «мифа» о возрождении блудницы (вплоть до художественного«выхолащивания» этого образа и максимально упрощенного калькирования структурного«скелета» сюжетной ситуации). Одновременно сюжет обновляется: закрепляется фигура«гордой проститутки», происходит повторная «романтизация» доступных женщин,снимается оценочность по отношению к грешнице и т.
д. И именно на переломе вековписатели, создавая своеобразные «энциклопедии» по истории женского «падения» ипродажности («Воскресение» Л.Н. Толстого, «Яма» А.И. Куприна, «Марья Лусьева» А.В.Амфитеатрова» и т. д.), подводят итоги более чем столетнего осмысления явления.Предметом исследования второго параграфа, состоящего из двух разделов, являютсяобразы «грешниц» испано- и португалоязычной литературы Латинской Америки началаXX в., созданные под влиянием русского романа XIX столетия, привнесшего, по мнениюученых, в латиноамериканскую прозу идею поэтизации «дна» (И.А.
Тертерян) игуманистический пафос.В преамбуле к основной части «Русский след в латиноамериканской “вариации”образа грешницы: влияние идей Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского» отмечается, что вкультуре Латинской Америки обнаруживаются универсальные европейские культурныеконстанты, среди которых выявляется и топос женской греховности.
Периодизация еговоплощения в латиноамериканской прозе выстраивается с учетом воздействия русскойклассической литературы, «обеспечившей» «включение» в «местную» художественнуюинтерпретацию категории греха «православного субстрата» (через восприятие идейДостоевского и Толстого). Временные расхождения в обращении к образу женщиныгреховной между латиноамериканскими писателями (начало XX в. и русскимихудожникамислова(началоXIXстолетия)объяснимопоискамикультурнойидентификации двух формирующихся цивилизаций, происходившими в разные эпохи.В творчестве латиноамериканских романистов 1900–1920-х гг. феномен грешницыраскрывается на пересечении концепции, вызревшей в романах Л.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
