Мое_особенности перевода повседневной речи (1006175), страница 4
Текст из файла (страница 4)
Вообще, в пылу споров об использовании в переводе того или иного речевого средства часто происходит путаница в терминологии: спорщики настаивают на «правильности» или «неправильности», а говорить следовало бы об «уместности» или «неуместности».
Бывает, что какое-то грамматическое явление или лексическая единица оказываются приписаны одновременно к нескольким стилистическим ведомствам. Например, предлог от, используемый для указания на источник, осознаётся и как принадлежность речевой древности («некто от французских дворян», «указ от правительства», «некий человек от града Любча» и т.п.), и как оборот из арсенала рекламно-коммерческой фени («До 20 сентября действует специальное ценовое предложение от фирмы Имярек Плюс-Минус», «новости от газеты «Культура»« и пр.) Но хотя конструкция одна и та же, читатель без колебаний определит, в каких из этих примеров она создаёт колорит «раньшей жизни», а в каких выступает как признак современности.
Этой стилистической органичности и не хватает репликам из перевода фильма. Слова и выражения - современнее некуда, а грамматика книжная, помпезная. К сожалению, я не могу привести более развёрнутые фрагменты процитированных кинопереводов - тогда стилистический разброд стал бы очевиднее. Но вообще-то несоответствие стилистической окраски грамматических конструкций и лексики, как видно, кинопереводчиков не смущает. Результаты преуморительные:
«Сейчас как продемонстрирую табуретку, что сварганил два дня назад»,
«Позвольте мне помочь вам надеть эту куртку, пока вы не загнулись от холода»,
«Моральные условия университета предписывают [так!]: нельзя трахаться с профессурой»,
«Чёрт возьми, Бобби, девушка может тебя заинтересовать, только если удовлетворит все твои идиотские параметры». (Речь о фигуре, цвете глаз и тому подобных «параметрах».)
Стоит ещё раз вспомнить про отличие литературной разговорной речи от повседневной устной. В непринуждённом диалоге смешение элементов разных стилей обычное дело; мало того: стилистическая разнородность - коренной признак разговорной речи. Наблюдение из «Записной книжки» И. Ильфа: «Четыре певицы, четыре хорошо одетых женщины пришли жаловаться. Речь: «У нас в посредрабисе при квалификации происходит колоссальная петрушка»«. И вот что показательно: в живом устном диалоге эта колоссальная петрушка не так поражает неожиданностью, как в письменном тексте, тем более в художественном произведении (проверено на опыте). Бытовая речь - впопыхах сделанная фотография, литературно-разговорная - портрет маслом. Если у изображённого слишком широко раскрыт рот или волосы растрепались, с фотографа спрос невелик, на полотне же случайностей не бывает. Всякая якобы случайность - часть авторского замысла.
Вот почему речевые портреты героев Булгакова органичны, естественны, а приведённые реплики из переводов, смётанные на живую нитку из разных стилистических лоскутов, вызывают в лучшем случае недоумение.
Но халтурные кинопереводы - слишком лёгкая жертва: их просчёты так очевидны, что разбирать их и не очень-то интересно. Интереснее взять материалом для разбора перевод, выполненный профессионалом.
David had asked about the apparent paradox of the old man's pacifism in 1916 and his serving as medical orderly with the International Brigade during the Spanish Civil War.
'White feather, dear boy. Quite literally, you know. Had a collection of the damn' things. Didn't care, all a joke. Russell, he converted me. Hearing him talk, public lecture he gave. Best brain, best heart. Unique. Never met it again. (...) Years go by. Keep thinking, don't you know. Whether it wasn't all just yellowbelly. Have to find out in the end. Get it out of your system. Know what I mean?'
'I can imagine.' (...)
'Scared stiff. The whole time. Hated it. Had to draw. Only way I got through.' He smiled. 'Not death. You prayed for death. Still hear the pain. Relive it. Wanted to pin it. Kill it. Couldn't draw it well enough.' 'Perhaps not for yourself. You did for the rest of us.'
The old man shook his head.
'Salt on the sparrow's tail. Mug's game.'
«Дэвид спросил, как разрешить один из необъяснимых парадоксов старого мастера: его пацифизм в 1916 году и службу санитаром в Интербригаде во время гражданской войны в Испании.
- Да труса праздновал тогда, милый юноша. В буквальном смысле слова, знаете ли. И неоднократно. И плевал на всё - считал, всё это гроша ломаного не стоит. Меня Рассел переубедил. Услышал его как-то. Он публичную лекцию читал. Высочайший ум, высочайшая душа! Уникальный человек. Больше таких не встречал (...) Годы идут. Всё думаю, знаете ли. Может, всё это на самом деле и не было трусостью. Должен, в конце концов, сам разобраться. Чтобы больше в голове не держать. Понимаете, что я имею в виду?
- Могу себе представить. (...)
- Перепуган был до смерти. Всё время. Терпеть сил не хватало. Должен был рисовать. Иначе не выжил бы, - он опять улыбнулся. - Умереть не боялся. В такое время даже молишь о смерти. До сих пор ту боль слышу. Заново её переживаю. Хотел её пригвоздить. Утихомирить. Не вышло. Плохие рисунки.
- Может, для вас и не вышло. Зато - вышло для нас всех.
Старик покачал головой:
- Это - как соль на хвост ласточке сыпать. Мартышкин труд.»
Прежде всего, надо поправить одну несомненную ошибку в последней реплике, в первой её части. Тут переводчица явно попалась на удочку «ложного друга» переводчика. Эти «ложные друзья» встречаются и во фразеологии: to lead smb. by the nose - не то же самое, что водить кого-л. за нос, to fall between two stools - не сидеть между двух стульев. А to put salt on one's tail - не насыпать соли на хвост. Русский фразеологизм означает «сделать кому-л. неприятность, сильно досадить », и сыпать соль на хвост ласточке к описываемым обстоятельствам ни с какого бока не подходит. Английское выражение означает «схватить, удержать, лишить подвижности», но для выбора точного русского эквивалента в этом случае краткого словарного определения мало. Надо обратиться к происхождению этого фразеологизма, которое описано, например, в известном словаре Э. Брюера (Brewer's Dictionary of Phrase and Fable): «The phrase is from the advice given to young children to lay salt on a bird's tail if they want to catch it.» Герой-художник хочет сказать, что все его попытки придать своей боли зримое выражение, выплеснуть её на лист бумаги да там и оставить оказались так же наивны, как детский способ ловли птиц при помощи соли. Едва ли этот смысл вычитывается из русского перевода.
Но это мимоходом. Будем держаться ближе к теме статьи.
Старый художник, который произносит этот маленький монолог, беседует с молодым искусствоведом, собирающим материалы для книги о его творчестве. Собеседник - человек не слишком ему симпатичный, приверженец тех эстетических и идейных течений, который художник всем своим творчеством отрицает. Для самозащиты старый мастер надевает маску рубахи-парня, задиристого бонвивана, прожжённого греховодника. Лишь иногда (как в приведённой сцене) он нехотя, пряча смущение под грубоватостью, говорит о сокровенном. Отсюда - отрывистость, сбивчивость его речи, напряжённые поиски подходящего слова, мужественная самоирония. Он и ответ свой начинает с горькой шутки, к сожалению, потерянной в переводе («White feather... Had a collection of the damn' things [= white feathers]»: оживление стёртой, фразеологизированной метафоры. Если таким же образом обыграть предложенный переводчицей русский фразеологизм - что-то вроде: «Сколько я этих самых трусов перепраздновал!» Кстати, при таком переводе хотя бы отчасти воспроизводится экспрессивность английского damn'.) Передача словесной игры здесь не самоцель, она необходима как речевой штрих к портрету героя. Но, уклонившись от воспроизведения словесной игры в начале монолога, переводчица ненароком допустила игру по тем же правилам во второй его половине: «Перепуган был до смерти... Умереть не боялся». Уж не компенсация ли это за потерю в начале? Тут она вроде бы не к месту: тут говорящий совершенно серьёзен. Скорее, это просто переводческая небрежность.
Дело даже не в том, что игра не передана, а в том, что вместо мрачной шутки в переводе получилось книжно-газетное «неоднократно». Неоднократно праздновать труса - сочетание, согласитесь, стилистически сомнительное. По крайней мере, в устах такого человека. Сомнителен и не в меру восторженный эпитет высочайший: «Высочайший ум, высочайшая душа!» («Best brain, best heart»). Если присмотреться к лексике, которую герой употребляет на протяжение всей повести, обнаружится, что для выражения положительной оценки он выбирает не самые экспрессивные английские слова. И в переводе его речевой характеристике лучше подходило бы что-нибудь более сдержанное - например: «Редкий ум, редкая душа». Если учесть склад натуры героя, описываемые обстоятельства, общий тон его речи, то можно утверждать, что и вопрос «Вы понимаете, что я имею в виду?» звучит, пожалуй, чересчур церемонно. Фраза «You know what I mean» (мелькающая в англоязычном диалоге никак не реже, чем в современном русском - пресловутое «как бы») - выражение с изрядно повыветрившейся семантикой. Её вставляют в разговор не столько для того, чтобы убедиться, что собеседник вас понимает, сколько как своего рода многоточие, способ поскорее «закрыть тему», не доводя свою мысль до конца или не желая вдаваться в подробности: «В общем, сами понимаете». Странно было бы ожидать, что человек не слишком склонный изливать душу станет озабоченно проверять, так его поняли или не так.
Выше мы говорили о том, как трудно приходится переводчикам из-за отсутствия однозначных соответствий между регистрами общения, на которые указывает та или иная форма обращения в русском и английском языках. Попробуем применить вывод об определяющей роли коммуникативной ситуации к разбираемому переводу.
Старик обращается к собеседнику: «My dear boy». В повести он употребляет в разговорах с ним и другие формы обращения: «my dear fellow», «dear man». Всё это показатели общения непринуждённого - гораздо более непринуждённого, чем у dear + имя собеседника (dear Charles). Обращение boy здесь не надо понимать чересчур буквально: dear boy (так же как и old boy) - не обязательно обращение старшего к младшему. Притом старый художник и не собирается подчёркивать разницу в возрасте. Вспомним про его поведенческую и речевую маску: роль бесшабашного ухаря для того и понадобилась, чтобы не оказаться в другой роли - почтенного мэтра, поэтому всякий намёк на неравенство отношений ей противопоказан. И снисходительно-величавое либо ироническое «милый юноша» (да ещё при обращении на «вы») звучит фальшивой нотой.
В довершение всего все эти интонационно разнородные элементы скреплены подчёркнуто разговорным синтаксисом: инверсии, парацелляции, эллиптические конструкции оригинала переданы предельно точно.
И социально-психологический портрет героя, так внятно выписанный в подлиннике, расплывается, теряет отчётливость. Кто перед нами: мэтр, снизошедший до интервью (милый юноша... знаете ли... понимаете, что я имею в виду?) или не слишком общительный человек, через силу откровенничающий с чужаком?
Но вот недавно был издан ещё один перевод этой же повести, на фоне которого отмеченные недочёты попросту меркнут. Вот как выглядит тот же фрагмент в новом переводе:
«Среди прочего Дэвид спросил, нет ли странного несоответствия между публично завяленным Бресли пацифизмом во время первой мировой войны и тем, что во время гражданской войны в Испании он служил санитаром в Интернациональной бригаде.
- Всё очень просто, мой мальчик. Тогда я просто сдрейфил. Вот и всё. И такое не раз со мной случалось. Ну и наплевать мне было на все эти глупости. Рассел - вот кто наставил меня на пусть истинный. Одну его лекцию слушал, башковитый он был и большой души человек. Уникальная личность. Видел его тогда в первый и последний раз (...) Знаешь, все эти годы думал и думал о прошлом. И понял, что, скорее всего, тогда просто струхнул. Надо же себе признаться. Чтобы избавиться от сомнений. Понимаешь, о чём я?
- Да, вполне (...)
- Да, вот так вот. Страшно было. Ужасно страшно. Постоянно. Невероятно тяжко было. Спасался тем, что рисовал. Иначе бы не выжил.
Он опять улыбнулся.
- Не страх смерти мучил. Там молились о смерти. Боль. Раненые, умирающие. Боль можно было руками потрогать. Я до сих пор слышу те стоны. А помочь не можешь. Хотелось убить эту проклятую боль. Хотелось рисовать, но такое не нарисуешь.
-Вы же не просто за себя стояли. За всех, так сказать, нас.
Старик покачал головой.
- Чепуха всё это. Воробья на мякине не проведёшь. Игры для дураков.»
Другая крайность: напускная бравада подменяется лихостью ухаря-купца. Сомнения побоку, вместо неуверенного: «[I] keep thinking [...] whether it wasn't just yellowbelly. Have to find it out in the end» - убеждённое: «И понял, что скорее всего струхнул. Надо же себе признаться. Чтобы избавиться от сомнений» (от каких, если герой уже «всё понял»?) С собеседником - нежное «мальчик мой», которое сегодня только в переводах и встретишь. Как и следовало ожидать, старик пускается со «своим мальчиком» в откровенности: «Знаешь, все эти годы думал о прошлом». «Знаешь» в начале фразы звучит, конечно, куда проникновеннее, чем скороговоркой добавленное «don't you know». А ведь между прочим собеседник старика посреди разговора спрашивает: «А почему вы так неохотно рассказываете об источниках? Тех, из которых черпаете вдохновение?» Чем-чем, а неохотой в этих задушевностях и не пахнет («Знаешь, мой мальчик...») Напротив: идут подробности (которых, правда, в оригинале нет): «Раненые, умирающие. Боль можно было руками потрогать... А помочь не можешь». Отрывистые объяснение лихорадочной творческой активности художника («Wanted to pin it. Kill it. Couldn't draw it well enough») упрощается до плоского: «Хотелось убить эту проклятую боль. Хотелось нарисовать, но такое не нарисуешь.» (Тут переводчик проявляет своего рода последовательность: в оригинале художник признаёт собственное бессилие изобразить боль, но самоуверенный тип, выведенный в переводе, естественно, обобщает: «..Такое не нарисуешь») Не говорю уж об откровенных смысловых ошибках: «Perhaps for yourself. You did it for the rest of us.» - «Вы же не просто за себя стояли. За всех, так сказать, нас», «Salt on sparrow's tail» - «Воробья на мякине не проведёшь». (Кстати, о ком бы это?) Прибавьте к этому, что речь старого художника в переводе пересыпана с любовью воспроизведённой матерщиной («патент на благородство» в патологически продвинутой переводческой среде) - и герой становится удивительно похож на «размашистого мужчину» на Парнасе из эпиграммы Саши Чёрного:
«Как друг облапил Феба,
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
