Диссертация (Эволюция женского образа в русской литературе XV–XVII веков), страница 10

Вероятно, даннаяреминисценция к строке притчи, построенной на антитезе, в подтексте содержитпротивопоставление действий великих княгинь – Софьи, трусливо покинувшейМоскву, и матери князя Ивана III Марии, бесстрашно оставшейся в городе вовремя стояния.Мотив угодничества мужей женам в данном эпизоде перекликается смотивом предпочтения земных благ небесным: «Быша бо их жены тамо,возлюбиша бо паче жены, нѣже православную християнскую вѣру святыя церкви,в них же просвѣтишася и породившеся банею святаго крещения, согласившесяпредати християнство, ослѣпи бо и злоба их» [ПЛДР; вт. пол.

XV в.; 518]. Этуситуацию автор видит как подмену ценностных ориентиров, неравных по своейсути. Брак, целью которого является лишь его собственное процветание внезависимости от веры супругов, книжниками XV века не поощряется. Он не можетпринести доброго плода.

Все же герой должен был искать успокоения в Боге, не вматериальной жизни, а в духовной.Данный мотив нередок в назидательной литературе XV века. В «ЖитииСергия Радонежского» Епифаний Премудрый, описывая поведение братьевмонаха, прославляет тем более похвальную подвижническую жизнь главногогероя – святого Сергия: «Се бо братиа твоя Стефанъ и Петръ оженистася ипекутся, како угодити женама» [ПЛДР; XIV – середина XV в.; 292].

Идеяпредпочтенияаскетическойжизниинтерпретируетсядревнерусскимикнижниками с опорой на апостольские послания: «Неженатый заботится оГосподнем, как угодить Господу; а женатый заботится о мирском, как угодитьжене» (1 Кор. 7:32–33). Об угодничестве женам иронично пишет и автор«Севернорусского летописного свода 1472 года» [ПЛДР; вт.

пол. XV в.; 410–443].Эпизодический персонаж, Семен Васильевич Беклемишев, храбрый воин, былсгублен жадностью, поощряемой в нем супругой: «Он же захотѣ у них посула, игражданѣ алексинци даваша ему 5 рублевъ, и захотѣ у них еще шестаго рубля,46жѣне своей, и се глаголющи имь, приидоша татарове» [ПЛДР; вт.

пол. XV в.;438]. Так герой превращается в труса и позорно бежит от татар за реку.Под влиянием переводной литературы в оригинальной словесности XVIвека развивается тема женской похотливости. Популярные на Руси иностранныероманы «Сербская Александрия» [Там же; 22–173], «Троянская история» [ПЛДР;конец XV – первая половина XVI в.; 227–267] знакомят читателей с образамиОлимпиады и Медеи, созданными без типичного для средневекового книжниканегодования пороком.Мать Александра Великого Олимпиада, страдавшая недугом бесплодия,прибегает к помощи египетского чародея Нектанава.

Тот «приразився добротоюлица ея» [ПЛДР; втор. пол. XV в.; 28], способствует зачатию царицы, неиспользуя сверхъестественного искусства. Опытный соблазнитель, которому«лестно бо есть ко всякому падению превращати жены» [Там же], ироническивозвещает испуганной прелюбодейке: «Блажена ты в женахъ, Олимпиядо,вселеннеи царя во чреве прияла еси» [Там же]. Бесцеремонная пародия на Благуювесть была чужда поэтике назидательной древнерусской словесности XV–XVIвеков, и, вероятно, интерпретировалась как немыслимая дерзость. Аллюзия,рождавшая сопоставление непорочного зачатия Иисуса Христа и порочногозачатия Александра, который претендует на имя царя Вселенной, в рамках«серьезной» древнерусской литературы свидетельствовала лишь о непомернойгордыне человека.

Однако смеховой контекст этой сюжетной перипетии романастановится органичен для оригинальной сатирической повести XVII века.Анонимные авторы древнерусского публицистического памятника XVI века«Сказание о князьях владимирских» [ПЛДР; конец XV – первая пол. XVI в.; 422–435], опираясь на повествование «Александрии» и «Хронограф» 1512 года, безнравоучительныхнаставленийупоминаютобезнравственномповеденииОлимпиады: «Нактанавъ влъхвъ сей роди Александра Макидоньскаго отАлимпияды, жены Филиповы <…> Мати же Александрова по смерти сына своеговозвратися къ отцу своему Фолу, царю Ефиопьскому.

Фолъ же вдастъ ю ковторому браку за Виза, сродника Нектонавова. Виз же роди от нея дщерь» [ПЛДР;47конец XV – первая пол. XVI в.; 424]. Пренебрежение и вольность, с которымиавтор повествует о прелюбодеянии и повторном браке Олимпиады, обусловленыкак влиянием «Сербской Александрии», так и неславянским происхождениемженскогоперсонажапренебрежительноеиегоотношениенехристианскимкрусскимвероисповеданием.Стольженщинам-христианкамвдревнерусской литературе XV–XVI веков не зафиксировано.Пробуждению чувств язычницы Медеи в «Троянской истории», переводномромане XVI века, посвящена отдельная глава: «О Медеи, како любовиюАзоновую плѣнись» [ПЛДР; конец XV – первая пол.

XVI в.; 240–251]. Повествуяо «прельщении» конкретного персонажа, книжник не лишает себя возможностиобратиться к обобщению и упомянуть о похотливости, присущей, на его взгляд,всему женскому полу: «Вѣмы бо жены мысль всегда мужа хотети, якоже хощетсущество всегда обрасца» [Там же; 242], как и о плутовском желании казатьсяневинной: «Всѣх женъ всегда есть обычай, да егда безчестным желанием мужанѣкоего хотятъ, под покровениемъ нѣкоея чести своея оправдания умышляютъ»[Там же; 244]. Сам процесс «плотского разжигания» в переводном романеописывается нескромно и детально: «Лице его и обличие, и власы, тѣло и удытѣлесные зрителными смыслы разсматряя, да яко абие в похотѣнии его разгорѣсяи теплыя любве в мысли себѣ зача разжизание» [Там же; 244], «велми попеченнѣпомышлает в себѣ, како своего разжизания пламени может противитисяудовлѣниемъ своего насыщения» [Там же], «сего ради не отиде искра похоти вней, но искусными дѣйствы послѣ тягчайшая зача зажигания, неже прежде грѣхсодѣянный» [Там же; 256].Впервые в древнерусской оригинальной словесности подробно описываетвлечение женщины к мужчине неизвестный автор «Казанской истории».Существенно, что героиня, о которой повествует книжник так бесцеремонно,представительница не христианской веры и не русская.

Типичный длядревнерусского автора назидательный тон и негативная оценка порокасглаживают безусловное новаторство данного эпизода. «Того же царевичаКощака не токмо вси казанстии людие вѣдяху от своея жены прелюбы со48царицею творяща после царя, но и на Москвѣ слышашеся рѣчь та, и во многихордах… Любляше бо его царица и зазираше добротѣ его, и разжиганмиплотскими сердце уязвися к нему всегда, и не можаше ни мало быти без него и невидѣв лица его, огнеными похотми разпалаема» [ПЛДР; середина XVI в.; 404].Таким образом, редкие отрицательные женские персонажи в древнерусскихпроизведениях XVI века приобретают качества, немыслимые ранее, тем самымрасширяя границы схемы «злой жены»: плотское желание получает огласку.В литературе XV, XVI веков мерой всех поступков выступает религиознаямораль.

Даже отрицательные персонажи, «злые жены», описываются какгрешники, во-первых, перед Богом, потом перед человеком. Они преступаютчерту заповедей и становятся преступниками. Негативные поступки персонажейкнижники осуждают, ссылаясь на авторитетные религиозные тексты. Тип «злойжены» в словесности XV–XVI веков предстает схематичным и частособирательным. Рассмотрим типологические особенности этого значимогообраза.1.4. Образ «злой жены» и его типологические черты в древнерусскойсловесности XV–XVII вековРаспространенныйвучительнойсловесностиДревнейРуси,кодифицированный тип «злой жены» развивался параллельно с фольклорнымиженскими образами. Последние «были вольны любить или мстить»113 и немыслились как «злые», то есть были лишены пафоса авторского осуждения. Ихвлияние, несомненно, сказывалось на женских персонажах беллетристическойлитературы XVII века.

Данный вопрос, однако, требует отдельного исследования.Мы же обратимся к типологическим чертам образа «злой жены» в древнерусскойписьменной традиции.В качестве первой особенности типа «злой жены» в оригинальнойсловесности стоит назвать связь женщины с нечистой силой: порочное поведение113О фольклорных образах см., в частности: Шашков С.С. История русской женщины. СПб., 1879. С. 15.49древнерусский книжник объясняет вмешательством дьявола. Как пишет об этомА.Н. Ужанков, «человеку не отказано в праве выбора того или иного жизненногопути, хотя во многом он подвластен воздействию борющихся сил (Христа иантихриста)»114.

Подход древнерусского книжника отличается от позицииветхозаветного Писания и византийских Святоотеческих преданий, в текстахкоторых женщины злы по их природе. Таковы образы безымянной женыПотифара, оклеветавшей Иосифа Прекрасного, Иезавели, Далилы, царицыЕвдокии, преследовательницы Иоанна Златоуста.

В «Повести о Савве Грудцыне»читаем: «Ненавиде бо добра супостат диавол, виде мужа добродѣтельное житие, ихотя возмутити дом его, и уязвляет жену его… к скверному смешению блуда»[ПЛДР; XVII (I); 40]. «И тако лестию той жены, паче же рещи от завистидьявольской… паде в сети к блудодеянию» [Там же; 40]. Каждое наваждениегероини автор сопровождает пояснением его причины, которая кроется в козняхдьявола:«диаволомподстрекама»[Тамже;41],«дьявольскимжаломподстрекаема» [Там же; 44].Тот же топос присутствует в «Сказании об убиении Даниила Суздальскогои о начале Москвы», где автор интерпретирует грех прелюбодеяния женскогоперсонажа, княгини Улиты, в сходном контексте: «…Уязви дьяволъ ея блудноюпохотью, возлюби красоту лица их; и дьявольским возжелѣнием зжилисялюбезно» [Там же; 123].