Диссертация (Общий источник генезиса логики и теории зла в идеях ранней пифагорейской школы), страница 7

Крайне отрицательный ответ дает55Например, если вы, как и Жмудь, считаете, что высказывания Филолая о четном инечетном не имеют никакого отношения к математике [Жмудь 2012: 380, 381 сн. 132],тогда Филолай никак не сможет вписаться в описание Аристотеля. И все же оценказависит от вашего понимания математики, а также вашего понимания греческогопонимания числа, арифметики и др.56[Huffman 1993: 346].57[Huffman 2008: 107ff].58[Knorr 1975: 43f]. Вывод ошибочен: [Жмудь 2012: 353].59[Netz 2014: 179, 179 n.

36]. Имеется в виду история открытия несоизмеримостиНорра [Knorr 1975].60[Жмудь 2012: 12].31Хайдеггер, — эту цитату мы привели в эпиграфе к настоящей работе: ров«шире и глубже», чем просто два с половиной тысячелетия. Историкиматематики и науки в силу предмета своих исследований подразумевают, чтодосократический мир условно соизмерим (в силу своей «наивности» и«юности»);61 другие видят только совершенствование в рациональности илипростоопираютсяСкладываетсянанекоторуювпечатление,чтоподразумеваемуювторойподходсоизмеримость.получилмолчаливоеодобрение в академической литературе, а подход Хайдеггера всегда считалсянежелательным.62 И правда, — с исторической точки зрения, попыткиотделения досократического мира от классического (платоновского иаристотелевского) всегда вызывали бурное негодование академическогосообщества: наглядным примером является реакция Виламовица наРождение трагедии из духа музыки Ницше (Friedrich Nietzsche.

Die Geburtder Tragödie aus dem Geiste der Musik. 1872).63Сходным образе в своем труде поистории философии рассуждает Рорти:«Либо мы анахроничны в навязывании наших проблем и словаряпредшествующим философам с целью сделать их нашими партнерами поразговору, либо мы направляем нашу активность по интерпретации на то,61Ср. [Burkert 1972: 208–9].62Новые примеры того, как второй подход оказывается поставлен под вопрос, можнонайти в трудах Кингсли [Kingsley 1995] (который считает, что Аристотель не могпонимать досократиков, и для которого критика дихотомии науки и религии являетсяотправной точкой) и Ридвега [Riedweg 2005]. Ср. [Zhmud 1998: 256–7].63Наука времен молодого Ницше, воплощением которой был немецкий классическийфилолог Ульрих фон Виламовиц-Меллендорфе (Ulrich von Wilamowitz-Moellendorff),считала, что эта книга таит в себе много бóльшую опасность, чем просто нарушениепорядка греческой мысли. Виламовиц, считая себя последователем классическогоидеала рациональной мысли, так охарактеризовал книгу: «[…] Here I saw thedevelopment of thousands of years falsified; the revelations of philosophy and religionsnuffed out to let a wishy-washy pessimism make its sweet-and-sour faces in the wasteland; the images of the gods with which poetry and art peopled our heaven smashed topieces […].» Приведено из [Silk, Stern 1983: 107].

— Его слова ясно свидетельствуюто том, что идеи Ницше рассматривались не только как фальсификация греческойфилософии, но и как нападение на всю европейскую культуру и науку. ДляВиламовица «Рождение трагедии» Ницше было предательством схоластическогообразования, которое они оба получили [Silk, Stern 1983: 104].32чтобы ложные утверждения философов прошлого выглядели менее глупыми,помещая их в контекст тех невежественных времен, когда они былинаписаны».64Вновь вспоминая слова Хайдеггера, приведенные в эпиграфе, мы можемсказать, что все мнения, о которых говорит Жмудь, объединяет то, что ихавторы верят в предзаданное разделение, т. е. «твердо стоят на своем краю».Этот аспект проблемы современной академической литературы о раннемпифагореизме точно описывает Ридвег: «Современный период, для которогоmythosиlogos,представленные(суеверные)какверованиянепреодолимыеи(естественные)оппозицииещесонауки,временрационалистического позитивизма XIX в., часто имеет трудность всовмещении двух аспектов Пифагора, харизматичного гуру и философаприроды.

Lore and Science (Weisheit und Wissenschaft) — это названиевлиятельного труда Вальтера Буркерта, в котором акцент, очевидно, падает на“lore”. Буркерт видит Пифагора как “шамана” и не признает у него — вотличие от Филолая и особенно Архита — наличие какой бы то ни былонаучности.

Другую традицию, корни которой уходят еще в античность (вкоторой образ Пифагора надо очистить от элементов, которые считаютсяпримитивными), представляет Леонид Жмудь, согласно его несколькоаподиктически высказанному утверждению, табу из “символов” пифагорейцы“не воспринимали всерьез”.»65В качестве альтернативы Рорти предлагает нам в качестве собеседниковдревних философов вместо себя (что по умолчанию происходит в каждой«рациональной реконструкции») представляли их современников.

66 Влитературе о раннем пифагореизме, как нам кажется, одна из самых ранних64[Rorty 1984: 49]. Перевод из: Рорти Р. Историография философии: четыре жанра //Джохадзе И. Д. Неопрагматизм Ричарда Рорти. М.: УРСС, 2001.65[Riedweg 2005: 73ff]. Согласно Ридвегу, «обе крайности являютсямалооправданными». Еще Доддс отмечал склонность анахронично навязыватьсовременную дихотомию науки и религии миру, который «не чувствовал потребностьих различать» [Dodds 1951: 167–8].66[Rorty 1984: 50].33попыток практической реализации призыва Рорти содержится в трудахТаннери и Корнфорда нач.

XX в. Например, Корнфорд описывает сходствоидей раннепифагорейской и элейской школ (борьба Зенона против множествана самом деле соотносится с имманентно пифагорейской проблемоймножества, как он их называет, «числовых атомов»).67 Важно подчеркнуть,что интерпретация на основе «мыслительных отношений» — это не то жесамое, что доказательство аутентичности на их же основе.

68 Согласнопроницательной критике последнего у Буркерта, «не существует законаобратной интеракции (reciprocal interaction) в области мысли, который бы намдал возможность с помощью логического заключения адекватно восполнитьлакуну в традиции так, как закон гравитации дает возможность астрономамвычислить позицию и движение неизвестной звезды».69С другой стороны, если последовательно придерживаться критерияотрицаниявыводов,сделанныхнаоснове«обратноймыслительнойинтеракции», то, по нашему мнению, единственно правильным результатомстанет крайний скептицизм, отчетливо видный в последней работе Жмудя[Жмудь 2012]. Он, прежде всего, представлен в утверждении, чтовысказывания Аристотеля об анонимных пифагорейцах на самом делеговоряттолькооРаннейАкадемииичтофилософиянастоящихпифагорейцев, исторических личностей, не имеет ничего общего с «числовойонтологией».Одной из самых необычных попыток охватить раннепифагорейскую (ивообще досократическую) мысль без какой-либо отсылки к историческомуконтексту стал труд Барнса о досократической рациональности [Barnes 1982].Он говорит, что у досократиков помимо тех слоев мысли, которые являютсяпредметом изучения классической филологии и истории религии и науки,67[Cornford 1923: 7ff].

См. и [Burkert 1972: 41ff], [Schibli 1996: 128 n. 53].68О последнем предупреждает Буркерт [Burkert 1972: 277–98].69[Burkert 1972: 298]. Список неудачных попыток такого рода он приводит в [Burkert1972: 278 n. 4].34есть еще один слой: рациональное мышление, не предполагающее егонаучного оправдания («разум всеядный», как он говорит). 70 На первый взгляд,последующее заключение не выводится из этой позиции, — но Пифагору втакой системе было бы гарантировано место среди философов, 71 потому чтоего учение о метемпсихозе является рациональным (хотя, конечно, ненаучным). Хотя, согласно Барнсу, именно присутствие так понимаемойрациональности делает досократиков философами — он «твердо стоит нанашем краю» — его изыскания заслуживают большего внимания: после двухвеков представления о практике Пифагора как об «иррациональной» каждаяновая попытка считать ее рациональной является важным интеллектуальнымсобытием.72Подобная реабилитация Пифагора как философа приводит нас кинтересной книге Ридвега [Riedweg 2005], в которой автор демонстрирует,как можно распознать и оправдать то, что он называет «переплетениязначений» («interwovenness of meaning», т.

е. «Sinnverflochtenheit») во всемсовокупном наследии раннего пифагореизма, доставшемся из разныхисточников.73 Один из факторов успешности такого подхода, согласноРидвегу, заключается в отрицании «узко понятого концепта знания» 74, т. е.знание не сводится к математике и естественным наукам в современномсмысле. Согласно Ридвегу, «это будет неправильно по отношению кразмышлению и “исследованию природы” (περὶ φύσεως ἱστορία), котороепрактиковалифилософы,настольковажныедляевропейскойинтеллектуальной истории и настолько различные между собой».

Так Ридвег,70[Burkert 1972: 4].71[Barnes 1982: 79–80].72Окончательный приговор пифагорейским верованиям как «чистым суевериям» вынесБём в своей докторской диссертации еще в 1905 г. [Böhm 1905]. Единственную«спасенную» акусму, в которой Бем признавал некое интеллектуальное содержание(человеку нужно помогать только поднять мешок, но не спускать), вернул в разрядсуеверий Маркович [Marcovich 1964: 43–44].73[Riedweg 2005: 71, 73].74Там же.35образно выражаясь, «плетет сеть» концептов, в которой разные элементыорфических мистерий, короткие максимы, приписываемые Пифагору,система акусм и космология ранних пифагорейцев складываются в стройнуюсистему,75 которая по духу полностью соответствует досократической ἱστορία,известной нам из других досократических течений.