Татьяна Устинова - От первого до последнего слова (2007) (947043), страница 27

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 27)

Никогда еще его не отстраняли от работы! Он понятия не имел, что нужно делать, когда «отстраняют от работы»! Как биться за то, чтобы разрешили работать?! Записаться на прием к министру и объяснить ему, что в смерти Евгения Ивановича Грицука он, профессор Долгов, уж точно не виноват?! Дать объявление в газету о том, что во всем виноваты таблетки, от которых у больного остановилось сердце?! Пристроиться консультантом в районную поликлинику, чтобы делать хоть что– то? Ну, по четным дням или, наоборот, по нечетным!

Или пойти повеситься?..

Последнее казалось самым соблазнительным.

– Долгов, – мрачно посоветовал ему по телефону Абельман, когда Долгов нехотя сказал ему, что завтра у него нет никаких операций, и объяснил почему. – Ты там того… особенно не того… ну, не этого, то есть…

Долгов отлично его понял, но сделал вид, что не понял. У него не было сил понимать.

– Чего?

– Ты смотри, держи себя в руках! Все только начинается, ты понимаешь, Долгов? Настоящая твоя жизнь только после этого и начнется!

– Ну да.

– Нам сейчас самое главное разобраться в ситуации. Кто тебя подставил и зачем! Может, от дури, может, от зависти, а может, еще от чего-то! Слышь, Долгов?

– Ну да.

– Ты сегодня должен нажраться в стельку. У тебя есть чем нажраться?

– Ну… да.

– Значит, приезжаешь и начинаешь без меня. А потом я подтянусь, и мы решим, что будем делать дальше. Ты меня понял?

Долгов сдержанно попрощался – он терпеть не мог никаких показательных выступлений, особенно в духе «мужской дружбы» или «вселенской любви», и поехал домой.

Он понятия не имел, что именно станет там делать.

Сяду на диван и буду сидеть. Или нет, сяду на веранде на качалку и буду качаться. Я буду сидеть на веранде, смотреть на ветку яблони, которая нависает над перилами, с крохотными, еще совсем зелеными яблочками со сморщенными трогательными пупочками. Ко мне придет моя собака, и я буду ее чесать, ее чистое, гладкое, упругое пузо и шелковые уши, и она будет смотреть мне в глаза, как будто все понимая, а я буду чувствовать себя виноватым и перед ней тоже! И за спиной моей в доме не раздастся ни единого звука и шороха, потому что я – один!

Вот теперь уж точно один. Совсем.

Что там нес Абельман в том смысле, что «мы справимся», «мы сможем», «мы прорвемся»?! «Мы» – это кто?

Все чепуха. Чепуха и пошлость.

Никогда плохое настроение, хорошее настроение, любовь или нелюбовь, ссоры с начальством, примирения с родителями, успех доклада или его провал не мешали ему работать. Работа была всегда, и именно в ней заключались счастье и смысл его жизни.

В работе и еще в Алисе.

Теперь не стало ни того, ни другого.

«Дим, скажи мне, что ты меня любишь», – просила Алиса иногда, а он раздражался.

Он раздражался и говорил, что не может «по заказу». Когда ему захочется сказать, что он ее любит, он скажет, а так – не приставай, пожалуйста!

Вот бы кто-нибудь сейчас сказал ему, что любит его! Он бы, пожалуй, полжизни за это отдал.

Впрочем, это только так говорится – полжизни. Он, Долгов, врач и понятия не имеет, сколько это – полжизни! Может, сорок лет, а может, сорок минут! Или секунд.

Может быть, позвонить ей? Поплакаться? Сказать, что сил больше нет? Что сегодня ему сообщили, что он больше не годится для работы, которая была и смыслом, и целью его жизни? Говорят, женщины любят, когда мужчины плачут, и сразу начинают их жалеть, и бьются за них, и даже иногда побеждают всех неведомых врагов чохом, потому что в этот момент в них просыпается невиданная сила!

«Она бросалась, как раненая львица», кажется, это так называется!..

Долгов фыркнул и выкрутил руль, съезжая под горку. Его не нужно защищать – он сам защитит кого угодно. Его не нужно спасать – он сам спасет себя! Его не нужно жалеть – он сам…

Да, вот, пожалуй, жалеть себя он не умеет и не знает, как это делается. То есть понятия не имеет.

Он жалел больных – их нужно лечить, им больно и страшно, – и то в меру, не слишком усердно, как бы дозируя жалость. Пережалеешь, и человек, чего доброго, раскиснет, хлопот с ним не оберешься! Он жалел Джесси, когда она вдруг приходила на трех лапах, а четвертую, с засевшей в подушечке щепкой, несла, как ношу, и косилась на него, и заранее боялась боли, и готова была лизать ему руки, потому что верила, что только он, хозяин и вожак стаи, ее спасет.

Все, кого он жалел, были больны и слабы, вот как получалось! Он их жалел и лечил. Ну, потому что он врач. Единственное, что он может, – это лечить.

Зацепившись за это слово «жалость», Долгов вдруг стал думать, что Алису он не жалел никогда. Он «не видел причин», а потому не жалел. Она была здорова, и лечение ей никакое не требовалось. Лапу, то есть руку, она тоже ни разу не занозила, и тащить занозу было не нужно. Во всякие дамские фанаберии – «скажи, что ты меня любишь!» – он никогда не верил и считал, что обращать на них внимание глупо.

Ну, побегает, прибежит обратно, гормоны, циклы, всякое такое, впрочем, он не гинеколог и не эндокринолог и в этом совсем не разбирается!

Стоп, сказал себе Долгов и почему-то заглушил мотор. Остановись.

Ты опять думаешь как врач, а не как мужик. При чем здесь циклы и эндокринология?! Она же не эндокринолога просила сказать ей, что он, эндокринолог, ее любит, а тебя! Именно тебя, Дмитрия Долгова, а ты ей на это отвечал, что не можешь «по заказу»!

Какой там, к дьяволу, заказ!

Кажется, на работе у нее в последнее время были какие-то неприятности, но тебе никогда не было дела до ее проблем. Только твоя работа имеет значение, только она, единственная, может считаться важной. Алиса просто ходит в «учреждение» и «отбывает там срок», как-то так.

Нет, конечно, он слегка гордился ею, когда ее вдруг повысили и она стала начальником огромного отдела, который занимался распространением лекарственных препаратов по всей территории России, и она стала ездить на конференции и делать доклады, и подчиненные у нее появились, и зарплату ей повысили раза в два, кажется. Но что ее доклады, когда недавно на Хирургическом обществе он сделал доклад под названием «Лапароскопическая пилоруссохраняющая панкреатодеодульная резекция» и видел, своими глазами видел, как врачи, один за одним, вдруг начали его слушать и шикать на тех, у кого звонили мобильные телефоны! И весь огромный «пироговский» зал, привычный ко всяким докладам, стал постепенно замирать, и мобильные звонили все реже – выключать их начали, что ли! – и в какой-то момент в зале вдруг сделалось тихо-тихо, и Долгов даже вспотел немного от вдруг подступившего страха. Ибо в зале были только хирурги, сплошные хирурги – молодые, старые, именитые, и никому не известные, и много повидавшие, и только начинавшие работать, и оплошать перед ними было стыдно и невозможно, и когда они стали аплодировать от души, не жалея ладоней, он готов был сквозь землю провалиться.

Вернувшись тогда домой, он рассказывал об этом замершем зале Алисе, и глаза у нее горели, и она слушала, боясь пропустить хоть слово, и сидела на краешке стула, вся подавшись к нему, и он второй раз за вечер пережил свой триумф – отражение его он видел в ее сияющих, восторженных, золотистых глазах!..

Не то чтобы она забывала себя, когда речь шла о нем и его драгоценной работе. Она словно переставала существовать, вся переливалась в него, в его эмоции, ощущения, в его проблемы и победы.

Я – это она, подумал вдруг Долгов, сидя в машине возле забора собственного дома. Я – это она, плюс еще много хирургии. Вот и весь я.

Ее не стало, хирургии сегодня, кажется, не стало тоже – выходит, не стало и меня?..

Зачем-то он снял пиджак и бросил его на соседнее кресло. Из пиджака что-то выпало и завалилось за сиденье, он нагнулся и начал искать.

Он понятия не имел, что именно ищет, но все шарил и шарил по пыльному полу джипа. По крайней мере, в таком, согнутом, положении он мог дышать и вроде бы занимался каким-то делом.

Прекрати, сказал он себе и вылез из-под кресла. Прекрати истерику, что ты, в самом деле!..

Когда есть проблемы, много проблем, их просто нужно решать последовательно. Одну за другой. Вытаскивать по очереди, как макаронины из тарелки, и распутывать. Есть еще второй путь – вывалить тарелку себе на голову разом и сидеть с макаронами на голове.

Ты всегда умел последовательно решать проблемы и еще другим советы давал, а что ж сейчас-то?.. Не получается?..

Долгов еще посидел, решаясь, потом достал телефон, сделал сосредоточенное лицо и будто засучил рукава. Он всегда делал так перед многотрудными операциями.

Для того чтобы позвонить, нужно нажать одну кнопку. Очень просто.

Долгов покосился на телефон, беспечно лежавший в ладони.

Ему-то все равно, подумал он про телефон. Ему решительно все равно, куда звонить!

Но, – наверное, наверное! – телефону было не все равно, потому что он, не дождавшись Долгова, вдруг зазвонил так громко, что тот чуть не уронил трубку.

Долгов точно знал, кто ему звонит, и даже не стал смотреть на имя!..

– Да.

– Дим, – помедлив, спросила в трубке Алиса. – Привет. Ты… где?

Долгов вздохнул, огляделся по сторонам и понял, что сидит в машине возле забора собственного дома. До ворот он не доехал метров десять.

– Я почти дома. Привет.

– Почти – это где?

Придерживая трубку плечом, Долгов завел мотор и переключил передачу. Джип медленно двинулся вперед.

– У ворот.

– Я просто хотела тебе сказать, – вдруг заспешила она, – что я тоже дома. Ну, в смысле, у нас дома. Ну, я приехала, короче говоря.

– Слава богу, – тихо сказал Долгов.

– Что? Дима, я тебя не слышу!

Он вылез из машины и, волоча ноги, как старик, пошел открывать ворота. Джесс с той стороны уже скулила в нетерпении, взлаивала и изо всех сил пыталась протиснуться под низко приколоченными досками забора. Пролезал только нос, но Джесс это ничуть не смущало – она продолжала кидаться так, что доски трещали и весь забор ходил ходуном.

– Дима, что ты сказал?!

– Я спросил, подруга уже выздоровела? Ну, которая болела?..

Он хотел сказать, как ее любит. Он хотел сказать, что замучился один, что без нее он – ничто. Без нее и без хирургии. А вместо всего этого вяло спросил про подругу.

Чертов характер!..

Пока Алиса молчала в трубке, Долгов зашел на участок. Джесс бросилась на него и воздвигла монументальные лапы на его белую рубаху, и задышала в лицо, свесила язык и умильно, преданно и любовно лизнула в щеку. Долгов ее прогнал.

На высоком балконе, возле распахнутой двери в дом, стояла растерянная Алиса, в джинсах и черной маечке, с телефоном возле уха. Она стояла и смотрела на него.

Долгов сунул свободную руку в карман, приблизился, но подниматься по ступенькам на балкон не спешил. Задрал голову и тоже стал смотреть.

– Подруга выздоровела? – повторил он в трубку.

– Подруга? Какая подруга?

– Ну, которая плохо себя чувствовала?

– Дим, ты меня любишь?

Долгов вздохнул так тяжело, словно она собиралась его пытать и спрашивала, согласен ли он на это!..

– Да.

– Что – да? Ты меня любишь?

Она подошла к перилам, перегнулась через них и, как Джесс, уставилась ему в глаза своими золотистыми несчастными глазищами. Волосы мешали ей, и привычным, родным, хорошо узнаваемым жестом она попыталась убрать их за уши.

Долгов так ее любил, что почти не мог говорить.

– Дим, ты меня любишь? – повторила она жалобно.

– Да.

Почему-то они продолжали разговаривать по телефону.

– Я собирался тебе звонить, – сказал Долгов.

– Когда?

– Да вот… только что. Даже мобильный достал.

– А почему… не позвонил?

– Я не успел. Ты сама позвонила.

Джесс, ошалевшая от радости и бегавшая полаять на улицу, вернулась на участок, подалась было вверх по лестнице, на веранду, но поняла, что хозяин и вожак не собирается подниматься, скатилась к ногам Долгова, стала припадать на передние лапы и бросаться в сторону – играла.

Алиса совсем свесилась с перил, щеки у нее покраснели, и ему показалось, что он слышит ее дыхание.

– Дим, что случилось?!

Он пожал плечами.

– Ничего.

Она еще немного повисела животом на перилах, рассматривая его лицо, потом решительно сунула телефон в карман и сбежала по шаткой лестничке. Долгов все собирался поставить новую, прекрасную и прочную лестницу с перилами и балясинами, да вот так и не собрался.

Долгов знал, что будет дальше, и от предчувствия и ожидания у него вдруг взмокла спина.

Он никогда не делал первого движения. Он принимал от нее то, что она предлагала. Иногда принимал благосклонно, иногда кривлялся и «отвергал». Когда она была особенно некстати, сердился и вырывался, как строптивый малыш от матери, которая собирается его приласкать.

Сейчас ему было не до кривляний.

С последней ступеньки Алиса прыгнула ему на руки, он пошатнулся и подхватил ее, прижал изо всех сил, которых у него было много, здоровенными ручищами к груди, прямо к сердцу, которому тесно было там, где ему положено быть.

Если бы не было истории с его отстранением от работы, он бы, пожалуй, вот так уж сразу, с разгону «не простил» бы. Пожалуй, сделал бы серьезное лицо и выдал что-нибудь в том смысле, что им нужно серьезно поговорить. Он даже упрекнул бы ее в том, что ее капризы совершенно выбивают его из колеи, а она знает, как много у него работы! Он напомнил бы ей тихим голосом, что он такой, какой он есть, измениться никогда не сможет, и ей придется с этим смириться, или жить вместе они не смогут! Это я тебе говорю как ученый!

Но сейчас свернуть на привычную дорогу не получалось. Он прижимал ее к себе, зная только одно – она вернулась, она здесь, с ним, и все еще, может быть, как-нибудь наладится.

– Дима, что с тобой?

Характеристики

Список файлов книги