Германский мастерер и его время (553387), страница 32

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 32)

жизни, а исходя из нее; он также несколько раз упомянул о риске и о том, что

в ходе реализации такого рода мышления можно и погибнуть, что необходимо

мужество, ибо до конца осознать сомнительность всего существующего значит

"поставить на кон всю свою внутреннюю и внешнюю экзистенцию". Пролог, таким

образом, звучал драматично, горячил и возбуждал присутствовавших -- но затем

возбуждение как-то странно охлаждалось посредством сложного аппарата

понятий, которые, казалось, были заимствованы из арсенала идей, характерных

для сторонников "новой вещественности" [1] с их стремлением дистанцироваться

от окружающего. Замелькали такие термины, как "обрушивание", "преструкция",

"деструкция", "личинность", "вторичная просветленность". Хайдеггер, который

как раз в эти годы начал появляться на людях в своеобразной одежде --

крестьянской куртке из грубого сукна, -- пользовался языком, который

отличался отнюдь не "близостью к истокам" и почвенностью, а вещной, чуть ли

не технической конкретностью и полным отсутствием какой бы то ни было

патетики, нарочитой "охлажденностью". Сам этот язык был воплощением

сверкающей современности. Так, по крайней мере, его воспринимали тогда. Он

не имел ничего общего с жаргоном поклонников подлинности чувств, задушевной

доверительности.

1 "Новая вещественность", или "магический реализм" -- течение в

немецкой живописи и графике 1920-х гг. Возникло как реакция на

индивидуалистический бунт и формальные крайности экспрессионизма. К этому

направлению относились, например, О. Дикc и Г. Гросс.

В этих лекциях впервые появляется тот тон, который будет типичным для

хайдеггеровских выступлений в ближайшие годы: тон, обусловленный

специфическим напряжением между экзистенциальным жаром и дистанцированной

нейтральностью, между абстрактностью понятийного аппарата и эмоциональной

насыщенностью, между настойчивым стремлением всему давать имена и

дистанцированной позицией по отношению к предмету описания.

Мы как-то живем, но при этом не знаем себя. Мы не видим себя, ибо

находимся в слепом пятне своего собственного зрительного поля. Когда мы

хотим стать прозрачными для самих себя, мы, по словам Хайдеггера, совершаем

усилие, которое "отбивает атаку жизни". Хайдеггеровская философия жизни --

это философия, направленная против спонтанного течения жизни. Потому-то она

и может быть такой -- проникнутой леденящим холодом и одновременно, в

экзистенциальном плане, находящейся под высоким напряжением.

163

Хайдеггеровские лекции об Аристотеле начинаются с экспликации

следующего хода рассуждений: тот, кто хочет понять Аристотеля, кто хочет

вступить с ним в напряженное и плодотворное общение, должен прежде понять

самого себя; или, по крайней мере, должен понять, что именно он хочет понять

у Аристотеля и благодаря Аристотелю. Тот, кто хочет понять самого себя,

должен прояснить для себя ситуацию, в которой находится. В данном случае

речь идет о ситуации в сфере образования, как она конкретно проявляется на

философском факультете данного университета, в 1921 году. Эта ситуация

включает в себя целый мир, относительно нее возникает множество вопросов.

Почему сейчас мы намереваемся изучать именно философию? Какую вообще роль

может играть философия в наше время -- во время учебы в университете, в

качестве профессии или как подготовительная ступень к обретению другой

профессии? Чего мы ждем от своей жизни, когда выбираем в качестве изучаемой

дисциплины или будущей профессии философию? Хайдеггер засыпает аудиторию

этими вопросами или, лучше сказать, инсценирует их. Он хочет поднять

словесную вьюгу, запорошить своих слушателей неясностями и сомнительностями,

чтобы им стало ясно, какой неясной, туманной оказывается ситуация всякий

раз, когда человек пытается сделать ее прозрачной для самого себя. Всякий,

кто слушал (или, впоследствии, читал) эти лекции, становился свидетелем

того, как по мере постепенного оформления мысли Хайдеггера рождались ни на

что не похожие продукты его словотворчества. Эту жизнь, в которой мы застаем

себя, говорит Хайдеггер, мы не можем рассматривать извне, ибо мы все время

пребываем внутри нее, в окружении ее единичных деталей. Там, где мы

находимся, имеется лишь "это", и "это", и "это". Хайдеггер описывает эту

жизнь, много раз повторяя словосочетание "вот это", и потом вдруг находит

нужное выражение, точно передающее его мысль: характерная особенность жизни

-- ее "этошность" (GA 61, 88). Эту "этошность" человеку трудно переносить.

Философия, как правило, отвечает на данное обстоятельство тем, что

"сооружает" ценности, традиции, системы, умозрительные конструкции, в

которых человек обретает приют, что позволяет ему не стоять таким нагим и

незащищенным в его времени. Человек "окапывается" за благами образования,

полагаясь

164

на философию, как если бы она была договором о страховании от

несчастных случаев или на выдачу ссуды для строительства. Человек

"инвестирует" в нее свой труд и свои усилия, спрашивая себя, какие проценты

это ему принесет, какую пользу он будет с этого иметь, что потом сможет с

этим сделать. Но с помощью философии, говорит Хайдеггер, нельзя ничего

"сделать"; философствуя, можно в лучшем случае понять, что, собственно, ты

"делаешь". Философия имеет дело с "принципиальным", а "принципиальное", в

буквальном смысле, означает: "изначальное". Речь идет не о том, как

изначально возник мир, и не о "принципах" в смысле высших ценностей или

аксиом. "Принципиальное" -- это то, что постоянно подгоняет меня, побуждая

вновь и вновь становиться "зачинателем" моей жизни.

Следуя трудными для восприятия, извилистыми ходами мысли, Хайдеггер

пытается описать некое движение -- и напряжение в аудитории возрастает.

Присутствующим хочется наконец получить ответ на вопрос: что же, собственно,

представляет собой этот движущий принцип? Прошла уже почти половина

лекционного курса, а студенты все еще остаются во тьме неведения; мало что

проясняет и очередная "подводящая" фраза: "Поскольку мы понимаем, что

фактичная жизнь, собственно, всегда находится в состоянии бегства от

Принципиального, нас не должно удивлять, что присваивающий поворот к нему

дается ''не без труда"" (GA 61, 72).

Орфею нельзя было оборачиваться, если он хотел вывести Эвридику из

царства мертвых. Он обернулся, и Эвридика вновь исчезла в царстве теней.

Хайдеггер хочет заставить обернуться пришедшую в движение жизнь; она должна

"осознать себя в своих корнях", что значит: она должна обнаружить ту почву,

из которой произрастает и от которой стремится убежать, потому что уже

освоилась (festlebt) в новом, своем мире. Но не потому ли этот поворот

дается так тяжело, что жизнь предчувствует: там, в своем средоточии, она не

найдет ничего, кроме пустоты, horror vacui [1], который и гонит ее на поиски

того, чем можно было бы заполнить этот вакуум? Не должны ли мы, ради

сохранения своей жизнестойкости, скрывать от самих себя, что именно гонит

нас в мир, в котором мы всегда имеем нечто, о чем нам нужно заботиться?

Хайдеггер подстрекает нас бросить взгляд на то, что мы в своей

повседневности воспринимаем всерьез, -- после такого взгляда тот, кто прежде

был всерьез озабочен, уже не сможет оставаться серьезным на старый манер.

Волшебное слово, с помощью которого Хайдеггер заставляет нас внезапно

увидеть Повседневное и Обычное в совершенно ином свете, звучит так: забота.

"Жизнь есть озабоченность, причем именно такая, которая выражается в

склонности к деланию легким для себя, к бегству" (GA 61,109).

1 Ужаса перед пустотой (лат.).

165

Понятие "забота" будет стоять в центре "Бытия и времени", но уже в этих

лекциях ему посвящен производящий сильное впечатление фрагмент. "Забота" --

это обобщающее обозначение для таких установок, как: "для человека важно

то-то", человек "беспокоится о чем-то", "озабочен чем-то", "намеревается

что-то предпринять", "следит за порядком", "возится с чем-то", "желает

получить какой-то результат". Понимаемые таким образом забота и

озабоченность почти идентичны с действием вообще. Хайдеггер избрал данное

понятие, чтобы подчеркнуть обусловленность этих форм жизнедеятельности

временем. Когда я действую, движимый озабоченностью, я опережаю сам себя. Я

имею что-то "перед собой" -- во временном и пространственном смысле, -- о

чем забочусь, что хочу осуществить; или же я имею что-то "за собой" и хочу

это сохранить, либо, наоборот, хочу от этого избавиться. Озабоченность

заключена в пространственный и (что гораздо важнее) временной горизонт.

Каждое действие подобно двуликому Янусу. Один его лик смотрит в будущее,

другой -- в прошлое. Человек заботится о своем будущем, чтобы ничто из его

прошлого не оказалось пропавшим втуне.

Весь этот анализ можно было бы понять как приукрашенное экзотическими

терминами описание банальности, а именно, того факта, что люди всегда так

или иначе действуют. Но понять Хайдеггера таким образом -- значит плохо его

понять. Это значит упустить самую суть. Которая заключается в следующем: в

своей озабоченности человек не только опережает самого себя, но, по

Хайдеггеру, оказывается потерянным для самого себя. Мир того, о чем я

забочусь, заслоняет меня. Получается, что я скрыт от самого себя, я

осваиваюсь в тех взаимосвязях, о которых должен заботиться. "Находясь в

состоянии озабоченности, жизнь отгораживается от самой себя, но и в этой

отгороженности не избавляется от себя. Она постоянно ищет себя, вновь и

вновь устремляя взор вдаль..." (GA 61,107).

Для обозначения этого процесса, заключающегося в том, что жизнь "живет

из самой себя" и осваивается с тем, о чем она заботится, и при этом

"отдаляется от самой себя", Хайдеггер и придумал термин "обрушивание"

(Ruinanz). Он сознательно стремился вызвать ассоциации со словами "руины",

"разрушение". В более узком смысле термин "обрушивание" означает падение.

166

До этого момента Хайдеггер истолковывал "заботу" и "озабоченность" как

движение в будущее или в прошлое, но в любом случае как "горизонтальное"

движение. Теперь он опрокидывает горизонталь, превращая ее в вертикаль, и

тем самым, естественно, придает движению стремительное ускорение: движение

превращается в падение, в низвержение. Однако "фактичная жизнь", живя из

самой себя, даже не замечает, что она падает. Только философия впервые

открывает ей глаза на ее положение, особенность которого как раз и состоит в

том, что оно есть не (зафиксированное, устойчивое) положение, а падение.

Жизнь, говорит Хайдеггер, необходимо рывком вернуть к ней самой: только

тогда она заметит, что не может найти опоры в себе самой -- как, впрочем, и

нигде в другом месте. Хайдеггер затрачивает большие усилия, чтобы покончить

с ложным представлением о том, что жизнь, если она станет прозрачной для

себя самой, обретет наконец покой. В действительности дело обстоит прямо

противоположным образом: философия есть еще более сильное беспокойство, чем

обыкновенная жизнь. И вместе с тем она есть методично практикуемое

беспокойство. Суть хайдеггеровской философии тех лет прекрасно выражает

дадаистский девиз: "Я все-таки не настолько потеряю голову, чтобы, падая, не

изучать законы падения" (Хуго Балль).

Куда же мы падаем? Хайдеггер, заканчивая свой лекционный курс, не мог

обойти молчанием этот вопрос. Его ответ был сродни туманному оракулу и,

вероятно, поверг многих студентов в пучину растерянности: ""Куда" падения не

есть что-то чуждое падению, оно само причастно к характеру фактичной жизни,

а именно, представляет собой "Ничто фактичной жизни"" (GA 61, 145).

Что значит "Ничто фактичной жизни"? Саму фактичную жизнь вряд ли

корректно называть "ничем", ибо она, как-никак, "имеет место". Фактичная

жизнь "имеется", или, если выразиться точнее: она есть падение.

Характеристики

Список файлов учебной работы