Раймон Арон - Этапы развития социологической мысли (1158956), страница 45

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 45)

Конечно, есть существенные различия между республикой, рассматриваемой Монтескье, и демократией, анализируемой Токвилем. Античная демократия была эгалитарной и целомуд­ренной, но суровой и сражающейся. Граждане стремились к равенству, потому что отказывались придавать первостепен­ное значение соображениям торговли. Современная демокра­тия, напротив, представляет собой по существу общество тор­говли и промышленности. Невозможно поэтому, чтобы инте­рес не был в ней господствующим чувством. Именно на инте­ресе основывается современная демократия. Согласно Токвилю, принципом (в том смысле, который придавал этому слову Монтескье) современной демократии является, таким образом, интерес, а не добродетель. Однако, как указывается в этом фрагменте, интерес (принцип современной демократии) и добродетель (принцип античной республики) обладают об­щими элементами. Дело в том, что в обоих случаях граждане должны подчиняться дисциплине морали, а устойчивость госу-

240

дарства основывается на преобладающем влиянии нравов и ве­рований на поведение индивидов.

В общем, в «Демократии в Америке» Токвиль предстает социологом в стиле Монтескье, а можно было бы сказать — использующим два стиля, восходящих к Монтескье.

В работе «О духе законов» синтез разных аспектов обще­ства осуществляется с помощью понятия духа нации. Основ­ная задача социологии, по Монтескье, постижение целостно­сти общества. Токвиль, конечно, стремится уловить в Америке дух нации и пользуется для этого разными категориями, кото­рые разграничивал автор «О духе законов». Он определяет разницу между историческими и актуальными причинами, гео­графической средой и историческими традициями, действием законов и нравов. Для определения единственного в своем ро­де американского общества в его своеобразии совокупность этих элементов перестраивается. Описание необычного обще­ства достигается путем сочетания разных типов объяснения, характеризующихся большей или меньшей степенью абстрак­ции или обобщения.

Однако, как мы увидим дальше, при анализе II тома «Демок­ратии в Америке», Токвиль принимает во внимание и вторую задачу социологии и практикует иной метод. Он ставит более абстрактную проблему на высшем уровне обобщения — про­блему демократии в современных обществах, т.е. намечает се­бе изучение идеального типа, сравнимого с типом политическо­го режима в первой части книги «О духе законов». Отправляясь от абстрактного понятия демократического общества, Токвиль задается вопросом о том, какую политическую форму может принять это демократическое общество, почему в одном случае оно облекается в одну форму, а в другом случае — в другую. Иными словами, он начинает с определения идеального типа — демократического общества — и пытается методом сравнения выявить действие разных причин, переходя, как говорил он, от причин более общего порядка к более частным.

Как и у Монтескье, у Токвиля два социологических метода: первый ведет к созданию портрета конкретного коллектива, а второй ставит отвлеченную историческую проблему общества определенного типа.

Токвиль — отнюдь не доверчивый поклонник американско­го общества. В глубине души он верен иерархии ценностей, заимствованных у класса, к которому принадлежит, — фран­цузской аристократии; он глубоко чувствует посредствен­ность, отличающую цивилизацию этого порядка. Современной демократии он не противопоставил ни энтузиазм тех, кто ожи­дал от нее преобразования рода человеческого, ни враждеб­ность тех, кто видел в ней распад самого общества. Демокра-

241

тия, по его мнению, оправдывалась тем фактом, что она спо­собствовала благополучию большинства, но это благополучие лишено блеска и шума и не достается без политического и нравственного риска.

В самом деле, любая демократия эволюционирует к центра­лизации. Она, следовательно, переходит в некий деспотизм, рискующий переродиться в деспотизм отдельного лица. Де­мократия постоянно чревата опасностью тирании большинства. Любой демократический строй утверждает постулат: большин­ство право. И непросто бывает противодействовать большин­ству, злоупотребляющему своей победой и притесняющему меньшинство.

Демократия, продолжает рассуждать Токвиль, постепенно переходит в строй, генерирующий дух двора, при этом имеется в виду, что сувереном, которому будут угождать кандидаты на государственные посты, выступает не монарх, а народ. Однако льстить суверену-народу не лучше, чем льстить монарху. А мо­жет быть, даже хуже, поскольку дух двора в условиях демок­ратии — это то, что на обычном языке именуется демагогией.

Вместе с тем Токвиль вполне осознавал две значительные проблемы, которые вставали перед американским обществом и касались отношений между белыми и индейцами, а также между белыми и черными. Если существованию Союза и угро­жала какая-то проблема, то ею было рабство на Юге. Токвиль исполнен беспокойного пессимизма. Он думал, что по мере исчезновения рабства и установления между белыми и черны­ми юридического равенства между двумя расами будут возни­кать барьеры, порождаемые различными нравами.

В конечном счете, полагал он, есть только два решения: или смешение рас, или их разделение. Однако смешение рас будет отвергнуто белым большинством, а разделение рас после уничтожения рабства станет почти неизбежным. Токвиль предвидел ужасные конфликты.

Страницы, посвященные отношениям между белыми и ин­дейцами и написанные в обычном токвилевском стиле, позво­ляют услышать голос этого человека-одиночки:

«Испанцы спускают на индейцев собак, как на диких живо­тных. Они грабят Новый Свет так, как будто это взятый при­ступом город, — безрассудно и безжалостно. Но все разру­шить невозможно, и неистовство имеет предел. Остатки ин­дейского населения, избежавшие бойни, в конце концов сме­шиваются со своими победителями и принимают их религию и нравы. Поведение Соединенных Штатов в отношении индей­цев, напротив, проникнуто настоящей любовью к формально­стям и законности. Чтобы сохранить индейцев в диком состоя­нии, американцы никак не вмешиваются в их дела и обраща-

242

ются с ними как с независимым народом. Они совсем не по­зволяют себе занимать их земли без надлежащим образом оформленного посредством контракта приобретения, и, если случайным образом индейский народ не может больше жить на своей территории, они братски протягивают ему руку и са­ми уводят его умирать за пределы страны его предков. Испан­цам, которые покрыли себя неизгладимым позором, все же не удалось с помощью беспримерных гнусностей ни искоренить индейскую расу, ни даже предотвратить обретение ею тех же прав, какими обладают сами испанцы. Американцы Соединен­ных Штатов добились этого двойного результата удивительно легко, спокойно, законно, филантропически, не проливая кро­ви, не нарушая в глазах мировой общественности ни одного из основных принципов морали. Невозможно было бы истреб­лять людей, лучше соблюдая законы человечности» (ibid., р. 354 — 355).

В этом отрывке, где Токвиль не придерживается правила современных социологов — избегать оценочных суждений и иронии⁷, — проявляется его особая гуманность аристократа. Мы, во Франции, привыкли считать, будто гуманисты — лишь одни левые. Токвиль сказал бы, что во Франции радикалы, крайние республиканцы — не гуманисты, а революционеры, захмелевшие от идеологии и готовые ради своих идей посту­питься миллионами людей. Он осуждал левых идеологов, представителей французской интеллектуальной партии, но он осуждал и реакционных аристократов, тоскующих по оконча­тельно исчезнувшему порядку.

Токвиль — социолог, не перестававший наряду с описани­ем давать оценку. В этом смысле он продолжает традицию политических философов-классиков, которые не представляли себе анализа режимов без одновременной их оценки.

В истории социологии подход Токвиля оказывается доволь­но близким позиции классической философии в толковании Лео Штрауса⁸.

По Аристотелю, нельзя надлежащим образом объяснять тиранию, если не видеть в ней режима, наиболее далекого от идеала, т.к. подлинность факта неотделима от его качества. Стремиться описывать институты, не составив себе о них по­нятия, — значит упускать то, что определяет их как таковые.

Токвиль не порывает с этой практикой. Его описание Сое­диненных Штатов служит одновременно объяснением причин сохранения свободы в демократическом обществе. Он шаг за шагом показывает, что именно постоянно угрожает равнове­сию американского общества. Уже сама лексика Токвиля от­ражает его оценку, и он не считал, что поступает вопреки пра­вилам общественной науки, вынося приговор своим описани-

243

ем. Если бы его спросили об этом, он, вероятно, ответил бы — как Монтескье или, во всяком случае, как Аристотель, — что описание не может быть достоверным, если в нем нет сужде­ний, внутренне связанных с самим описанием: режим, будучи в самом деле тем, чем он оказывается по своему качеству, — тиранией, может быть описан только как тирания.

3. Политическая драма Франции

Создание книги «Старый режим и революция» напоминает попытку, предпринятую Монтескье, написавшим «Рассужде­ния о причинах величия и падения римлян». Это проба социо­логического толкования исторических событий. К тому же Токвиль, как и Монтескье, отчетливо представляет себе пре­делы социологического толкования. В самом деле, оба думают, что значительные события объясняются значительными причи­нами, но подробности событий невыводимы из структурных данных.

Токвиль изучает Францию под определенным углом зре­ния, думая об Америке. Он стремится понять, почему во Фран­ции столько препятствий на пути к политической свободе, хо­тя она является демократической страной или выглядит тако­вой, подобно тому как, изучая Америку, он занимался поиска­ми причин феномена обратного свойства, т.е. причин сохранения политической свободы: благодаря демократиче­скому характеру общества или вопреки ему?

«Старый режим и революция» есть социологическое толко­вание исторического кризиса с целью сделать описываемые события непостижимыми. С самого начала Токвиль наблюдает и рассуждает как социолог. Он не допускает мысли, будто ре­волюционный кризис — простая и чистая случайность. Он ут­верждает, что учреждения прежнего режима разрушались в тот момент, когда были подхвачены революционной бурей. Ре­волюционный кризис, добавляет он, отличался характерными признаками, т.к. развертывался наподобие религиозной рево­люции.

«Французская революция действовала в отношении этого мира точно так же, как религиозная революция поступает от­носительно иного мира. Она рассматривала гражданина вне всякого отдельного общества, абстрактно, подобно тому как религия рассматривает человека вообще, вне страны и време­ни. Ее инуересовало не только право отдельного гражданина Франции, но и общие обязанности и права людей в области политики. Таким образом, постоянно восходя к тому, что име­ло более общий характер, и, так сказать, к более естественно-

244

му общественному состоянию и правлению, она смогла выка­зать себя понятной для всех и достойной подражания сразу во многих местах» (ibid., t. Π, I^er vol., p. 89).

Это сходство политического кризиса с разновидностью ре­лигиозной революции представляет собой, по-видимому, одну из особенностей великих революций в современных обще­ствах. Равным образом русская революция 1917 г. в глазах социолога, представляющего школу Токвиля, отличается той же самой особенностью: в сущности это была революция ре­лигиозная.

Полагаю, можно высказать обобщенное суждение: любая политическая революция заимствует определенные признаки религиозной революции, если она претендует на всеобщую значимость и считает себя средством спасения всего человече­ства.

Уточняя свой метод, Токвиль добавляет: «Я говорю о клас­сах, одни они должны населять историю». Это дословное его выражение, однако я уверен, что, если бы его опубликовал ка­кой-нибудь журнал, поставив вопрос, кому оно принадлежит, четыре человека из пятерых ответили бы: Карлу Марксу. При­веденное выражение представляет собой продолжение фра­зы: «Несомненно, мне могут указать на отдельных индиви­дов...» (ibid., р. 179).

Классами, решающую роль которых оживляет в памяти Токвиль, оказываются: дворянство, буржуазия, крестьянство и во вторую очередь рабочие. Различаемые им классы являются промежуточными между сословиями прежнего режима и классами современных обществ. Причем Токвиль не создает абстрактной теории классов. Он не дает их определения, не перечисляет их признаков, а рассматривает основные обще­ственные группы Франции при старом режиме и во время ре­волюции для объяснения событий.

Токвиль, естественно, приходит к выводу: почему учрежде­ния старого режима, разваливаясь во всей Европе, лишь во Франции вызвали революцию? Каковы основные феномены, проясняющие это событие?

Первый из них уже был косвенно исследован в «Демокра­тии в Америке» — это централизация и единообразие управле­ния. Конечно, Франция при прежнем режиме отличалась нео­быкновенным разнообразием провинциального и местного за­конодательства и регламентации, но королевская администра­ция управляющих все более и более набирала силу. Разнообразие было только пустым пережитком; Франция уп­равлялась из центра и единообразно, пока не разразилась ре­волюционная буря.

245

«Поражает удивительная легкость, с какой Учредительное собрание смогло одним ударом разрушить все прежние фран­цузские провинции, многие из которых были древнее монар­хии, и методично делить королевство на восемьдесят три от­дельные части, словно речь шла о целине Нового Света. Ничто не могло сильнее удивить и даже ужаснуть остальную Европу, не подготовленную к подобному зрелищу. Впервые, говорил Бёрк, мы видим, как люди рвут в клочья свою родину столь варварским способом. Казалось, что раздирают живые тела, на самом же деле расчленяли только трупы.

В то время когда Париж, таким образом, окончательно за­крепил свое внешнее могущество, стало заметно, как внутри него самого совершается другое изменение, достойное не меньшего внимания истории. Вместо того чтобы оставаться только местом товарообмена, деловых сделок, потребления и развлечений, Париж окончательно становится городом заво­дов и фабрик. И этот второй факт придавал первому новое и гораздо большее значение...

Хотя статистические документы прежнего, режима в боль-, шинстве случаев заслуживают мало доверия, я считаю воз­можным без опасения утверждать, что за шестьдесят лет, предшествовавших Французской революции, число рабочих в Париже увеличилось более чем в два раза, тогда как общее население города за этот же период выросло только на одну треть» (ibid., р. 141 et 142).

Характеристики

Список файлов книги