Диссертация (1137558), страница 4
Текст из файла (страница 4)
Главное заблуждение классической истории науки, по мнению Графтона, состоит в том, что она упускает из вида влияние филолого-герменевтических дисциплин, сформированных ими эпистемологических принципов и методологических моделей на естественные и точные науки (new science, как называет их Графтон). Графтон пытается показать, что между «эрудитскими» - филологическими и историческими – методами гуманистов и аппаратом science раннего Нового времени существует тесная связь, причем связь, предполагающая симметрию отношений и взаимность концептуальных и фактологических заимствований. Сама композиция известной книги Графтона – «Defenders of text» - призвана проиллюстрировать этот тезис. Название почти каждого очерка – это имя гуманиста, известного филологическими открытиями, в соединении с названием какой-либо естественной науки – космологии, физики и других – на которую он сам или его «гуманитарные» достижения оказали влияние.
Таким образом, Графтон стремится показать, что отношения гуманитарных и естественных наук в раннее Новое время, точно так же как отношения гуманитарных наук и метафизики, не могут мыслиться по модели механической рецепции или интервенции. Прежде всего потому, что в научной литературе этого времени дисциплины и проблемные поля, которые для нововременного научного мышления представляются радикально несоизмеримыми и лежащими в разных плоскостях, образуют непрерывный континуум. Уже в начале 1980-х гг. после «открытия» Р. Вестфаллом богословских и исторических рукописей Ньютона вопрос о вкладе гуманитарных дисциплин в событие Научной Революции вполне естественным образом оказался на повестке дня24. На наш взгляд, правильнее всего было бы описать отношения между гуманитарными и естественными науками как взаимное «узнавание». Так, некоторые базовые понятия натурфилософского языка Исаака Ньютона и язык его экзегезы обнаруживают удивительную близость25; верно и обратное: категориальный аппарат философии и естественных наук зачастую выступает своего рода несобственным языком гуманитарных дисциплин.
Рассмотренные нами направления в истории studia humanitatis, выросшие из критики философской герменевтики, с одной стороны, и классической позитивистской модели истории науки – с другой, сводятся, однако, лишь к критике различных форм редукционизма и попыткам прояснения структуры дисциплинарного поля, в которой герменевтика, как Fachwissenschaft, должна быть расположена. Таким образом, мы имеем дело здесь лишь с позитивистской критикой, апеллирующей к несоизмеримости определенного философского инструментария – в данном случае, инструментария философской герменевтики, - эмпирическому материалу.
Действительно радикальной новацией в исследовании наук о языке, тексте и истории стало появление работ о ренессансной и барочной историографии, созданных в русле «новой истории риторики» Н. С. Стрьювер. «Новая история риторики» возникла в начале 1970-х гг. на пересечении целого ряда тенденций. Прежде всего, по словам самой Стрьювер, стимулом для этого стала «недавно произошедшая смена моды» (recent change in fashion), т. е. переосмысление отношения философии и риторики в промежуточных между структурализмом и постструктурализмом текстах Ролана Барта (разделение в 1967 г. стурктурализма как науки и структурализма как риторики). Однако, говоря о риторике, Н. Стрьювер не просто следует «новомодным веяниям», как, по-видимому, склонен был полагать Карло Гинзбург. Прежде всего, «риторический поворот» в исследовании гуманистической и барочной литературы должен быть помещен в контекст тенденций, имевших место во вполне академической ренессансистике: именно в 1960-х – 1970-х гг. Пауль Оскар Кристеллер указывает на возвращение общественно-политических функций риторике в гуманистической культуре как на один из ключевых моментов в истории Ренессанса. Несколько позднее в работах таких оппонентов Кембриджской школы истории понятий, как Виктория Кан и Шелдон Волин26, центр тяжести в работе с ренессансными политическими текстами смещается к анализу языка, аргументатитвных структур и прагматических импликаций политического дискурса. Именно такой способ работы с текстами политических авторов Барокко – в первую очередь, Джамбаттисты Вико и Томаса Гоббса – позволил Стьювер в программной работе 1970-го г. «Язык истории в эпоху Возрождения» (Language of History in the Renaissance) объявить радикальной новацией этих авторов смещение модальности рассуждения о социально-историческом мире. В противоположность апологетам нормативистской гуманистической риторики и протестантским богословам-догматистам, подчинившим библейскую историю априористским логическим конструкциям, такие авторы, как Вико, начали видеть свой предмет «не как историческую константу, но как одну из многих в целой палитре разных возможностей выбора, из которых гуманисты вполне сознательно ткали сеть решений и мотивов действий – так их историческое сознание и историографические свершения обретали форму, плотность и силу» 27. Инструментом работы с такими текстами призвана стать, по мнению американской исследовательницы, модальная риторика, которая может быть представлена как своего рода дополнение к модальной логике28. Философским ресурсом, к которому апеллирует Н. Стрьювер, оказывается не философская герменевтика, а прагматизм в духе «Fixation of Beliefs» Чарльза Пирса.
Но не только: вновь, как и в случае Гадамера, обращение к опыту риторики раннего Нового времени оказывается мотивировано Хайдеггером29. В лекциях летнего семестра 1924 г. «Основные понятия философии Аристотеля» Хайдеггер обращается к тексту «Риторики» Аристотеля, чтобы истолковать и заново осмыслить важнейшие понятия всех философских дисциплин: метафизики, физики, политики, этики. По Хайдеггеру, в политическом дискурсе греческой жизни главное место принадлежало риторике – дисциплине, которая этот дискурс изучала и упорядочивала. В мире «человека как политического животного, наделенного языком», там, где язык – это способ осуществления политической дееспособности и способ политического действия, риторика – это «фундаментальная герменевтика временности совместного существования». Риторика освещает область Dasein, бытия-в-мире, специфической историчности существования. Высшая задача обновленной риторики, необходимость которой для Стрьювер очевидна, видится в том, чтобы заново отвоевать для философии то, что греки отдали риторике, разделив философию как область чистого и абстрактного и риторику как область низшего – смутного и релятивистского. И философская герменевтика, и «новая история риторики», вдохновляемая Хайдеггером с одной стороны и Пирсом – с другой, ищут у ранненововременных оппонентов Просвещения альтернативное нововременному представление о практическом разуме. Показательны в связи с этим слова Гадамера о здравом смысле у Вико и Шефтсбери: «Может быть, у него, строго говоря, нет метода, но скорее некоторый способ действования». Эти слова о «способе действия» не могут не вызвать в памяти habits of action Пирса – категорию, регулярно используемую американской исследовательницей для характеристики риторической науки раннего Нового времени.
По мнению Стрьювер, обращение к ранненововременным наукам о социальном мире дает нам возможность увидеть упущенные возможности Модерна. В литературе раннего Просвещения мы находим целый ряд очень разных, но в то же время постоянно пересекающихся и образующих между собою причудливые (подлинно барочные) синтезы способов мыслить scientia civilis, т. е. науку о социально-историческом мире. Основной вопрос этих дискуссий можно было бы сформулировать следующим образом: как создать науку об объектах, которые бесконечны по числу, индивидуальны и, изменяясь во времени, никогда не равны себе? Аристотелевскую апорию res singularis и аристотелевский же запрет на науку об акциденциях пытаются обойти самыми разными путями – от дискредитации самого понятия аподиктической науки до обоснования особой «логики контингентного». В таких разных по времени и по декларируемым целям явлениях интеллектуальной культуры раннего Нового времени, как «прагматическая историография» Чинквеченто, риторика Лоренцо Валлы, «естественная диалектика» Петра Рамуса, «гражданская наука» Джамбаттисты Вико Стрьювер усматривает общее основание – это поиск науки о контингентном, возможность которой связывается с восстановлением на новых основаниях единства ratio и oratio. Эта обновленная риторика предстает как герменевтика политических действий30.
Кульминации эта тенденция достигает у таких авторов, как Никколо Макиавелли, путеводительствующих читателя своих сочинений по «возможным мирам» (adjacent worlds) политического рассуждения. Главная цель этой «новой риторики» - не выработка позитивной этико-политической программы, а формирование навыка успешно действовать в постоянно меняющихся контекстах, определяемых свободным выбором акторов социально-политической жизни. Позднее, уже в XVII столетии под эту риторическую науку о контингентном теоретиками барочной эпистемологии, среди которых можно упомянуть М. Перегрини, Э. Тезауро и Дж. Вико, был подведен мощный фундамент. Как показал Дж. Гуч, традиционная ренессанская топика, хорошо знакомая нам по исследованиям Уолтера Онга и Френсис Йейтс, в XVII в. преобразуется, посредством нового «риторического» прочтения Аристотеля, в методологический базис политической науки. Переосмысливая ренессансную логико-методологическую традицию и предлагая новое, риторическое прочтение Аристотеля, барочные критики рационализма формируют богатейший инструментарий для анализа политических действий и мотивов социального поведения.
Однако с победой рационалистической метафизики и естественнонаучной модели знания заложенные в ранненововременной «риторике контингентного» возможности оказались невостребованными на несколько столетий. Как неоднократно подчеркивали апологеты «новой риторики» уже в XX в., - например, Ж. Женетт - одним из центральных «трагических» моментов в истории риторики стало вытеснение ее литературной критикой в XIX – XX вв.; однако этому событию предшествовала дискредитация риторики в рационалистической науке просвещения. Риторическая традиция должна была умереть, чтобы Новое время могло начаться: с первых своих шагов Новое время «отдавало предпочтение порядку, проверяемой достоверности и ясности понятий» 31, в то время как риторике по нововременным стандартам «недоставало объяснительного потенциала». Таким образом, риторическая наука «мятежных мыслителей» (secessionist thinkers) Барокко, таких как Вико или Гоббс, сама являет собой лишь одну из скрытых возможностей в нововременном научном мышлении32.
Герменевтика должна была определить свое отношение не только к универсальному феномену понимания, не только к смежным дисциплинам и нарождающейся рациональной метафизике, но и к риторике как антистрофе философии. В библейской герменевтике проблема контингентности была поставлена в очень специфической перспективе. В протестантской экзегезе мы постоянно имеем дело со стремлением редуцировать историческое содержание к логическому или вовсе элиминировать тот элемент библейского текста, который обыкновенно именовался circumstanciae – контингентные обстоятельства, в которых разворачивается действие священной истории. Наиболее репрезентативные проявления этой тенденции - апоретика res singularis у Флация, отождествление синтетического метода в логике и метода исторического, разделение Писания на рациональную этическую и непостижимую историческую часть у Спинозы и Локка – будут рассмотрены нами ниже. Однако, как мы надеемся показать, именно негативное решение проблемы контингентности в библейской герменевтике позволило создать конструкцию «аисторической истории», возведенную в регулятивный принцип в одной из самых сложных и продуктивных из scientiae civiles Барокко – «новой науке» Джамбаттисты Вико.
Глава I. Протестантский Schriftprinzip и гуманистическое преобразование диалектики: от аксиом Евклида к логической конструкции Священной Истории
Некогда Гегель в своих лекциях по истории философии (кн. III, ч. 2, гл. 2) признал делом бесполезным и обременительным обращение к оригинальным текстам схоластических докторов. Но если с тех пор наследие католической схоластики было многократно реактуализовано и востребовано в самых различных исследовательских контекстах, то большинство памятников схоластики протестантской (за некоторым исключением) по-прежнему остается в монопольном владении Dogmengeschichte. История догматов, как подчеркивают и сами ее представители33, принципиально исключает из рассмотрения философские и историко-научные проблемы, которые могут быть поставлены на материале протестантской теологической литературы. Однако именно этот корпус источников, как будет показано далее, обладает значительным потенциалом для исследования вопроса об эпистемологических принципах интерпретации текста и об отношении истории и логики (именно в протестантской литературе впервые оказывается возможна постановка вопроса об «истории как проблеме логики»).
В качестве внешней хронологической рамки наших рассуждений целесообразным представляется использовать традиционную для кальвинистской истории догматов периодизацию: ранняя ортодоксия (1517-1619)34 – время конфессиональной кодификации богословия Реформации; высокая ортодоксия (1619-1700) – «схоластический» период, эпоха превращения реформатской теологии в университетскую дисциплину со всеми вытекающими их этого следствиями (среди них одно из наиболее важных – развитие методов богословствования, отвечающих академическому узусу); поздняя ортодоксия (XVIII в.) – время, когда развитие реформатской теологии в существенной степени мотивировалось вызовами Просвещения. В первый период, когда на первом плане находились задачи антикатолической полемики и выработки догматики, различные категории, происходящие из эпистемологического словаря, такие, как certitudo, autopistia, axioma, еще не имели четкой семантики и теоретического обоснования. Во второй период протестантская догматика начинает интенсивно взаимодействовать с доминирующими философскими течениями: аристотелизмом, рамизмом, позднее – картезианством. Наконец, третий период, в главных чертах подводящий итоги полемического взаимодействия протестантской схоластики с философией Просвещения, останется в общем и целом за рамками нашего исследования.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
