Диссертация (1136292), страница 76
Текст из файла (страница 76)
Он саркастично отверг «верный рецепт социальной революции»,который оставляют «вера (…) вместе с бедностью и отчаянием»1218.Бакунин, видимо, осознавал некоторую несовременность и некогерентность собственнойтеории. В качестве попытки найти для риторики страсти научную основу можнорассматривать обращение Бакунина к теории Э.
Литтре. Опираясь на его идеи, Бакунинпостарался переописать страсть при помощи языка современных ему «материалистических»физиологических теорий. В «Федерализме, социализме и антитеологизме», одной из немногихработ, в которых есть ссылки на чьи-либо труды, Бакунин приводит обширные цитаты изстатьи Литтре, который, в свою очередь, является обзором работы французского врача ифизиолога Ж.Б. Люиса «Исследования цереброспинальной нервной системы, ее структура,функции и заболевания»1219.Люис связывал «аффективные страсти» (фр.
passions affectives), к которым он относил,например, половой инстинкт, с церебральной зоной, которая отвечает также за рациональноемышление1220. По словам ученого, рациональность неотделима от «аффективной страсти»; таккак, утверждал он, кора головного мозга едина, в ней нет отдельных «органов», которыеотвечали бы только разум или за чувства. Кроме того, Люис ссылался на клинические случаи,когда утрата способности к рациональному суждению совпадала по времени с нарушениями вобласти «аффективных страстей», что вместе приводило к «моральной деградации»пациентов1221.
Замечания медика о физиологических причинах некоторых психическихрасстройств прочитывались Литтре, а за ним и Бакуниным, как материалистический манифест.Бакунин цитировал слова позитивиста, соглашаясь с ним, что рациональность и страстьнеотделимы друг от друга и в равной степени определяются мозгом: «Это совершенноеБакунин М.А. Наука и насущное революционное дело // Oeuvres complètes. CD–ROM.
С. 3.Бакунин М.А. Письмо З.К. Ралли 17 марта 1873 г. // О минувшем. Исторический сборник. СПб., 1909. С. 338.1218Маркс К. Конспект книги М.А. Бакунина «Государственность и анархия» // Маркс К., Энгельс Ф. Полноесобрание сочинений. Т. 18. С. 587. Призыв Бакунина к «разнузданию дурных страстей» критиковал также Энгельс.Энгельс Ф. Альянс социальной демократии // Маркс К., Энгельс Ф. Полное собрание сочинений. Т.
18. С. 341, 391,394.1219Luys J.B. Recherches sur le système nerveux cérébrospinal, sa structure, ses fonctions et ses maladies. Paris, 1865.1220Ibid. P. 341.1221Ibid. P. 412.12161217245подобие между интеллектом и чувством, а именно источником, где нервы черпают (…), ицентром, где то, что они черпают перерабатывается (…), вместе с тождественностью обоихцентров, это означает, что физиология чувства не может разниться от физиологииинтеллекта»1222.Таким образом, страсть для Бакунина являлась не только романтическим порывом души,но также манифестацией деятельности мозга или же соматических процессов в целом.
Такимже образом в работах Люиса и Литтре Бакунин находил подтверждение тезиса о том, чтострасть равноправна разуму, не нуждается в подавлении или контроле с его стороны.Следует отметить, что привлекательность концепции «страсти» для Бакуниназаключалась не в ее теоретической глубине, а в том, что она предлагала некоторый ответ наважные и трудные политические вопросы. Бакунину нужно было показать, что есть некая сила,которая может вызвать революцию вопреки истории XVIII-XIX вв., вопреки известнойБакунину терпеливости и пассивности, присущей людям во многих ситуациях, и постепеннонараставшему разочарованию в революционном движении.
Без убежденности в наличии этойстрасти революционаризм Бакунина оказался бы под вопросом.Герцен и Бакунин на протяжении большей части своих биографий выступали противлюбых, как им казалось, излишне ограниченных эмоциональных режимов, которые онистарались изменить с помощью апелляции к сентименталистской традиции, как Герцен, или,как Бакунин, при помощи действия, убеждения и ироничной игры. Главное различие междуними, видимо, заключалось в том, что Герцен довольно открыто писал о собственныхприхотливых душевных переживаниях, а также о нерешительности, которую они порождали.Бакунин же исходил из того, что страсть должна придавать революционеру сил и избавлять егоот сомнений. Он для Бакунина не был трагическим героем, которого страсти заставляютсомневаться в собственной правоте. Бакунин верил, что страсть, наоборот, придает уверенностии решительности.
Анархист также практически ничего не писал о проявлении чувства иначе какпосредством действия, в чем еще раз выразился практический и прикладной характер еготеории, а также отсутствие у него склонности к лиризму и интроспекции, подобнойгерценовской.Бакунин М.А. Федерализм, социализм и антитеологизм. С. 210; Littre E. De la Méthode en Psychologie //Philosophie positive. 1867. № 1. P.
357. Позже Бакунин уже без ссылок на Люиса повторил свои мысли в BakounineM. Considérations philosophiques sur le Fantôme divin, sur le Monde réel et sur l'Homme. P. 239–240; Бакунин М.А.Кнуто–германская империя и социальная революция. Вып. 2. С. 272–274.1222246ЗаключениеНа протяжении большей части XVIII в. слово «революция» имело простое и конкретноезначение, так называли любые существенные изменения в политической системе. В концестолетия во многом под действием событий во Франции это значение заметно усложнилось, врезультате чего образовалось понятие «революция». Так начался первый этап его истории, входе которого оно вобрало в себя элементы историософии, а также определенныепредставления о современной общественно-политической жизни. Революция все чащепонималась как масштабная и коренная новация, предполагающая переход от настоящего кбудущему, который помогает или мешает историческому прогрессу. Сторонники и противникиреволюций сходились в том, что ее нельзя считать исключительно стихийным событием, таккак в ней, как правило, принимают деятельное участие те, кто (к счастью или нет) вышел заграницы, установленные старым порядком, тем самым приобретая некоторую независимость исвободу.
Слова «революция» и синонимичное ему «переворот», для которых в русском языкеполитическое значение было первичным и основным, также использовались для обозначениякоренных изменений в природе, в той или иной области знания или культуры и даже в жизниконкретного человека.На протяжении первой половины XIX в. понятие «революция» развивалось в России поддействием сложной констелляции факторов: западноевропейского опыта и идей, цензуры идругих форм политического контроля, а также под действием доминирующих концепций,возникших в монархически-религиозном дискурсе. Для революции в этот период былихарактерны раздвоенность и асинхрония, заключавшиеся в сосуществовании старого и нового,архаизма и новаций, бывших плодом недавних заимствований.Относительная свобода в использовании соседствовала с жесткими ограничениями.Можно было относительно свободно рассуждать о «революциях» или «переворотах» в смыслезначительного изменения в природе, а также в тех или иных областях человеческойдеятельности.
Однако ситуация сильно менялась, если речь шла о «революции» в политическойсфере. Проблема состояла в том, что любой разговор о революции был неотделим от знания оФранцузской революции и сходных западноевропейских событиях, которые угрожалиповториться вновь. Это делало данное понятие потенциально опасными для властей. В связи сэтим решительно пресекались реальные или воображаемые попытки превратить описаниеполитической революции в ее оправдание и защиту.Хотя в этот период революция так и не стала инструментом радикальной пропаганды,она превратилась в важный элемент общественно-политической борьбы – через это понятие247артикулировались различного рода опасения, подозрения, угрозы и обвинения, нередкоимевшие гиперболизированный характер.Для представителей власти была характерна убежденность в том, что революция недолжна быть связана с актуальной политикой, однако граница, проведенная между«безопасной» и «опасной» версиями революции, была довольно зыбкой и зависела от контекстаи интерпретации полицейских чиновников, цензоров и других представителей власти.
Наполиции и цензуре лежала особая ответственность, поэтому история понятия «революция» вконце XVIII – первой половине XIX в. была тесно связана с деятельностью соответствующихведомств. Их работа дополнялась различными неформальными запретами и ограничениями, ккоторым относится примечательный феномен цензуры при переводе, который был особенноважен, учитывая, что революция во многом была результатом трансляции в Россиюзападноевропейских концепций и идей. Трансляция понятия, как и перевод слов, быланеотделима от привычки избегать буквализма: долгое время нормой перевода был парафраз,отсекающий все политически опасные коннотации.
Его результатом было своеобразноепринудительное остранение – некоторые авторы могли легко рассуждать о революциях,показывая тем самым свой довольно высокий уровень понимания проблемы и в то же времяповторять, что революция в политическом и практическом смысле является чуждой и в целомне вполне ясной для них, как и для всей русской публики идеей.Революция существовала в иерархически выстроенном и четко структурированномдискурсе, в котором между предметом разговора и говорящим (императором или егоподданным) существовала непреодолимая граница. По одну сторону от нее находилсянормальный порядок вещей, по другую – преступление, интерес к причинам и подробностямкоторого считался неуместным и подозрительным.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
