Фукуяма конец истории (1063652), страница 35

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 35)

нового времени, желавшие изгнать наиболее заметные формы тимоса из

гражданского общества, достигли полного успеха. Место мегалотимии заняли две

вещи. Первая -- это расцвет Желающей части души, которая проявляется в виде

всепроникающей экономизации жизни. Экономизация затрагивает все, от самого

возвышенного до нижайшего, от государств Европы, которые в 1992 году ищут не

величия и империй, но интеграции в Экономическом Сообществе, и до выпускника

колледжа, который проводит внутренний расчет затрат и выгод, обдумывая свою

дальнейшую карьеру.

Второе, что осталось на месте мегалотимии, -- это всепроникающая

изотимия, то есть желание быть признанным равным другим. Она в различных

проявлениях включает и гавеловского зеленщика, и манифестанта, протестующего

против абортов, и защитника прав животных. Хотя мы для описания наших личных

целей не пользуемся словами "признание" и "тимос", но мы применяем такие

слова, как "достоинство", "уважение", "самоуважение" и "самооценка", и

делаем это слишком часто. Эти нематериальные факторы даже входят в карьерные

расчеты обычного выпускника колледжа. Подобные понятия пропитывают нашу

политическую жизнь и неизбежны при любом понимании демократических

преобразований, которые совершились во всем мире к концу двадцатого века.

Таким образом, мы остаемся перед очевидным противоречием. Основатели

англосаксонский традиции либерализма нового времени преследовали цель

изгнать тимос из политической жизни и все жажда признания осталась

повсеместно вокруг нас в виде изотимии. Был ли неожиданным такой результат

-- неудача подавления того, что Не может быть окончательно подавлено в

человеческой природе? Или существует более высокое понимание современного

либерализма, которое пытается сохранить тимотическую сторону человеческой

личности, а не изгонять ее из царства политики?

На самом деле такое понимание есть, и чтобы увидеть его, нам придется

вернуться к Гегелю и незаконченному рассмотрению его исторической

диалектики, в которой борьбе за признание отведена ключевая роль.

18. ГОСПОДСТВО И РАБСТВО

Полностью, абсолютно свободный человек, определенно и окончательно

довольный тем, кто он есть, человек, совершенный и полный в своем,

удовлетворении, будет Рабом, который "преодолел" собственное Рабство. Если

ленивое Господство есть тупик, то трудолюбивое Рабство, напротив, есть

источник всего человеческого, социального и исторического прогресса. История

-- это история трудящегося раба.

Александр Кожев, "Введение в чтение Гегеля"³⁰⁸

Мы несколько глав назад оставили изучение гегелевской диалектики на

очень ранней стадии исторического процесса -- фактически при заключении

начального периода истории человечества, когда человек впервые стал

рисковать жизнью в битве за престиж. Состояние войны, которое превалировало

в гегелевском "естественном состоянии" (напомним, что сам Гегель никогда не

употреблял этого термина), не вело непосредственно к созданию гражданского

общества, основанного на общественном договоре, как это было у Локка. Вместо

этого оно приводило к отношениям господства и рабства, когда один

первобытный боец, опасаясь за свою жизнь, "признавал" другого и соглашался

быть его рабом. Однако социальные отношения господства и рабства в

долговременной перспективе не стабильны, поскольку ни господин, ни раб не

удовлетворили свою жажду признания.³⁰⁹ Отсутствие удовлетворения

составляло "противоречие" в рабовладельческом обществе и порождало импульс к

дальнейшему историческому прогрессу. Может быть, действительно первым

человеческим действием человека была воля рисковать жизнью в кровавой битве,

но он не стал в результате этого полностью свободным, а потому

удовлетворенным человеком. Это могло произойти лишь в течение последующего

исторического развития.³¹⁰

Господин и раб остались неудовлетворенными по разным причинам. Господин

в некотором смысле больше человек, чем раб, поскольку он стремится

преодолеть свою биологическую природу ради небиологической цели --

признания. Рискуя жизнью, он демонстрирует, что он свободен. Раб же,

наоборот, следует совету Гоббса и поддается страху насильственной смерти.

Поступая так, он остается животным, обуреваемым страхом и потребностями,

неспособным преодолеть биологическую, или природную предопределенность. Но

это отсутствие у раба свободы, его неполноценность как человека является

причиной дилеммы господина. Господину требуется признание другого человека,

то есть признание его ценности и человеческого достоинства другим человеком,

обладающим ценностью и человеческим достоинством. Но после победы в битве за

престиж он получает признание от того, кто стал рабом, кто не достиг уровня

человека из-за того, что поддался естественному страху смерти. Значит,

ценность господина признается кем-то, кто не совсем человек.³¹¹

Это соответствует нашему житейскому опыту признания: мы ценим похвалу

или признание нашей ценности куда выше, если оно исходит от уважаемого нами

человека или такого, суждению которого мы верим, а самое главное -- чтобы

оно было дано свободно, а не под принуждением. Наша комнатная собачка

"признает" нас в некотором смысле, когда виляет хвостом при нашем приходе,

но точно так же она признает и всех, кто приходит в дом -- почтальона или

грабителя, -- потому что собачке диктует это инстинкт. Или, если взять

пример ближе к политике, удовлетворение, получаемое Сталиным или Саддамом

Хусейном от восторженных криков толпы, которую согнали на стадион и велели

кричать под страхом боли или смерти, предположительно меньше, чем

удовлетворение демократического лидера вроде Вашингтона или Линкольна,

которым оказывают подлинное уважение свободные люди.

Это и составляет трагедию господина: он рискует жизнью ради признания

со стороны раба, который недостоин дать это признание. Господин остается

абсолютно неудовлетворен. Более того, он с течением времени остается в

основе своей неизменным. Ему не надо работать, потому что за него работает

раб, и все, что нужно для жизни, есть в его распоряжении. Жизнь эта

становится постоянным и неизменным бездельем и потреблением; как указывает

Кожев, господина можно убить, но нельзя обучить. Конечно, он может снова и

снова рисковать жизнью в смертельной битве с другими господами -- за

управление провинцией или наследование трона. Но сам акт риска жизнью, хотя

и глубоко человеческий по сути, тоже остается сам себе идентичен.

Бесконечное завоевывание и отвоевывание провинций не меняет качественных

отношений человека с другими людьми или с природной средой, а потому не

являются двигателем исторического прогресса.

Также неудовлетворен и раб. Но у него отсутствие удовлетворения ведет

не к мертвящему окостенению, как у господина, а к творческим и обогащающим

изменениям. Сдавшись господину, раб, конечно же, не получает признания как

человек: напротив, он считается вещью, инструментом для удовлетворения

желаний господина. Признание полностью одностороннее; но это полное

отсутствие признания и заставляет раба желать перемен.

Раб обнаруживает в себе человека -- того человека, которого он потерял

из страха насильственной смерти, -- обнаруживает в результате

труда.³¹² Вначале он трудится ради удовлетворения господина из

все того же старого страха смерти, но потом мотивация труда меняется. Он

работает уже не из страха немедленного наказания, а из чувства долга и

самодисциплины, и в процессе научается подавлять свои животные желания ради

работы.³¹³ Другими словами, он вырабатывает нечто вроде трудовой

этики. Что важнее, труд учит раба, что он как человек способен

преобразовывать природу, то есть брать природные материалы и делать из них

что-то новое на основании ранее существовавшей идеи или концепции. Раб

пользуется орудиями, он использует орудия для изготовления новых орудий и

тем самым изобретает технологию. Современная наука есть изобретение не

праздных господ, у которых есть все, что они хотят, но рабов, которые

вынуждены работать и которым не нравятся существующие условия. С помощью

науки и техники раб узнает, что может преобразовывать природу -- не только

природную среду, в которой он рожден, но и свою собственную

природу.³¹⁴

Для Гегеля в отличие от Локка труд становится полностью освобожденным

от природы. Смысл труда -- не просто удовлетворение естественных

потребностей или даже новых желаний. Труд сам по себе составляет свободу,

поскольку демонстрирует способность человека преодолеть природное

предопределение, творить в труде. Не существует работы "в согласии с

природой"; истинно человеческая работа начинается только там, где человек

показывает свое господство над природой. Понимание частной собственности у

Гегеля также отличается от понимания ее у Локка. Локковский человек

накапливает имущество для удовлетворения своих желаний; гегелевский видит в

собственности некоторый род "воплощения" себя в вещи -- например, в

автомобиле, доме, участке земли. Собственность не есть внутреннее свойство

вещей; она существует лишь как следствие социальных условностей, когда люди

договариваются уважать права собственности друг друга. Человек получает

удовлетворение от обладания собственностью не только ради потребностей,

которые она удовлетворяет, но и потому, что ее признают другие. Защита

частной собственности есть для Гегеля законная цель гражданского общества,

как для Локка и для Мэдисона. Но Гегель видит в собственности стадию или

аспект исторической борьбы за признание, он считает, что она удовлетворяет

не только желания, но и тимос.³¹⁵

Господин демонстрирует свою свободу, рискуя жизнью в кровавой битве,

тем самым показывая свое превосходство над природным предопределением. У

раба же идея свободы зарождается в процессе работы на господина, когда он

осознает, что, будучи человеком, способен на творческий и свободный труд.

Господство раба над природой -- вот его ключ к пониманию господства в

принципе. Потенциальная свобода раба исторически куда больше значит, чем

актуальная свобода господина. Господин действительно свободен, он

наслаждается свободой в непосредственном, нерефлективном смысле: делает, что

ему вздумается, и потребляет, что хочет. С другой стороны, только раб

порождает идею свободы, идею, которая появляется у него в результате труда.

Но он не свободен в собственной жизни; между идеей свободы и его фактическим

состоянием есть противоречие. Поэтому раб более склонен к философии: он

должен обдумать свободу как абстрактное понятие раньше, чем он сможет

насладиться ею в реальности, и принципы свободного общества он должен

выработать раньше, чем в таком обществе жить. Поэтому самосознание раба выше

самосознания господина; он осознает себя в большей степени, осознает себя и

свое состояние.

Принципы свободы и равенства 1776 и 1789 годов не возникли в головах

рабов сами по себе. Раб не начинает с того, что бросает вызов господину, а

проходит долгий и мучительный процесс самообразования, сам себя учит

преодолевать страх смерти и требовать принадлежащей ему по праву свободы.

Обдумывая свое состояние и сопоставляя его с абстрактной идеей свободы, раб

придумывает несколько разных вариантов свободы, пока не находит правильный.

Эти предварительные варианты для Гегеля, как и для Маркса, суть идеологии,

то есть интеллектуальные построения, истинные не сами в себе, но отражающие

инфраструктуру реальности -- реальности господства и рабства. Они содержат

зародыш идеи свободы, но в то же время служат тому, чтобы примирить раба с

реальностью, в которой у него свободы нет. В своей "Феноменологии" Гегель

указывает несколько таких рабских идеологий, в том числе философии, подобные

стоицизму и скептицизму. Но самой важной идеологией рабов, и причем той,

которая ведет наиболее прямо к реализации общества, построенного на свободе

и равенстве здесь, на земле, является христианство -- "абсолютная религия".

Гегель говорит о христианстве как об "абсолютной религии" совсем не из

какого-то узколобого этноцентризма, но в связи с объективными историческими

отношениями, существовавшими между христианским учением и возникновением

либерально-демократических обществ в Западной Европе; отношениями, которые

были признаны многими последующими мыслителями, такими как Вебер и Ницше.

Идея свободы получила в христианстве свою предпоследнюю форму, как

утверждает Гегель, потому что эта религия была первой, провозгласившей

принцип универсального равенства всех людей в глазах Бога на основе их

способности к моральному выбору или вере. То есть христианство

Характеристики

Список файлов реферата