Фукуяма конец истории (1063652), страница 32
Текст из файла (страница 32)
Недопонимание тимотической компоненты того, что обычно считается
экономической мотивацией, приводит к глубокому непониманию политических и
исторических перемен. Например, весьма общепринятым является утверждение,
что революции вызываются нищетой и лишениями, или мнение, что чем глубже
нищета и лишения, тем выше революционный потенциал. Однако знаменитая работа
Токвиля по Французской революции показывает, что случилось как раз обратное:
за тридцать или сорок лет до революции во Франции наблюдался беспрецедентный
период экономического роста, сопровождавшийся продиктованными благими
намерениями, но плохо продуманными либерализационными реформами со стороны
французской монархии. Накануне революции французское крестьянство было куда
более процветающим и независимым, чем крестьянство Силезии или Восточной
Пруссии, как и средний класс. Но оно стало горючим материалом революции,
поскольку из-за либерализации политической жизни, имевшей место к концу
восемнадцатого столетия, французский крестьянин куда острее ощущал свои
относительные лишения, чем любой крестьянин Пруссии, и мог выразить свой
гнев по этому поводу.281 В современном мире лишь самые богатые, и
самые бедные страны проявляют тенденцию, к стабильности. Те страны, которые
проходят экономическую модернизацию, проявляют тенденцию к наименьшей
политической стабильности, поскольку сам экономический рост порождает новые
ожидания и требования. Люди сравнивают свое положение не с таковым же в
традиционных обществах, но с положением жителей богатых стран, и в
результате впадают в гнев. Повсюду ощущаемая "революция растущих ожиданий"
-- феномен столь же тимотический, сколь и вызываемый
желаниями.282
Есть и другие случаи, когда тимос путают с желаниями. Попытки историков
объяснить американскую Гражданскую войну должны объяснять и то, почему
американцы были готовы выдержать устрашающие страдания войны, истребившей
шестьсот тысяч человек из населения в тридцать один миллион -- почти два
процента. Многие историки двадцатого века, делающие упор на экономические
факторы, старались интерпретировать войну как борьбу промышленного,
капиталистического Севера и традиционалистского плантаторского Юга. Но в
чем-то объяснения подобного рода неудовлетворительны. Война поначалу велась
под знаменем не экономических целей: для Севера -- сохранение Союза, для Юга
-- защита своих "традиционных институтов" и образа жизни, ими
представляемого. Но был более глубокий вопрос, который Авраам Линкольн,
будучи мудрее многих своих более поздних толкователей, упомянул, когда
сказал, что "каждый знает" насчет того, что рабство "в чем-то послужило
причиной" конфликта. Конечно, многие северяне были против освобождения рабов
и надеялись уладить войну на ранней стадии путем компромисса. Но с
экономической точки зрения невозможно понять решимость Линкольна довести
войну до конца, очевидную из его непререкаемого высказывания, что он будет
вести войну, пусть она даже поглотит плоды "неоплаченного тяжелого труда
рабов за двести пятьдесят лет". Такие жертвы имеют смысл лишь для
тимотической стороны души.283
Существуют многочисленные примеры жажды признания, действующей в
современной американской политике. Например, одним из наиболее болезненных
вопросов в американской повестке дня последних лет были аборты, и этот
вопрос почти лишен экономического содержания.284 Дебаты по поводу
клиник абортов, по поводу конфликта прав женщин и нерожденных детей на самом
деле отражают более глубокие разногласия относительного достоинства
традиционной семьи и роли женщины в ней -- с одной стороны, и
самодостаточной работающей женщины -- с другой. Стороны этого диспута
негодуют либо по поводу абортированных зародышей, либо по поводу женщин,
умирающих в руках неумелых абортмахеров, но негодуют обе стороны сами за
себя: традиционная мать -- поскольку чувствует, что аборты снижают
традиционное уважение, причитающееся материнству, а работающая женщина --
поскольку отсутствие права на аборт уменьшает ее достоинство как существа,
равного мужчинам. Негодование против расизма в современной Америке лишь
частично порождено физическими лишениями, вызванными нищетой черного
населения; во многом оно связано с тем, что в глазах многих белых чернокожий
(по словам Ральфа Эмерсона) -- "невидимый человек": его не ненавидят, в нем
просто не видят равного себе. А нищета лишь усиливает эту невидимость.
Практически вся борьба за гражданские права и свободы, хотя и имеет
некоторые экономические компоненты, является по сути тимотической борьбой за
признание, справедливость и человеческое достоинство.
Тимотический аспект есть и во многих других действиях, которые обычно
считаются примерами проявления естественных желаний. Например, сексуальное
завоевание обычно бывает не просто получением физического блаженства -- для
этого не всегда нужен партнер, но еще и отражает потребность одного желания
быть "признанным" другим. "Я", которое при этом получает признание, не
обязательно то же, что "я" гегелевского господина-аристократа или моральное
"я" зеленщика из Гавела. Но самые глубокие виды эротической любви включают
жажду признания от любимого существа, признания чего-то большего, чем
физических свойств человека, признания ценности этого человека.
Эти примеры тимоса не должны: показать, что вся экономическая
деятельность, вся эротическая любовь и вся политика могут быть сведены к
жажде признания. Рациональность и желание остаются частями души, отличными
от тимоса. Более того, во многих смыслах они образуют доминирующую часть
души для современного человека, либерала. Люди жаждут денег, поскольку хотят
вещей, а не просто признания, и после освобождения человеческой
деятельности, произошедшей в ранние современные времена, роет числа и
разнообразия материальных желаний был взрывным. И секса люди жаждут -- ну,
потому что он дает приятные ощущения. Я отметил роль тимоса в жадности и
похоти только потому, что примат желаний и разума в современном мире может
затенить роль, которую играет в ежедневной жизни тимос, или признание. Часто
тимос проявляет себя как союзник желания -- как в том случае, когда рабочий
требует "экономической справедливости", -- и потому его легко спутать с
желанием.
Жажда признания сыграла ключевую роль и в распространении
антикоммунистического землетрясения в Советском Союзе, Восточной Европе и в
Китае. Конечно, многие из восточноевропейцев желали конца коммунизма из
вполне приземленных экономических резонов, то есть надеясь, что перед ними
сразу откроется мощеная дорога к уровню жизни Западной Германии.
Фундаментальный импульс к реформам, предпринятым в Советском Союзе и в
Китае, был в определенном смысле экономическим, то, что мы определили как
неспособность централизованной командной экономики отвечать требованиям
"постиндустриального" общества. Но желание процветания сопровождалось
требованием демократических прав и политического участия как таковых; иными
словами, требованием системы, которая реализует признание рутинным и
универсальным образом. Будущие путчисты августа 1991 года сами себя
обманывали, думая, что российский народ "променяет свободу на колбасу", как
высказался один из защитников российского парламента.
Мы не, поймем феномен революции в его целостности, если не оценим
действие тимотического гнева и жажды признания, которые сопровождали
экономический кризис коммунизма. Любопытная особенность революционной
ситуации состоит в том, что события, провоцирующие людей на величайший риск
и вызывающие падения правительств, редко бывают из числа тех масштабных,
которые историки описывают как фундаментальную причину -- они скорее
незначительны и с виду случайны. Например, в Чехословакии оппозиционная
группа "Гражданский форум" образовалась в результате народного возмущения
заключением в тюрьму самого Гавела, что произошло вопреки более раннему
обещанию коммунистического режима о либерализации. В ноябре 1989 года толпы
вышли на улицы Праги в результате слухов (впоследствии оказавшихся ложными),
что тайная полиция убила студента. В Румынии цепь событий, сокрушивших режим
Чаушеску в декабре 1989 года, началась с протестов в городе Тимишоара по
поводу ареста венгерского священника отца Токеса, который активно выступал
за права венгерского меньшинства.285 В Польше враждебность к
Советам и их польским коммунистическим союзникам десятилетиями питалась
нежеланием Москвы признавать ответственность НКВД за массовое убийство
польских офицеров в Катынском лесу осенью 1940 года. Одним из первых актов
"Солидарности" после вхождения в правительство в результате соглашения
"круглого стола" весной 1989 года было требование от Советов полного отчета
о катынских убийствах. Аналогичный процесс происходил и в самом Советском
Союзе, где многие пережившие сталинские годы требовали отчета от тех, кто
совершал преступления, и реабилитации жертв. "Перестройка" и политические
реформы не могут быть поняты отдельно от желания просто рассказать правду о
прошлом и восстановить достоинство тех, кто бесследно исчез в ГУЛАГе. Гнев,
который смел бессчетное число местных партийных чиновников в 1990--1991 гг.,
был вызван не только экономическими тяготами, но и коррупцией и надменностью
-- как было с первым секретарем Волгоградского обкома, которого прогнали с
треском за то, что он из партийных средств купил себе "вольво".
Режим Хонеккера в Восточной Германии был критически ослаблен рядом
событий 1989 года: кризис беженцев, когда сотни тысяч бежали в Западную
Германию, потеря советской поддержки, и наконец -- падение Берлинской стены.
И даже в этот момент еще не было ясно, что социализм в Восточной Германии
умер. Окончательно отстранили от власти СЕПГ и дискредитировали ее новых
лидеров Кренца и Модрова разоблачения о роскоши личной резиденции Хонеккера
в пригороде Вандлитца.286 Строго говоря, невероятный гнев,
вызванный этими разоблачениями, был несколько иррационален. Много претензий
можно было бы предъявить коммунистами Восточной Германии, и прежде всего --
отсутствие политической свободы и низкий уровень жизни по сравнению с
Западной Германией. Сам же Хонеккер не жил в современном варианте
Версальского дворца; его дом вполне мог бы принадлежать зажиточному бюргеру
Гамбурга или Бремена. Но хорошо известные и давно выдвигаемые обвинения
против коммунизма в Восточной Германии и близко не вызвали такой
тимотической ненависти у простых восточных немцев, как вид резиденции
Хонеккера на телеэкране. Невероятное лицемерие, разоблаченное этим показом,
со стороны режима, декларировавшего свою приверженность равенству, глубоко
оскорбило чувство справедливости у людей, и его хватило, чтобы они вышли на
улицы, требуя окончательного отстранения коммунистов от власти.
И наконец пример Китая. Экономические реформы Дэн Сяопина открыли
целиком новые горизонты экономических возможностей для молодых китайцев,
повзрослевших в середине восьмидесятых годов. Они могли начинать свое дело,
читать иностранные газеты и учиться в США и западных странах впервые со
времени революции. Студенческие волнения в этом климате экономической
свободы выдвигали, конечно, экономические требования, особенно касающиеся
растущей инфляции конца восьмидесятых, которая постепенно разъедала
покупательную способность большинства горожан. Но в реформированном Китае
куда больше стало динамизма и возможностей, чем было под правлением Мао, и
особенно для привилегированных детей элиты из университетов Пекина, Сианя,
Кантона и Шанхая. И все же именно эти студенты вышли на демонстрацию за
расширение демократии -- сперва в 1986 году, потом весной 1989 года в
годовщину смерти Ху Яобана. В ходе протеста они выражали гнев по поводу
отсутствия у них голоса и недовольство партией и правительством за то, что
их не хотят признавать и не прислушиваются к их справедливым жалобам. Они
хотели личной встречи с Дэн Сяопином, Чжао Цзянем или кем-нибудь из высших
руководителей и требовали, чтобы их участие в политической жизни было
институционализировано. Неясно было, хотят ли они, чтобы эта
институционализация приняла форму представительной демократии, но основное
их требование было таково, чтобы их принимали всерьез как взрослых, мнение
которых заслуживает определенного уважения и рассмотрения.