0599.1 (1006153), страница 31
Текст из файла (страница 31)
Перед нами фрагмент из повести "Невский проспект", который представлен как один абзац, легко и естественно членимый на строфы. Фрагмент у Гоголя — это, как правило, значительный отрезок текста с тесными связями между предложениями. Многочисленные разнообразные синтаксические связи, восклицательные "авторские" предложения (Ах, какая прелесть!), присоединительные союзы создают богатую, причудливую "вязь" предложений, синтаксически пестрый и многоцветный мир гоголевской прозы. Синтаксическое движение здесь сложно, прихотливо и многообразно. Ироническая мысль писателя движется стремительно, захватывая все новые и новые лица, предметы, картины. Неожиданны ее повороты, внезапны переходы, нередко ассоциативные. Тесное синтаксическое единство прозы достигается посредством разнообразных цепных и параллельных связей, усиленных союзами.
В художественной манере Гоголя отдельное предложение — это лишь штрих, мало значащий вне целостной словесной картины. Даже прозаическая строфа играет роль лишь слагаемого картины. Для писателя наиболее значимы в художественном отношении фрагменты (далеко не случайно, что он выделяет абзацами обычно не строфы, а фрагменты), заключающие в себе законченные по смыслу и тематически описания, эпизоды, картины.
Описанные особенности синтаксиса Гоголя ("вязь'' предложений, объединенных в крупные фрагменты) объясняют большую роль в его прозе зачинов фрагментов. Они наиболее самостоятельны в смысловом отношении и вполне понятны вне контекста; они служат своеобразными вехами повествования и позволяют выдерживать единую сюжетную линию. Выписанные подряд, они составляют четкий конспект произведения. Для иллюстрации достаточно привести несколько зачинов из анализируемого "Невского проспекта":
Нет ничего лучшего Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет все. <...>
В 12 часов на Невский проспект делают набеги гувернеры всех наций с своими питомцами в батистовых воротничках <...>
С четырех часов Невский проспект пуст, и вряд ли вы встретите на нем хоть одного чиновника. <...>
Но как только сумерки упадут на домы и улицы и будочник, накрывшись рогожею, вскарабкается на лестницу зажигать фонарь, а из низеньких окошек магазинов выглянут те эстампы [эстампы — гравюры], которые не смеют показаться среди дня, тогда Невский проспект опять оживает и начинает шевелиться.
Резкий контраст фрагменту Гоголя и строфе Толстого составляет строфа Пушкина. По сравнению с живописным гоголевским и сложным аналитическим синтаксисом Толстого, лаконичная по выражению и емкая по содержанию проза Пушкина представляется графичной. Синтаксис его предельно прост, ясен, прозрачен. Преобладают простые короткие предложения, реже встречаются сложные, но и они имеют простую структуру. Периоды отсутствуют. Связи между предложениями тесны, но достигается это наиболее экономным и естественным отбором: чаще всего используются цепные связи с личными местоимениями он, она, оно и т. д., а также параллельные связи.
Как и в синтаксисе Толстого, большую роль в прозе Пушкина играет отдельное предложение. Но в отличие от толстовской фразы, предложение у Пушкина не стремится вместить в себя максимальное содержание, не стремится к широкому охвату явлений, оно не живописует и не анализирует. Фраза Пушкина стремится выделить и очертить в предмете главное и существенное, оставляя за своими пределами, перенося в подтекст подробности, детали, обстоятельства. Поэтому лаконичная фраза Пушкина оказывается семантически емкой, гибкой и гармоничной.
Назначение пушкинской фразы — не психологический анализ и не живописание событий. Ее стихия — это прежде всего рассказ, повествование, поэтому так много в его прозе повествовательных и временных зачинов (Прошло несколько лет; На другой день).
Не случайна также роль повествователя, рассказчика в прозе Пушкина. Лаконичная фраза Пушкина как бы специально приспособлена для рассказа, позволяет выразить и динамику событий, и спокойное их течение, и напряженность, тревожность обстановки. И все это в форме синтаксически простой, предельно экономной и спокойной, нередко даже контрастирующей с изображаемым. Например, концовка "Пиковой дамы".
Германн сошел с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17-м нумере, не отвечает ни а какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро. "Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!.."
Лизавета Ивановна вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где-то служит и имеет порядочное состояние: он сын бывшего управителя у старой графини. У Лизаветы Ивановны воспитывается бедная родственница.
Томский произведен в ротмистры и женится па княжне Полине.
Гармоничность пушкинского синтаксиса проявляется и в структуре прозаической строфы, совпадающей, как правило, с абзацем. Хотя предложение и играет большую роль в синтаксическом строе прозы Пушкина, но не меньшая роль в ней принадлежит и прозаической строфе. Экспрессивно-семантическая нагрузка предложения точно соответствует ее композиционной роли в строфе (зачин, средняя часть, концовка).
Произведения Пушкина являют образцы классически ясных и выразительных строф.
А теперь обратимся к творчеству Ф.М. Достоевского. Перед нами текст, начинающий четвертую часть романа "Идиот":
Прошло с неделю после свидания двух лиц нашего рассказа на зеленой скамейке. В одно светлое утро, около половины одиннадцатого, Варвара Ардалионовна Птицына, вышедшая посетить кой-кого из своих знакомых, возвратилась домой в большой и прискорбной задумчивости.
Есть люди, о которых трудно сказать что-нибудь такое, что представило бы их разом и целиком, в их самом типическом и характерном виде; это те люди, которых обыкновенно называют людьми "обыкновенными", "большинством" и которые действительно составляют огромное большинство всякого общества. Писатели в своих романах и повестях большею частию стараются брать типы общества и представлять их образно и художественно, — типы, чрезвычайно редко встречающиеся в действительности целиком, и которые тем не менее почти действительнее самой действительности. Подколесин в своем типическом виде, может быть, даже и преувеличение, но отнюдь не небывальщина. Какое множество умных людей, узнав от Гоголя про Подколесина, тотчас же стали находить, что десятки и сотни их добрых знакомых и друзей ужасно похожи на Подколесина. Они до Гоголя знали, что эти друзья их такие, как Подколесин, но только не знали еще, что они именно так называются. В действительности женихи ужасно редко прыгают из окошек пред своими свадьбами, потому что это, не говоря уже о прочем, даже и неудобно; тем не менее сколько женихов, даже людей достойных и умных, пред венцом сами себя в глубине совести готовы были признать Подколесиными. Не все тоже мужья кричат на каждом шагу: "Tu 1'as voulu, George Dandin!" Но, Боже, сколько миллионов и биллионов раз повторялся мужьями целого света этот сердечный крик после их медового месяца, а кто знает, может быть, и на другой же день после свадьбы.
Итак, не вдаваясь в более серьезные объяснения, мы скажем только, что в действительности типичность лиц как бы разбавляется водой и все эти Жорж Дандены и Подколесииы существуют действительно, снуют и бегают пред нами ежедневно, но как бы несколько в разжиженном состоянии. Оговорившись, наконец, в том, для полноты истины, что и весь Жорж Данден целиком, как его создал Мольер, тоже может встретиться в действительности, хотя и редко, мы тем закончим наше рассуждение, которое начинает становиться похожим на журнальную критику. Тем не менее все-таки пред нами остается вопрос: что делать романисту с людьми ординарными, совершенно "обыкновенными", и как выставить их перед читателем, чтобы сделать сколько-нибудь интересными? Совершенно миновать их в рассказе никак нельзя, потому что ординарные люди поминутно и в большинстве необходимое звено в связи житейских событий; миновав их, стало быть, нарушим правдоподобие. Наполнять романы одними типами или даже просто, для интереса, людьми странными и небывалыми было бы неправдоподобно, да, пожалуй, и неинтересно. По-нашему, писателю надо стараться отыскивать интересные и поучительные оттенки даже и между ординарностями. Когда же, например, самая сущность некоторых ординарных лиц именно заключается в их всегдашней и неизменной ординарности или, что еще лучше, когда, несмотря на все чрезвычайные усилия этих лиц выйти во что бы то ни стало из колеи обыкновенности и рутины, они все-таки кончают тем, что остаются неизменно и вечно одною только рутиной, тогда такие лица получают даже некоторую своего рода и типичность, — как ординарность, которая ни за что не хочет остаться тем, что она есть, и во что бы то ни стало хочет стать оригинальною и самостоятельною, не имея ни малейших средств к самостоятельности.
К этому-то разряду "обыкновенных" или "ординарных" людей принадлежат и некоторые лица нашего рассказа, доселе (сознаюсь в том) мало разъясненные читателю. Таковы именно Варвара Ардалионовна Птицына, супруг ее, господин Птицын, Гаврила Ардалионович, ее брат.
Первая строфа текста, состоящая из двух предложений, — повествовательная, устанавливающая связь с предшествующим рассказом (Прошло с неделю после свидания двух лиц...) и открывающая перспективу дальнейшего повествования: ...возвратилась домой в большой и прискорбной задумчивости.
Но здесь главный рассказ прерывается довольно большим авторским отступлением о людях "обыкновенных", "ординарных", о том, как писателю изображать таких людей и т. д. Затем автор возвращается к своим героям (К этому-то разряду "обыкновенных" лиц или ординарных людей принадлежат и некоторые лица нашего рассказа...).
Между двумя этими строфами и находится интересующий нас фрагмент — авторское отступление, рассуждение. Функции авторских отступлений в романе, в композиции целого, разнообразны: это и оценка писателем событий и героев, и непосредственно авторский голос на фоне голосов персонажей, рассказчика, это и углубление читательского представления об описываемых лицах, новая точка зрения на них, это и замедление повествования ради обострения интереса читателя, и другие функции.
Однако нас интересует прежде всего синтаксический строй речи, стиль текста. Первое, на что обращаешь внимание при анализе отрывка, — это близость синтаксического рисунка текста к синтаксическому строю Гоголя. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить начало фрагмента (Есть люди, о которых трудно сказать что-нибудь такое, что...) и знаменитую гоголевскую характеристику людей маниловского типа:
Есть род людей, известных под именем люди так себе, ни то ни се, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан, по словам пословицы. Может быть, к ним следует примкнуть и Манилова.
Очень похоже. И по содержанию, и по форме. Но есть и различия. Гоголь стремится вместить в фрагмент чуть ли не весь яркий, пестрый, многоцветный предметный мир. Внутреннее, глубинное, духовное передается через яркие описания, многочисленные детали, развернутые сравнения. Достоевский склонен в большей степени к непосредственному анализу, к прямому рассуждению, к использованию логических доводов. Между предложениями теснейшая смысловая и грамматическая связь. Автор стремится прежде всего передать во всей полноте мысль, все ее оттенки, ее сложность. Отсюда перебивы, уточнения, придаточные предложения. В этом отношении типична последняя фраза фрагмента: Когда же, например, самая сущность некоторых ординарных лиц именно заключается...
Возможно, большое сходство данного отрывка с гоголевским типом фрагмента объясняется и тем, что в авторском отступлении Достоевский обсуждает гоголевский способ типизации действительности и как бы незаметно переходит на манеру Гоголя, несколько иронизируя или даже пародируя эту манеру. Ср.: В действительности женихи ужасно редко прыгают из окошек пред своими свадьбами....; ...все эти Жорж Дандены и Подколесины существуют действительно, снуют и бегают пред нами ежедневно, но как бы в несколько разжиженном состоянии.
Такие фразы, несомненно, снижают стиль рассуждения, иначе оно было бы слишком серьезным, прямолинейным. Ирония и самоирония не дают превратиться ему в "журнальную критику".
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
