murakami_hroniki_zavodnoy_pticy (Антология Харуки Мураками), страница 3

— Десять минут подождет, я уверена. Это не спагетти ва­рить.

Я почему-то не мог прервать разговор — что-то в голосе женщины меня притягивало.

— Ну хорошо. Но только десять минут.

— Теперь мы сможем понять друг друга, — тихо произнесла она. Я почувствовал, как она удобнее устроилась на стуле и положила ногу на ногу.

— Интересно, — сказал я, — почему именно десять минут?

— Десять минут... это может оказаться дольше, чем ты ду­маешь.

— Ты уверена, что мы знакомы?

— Конечно. Мы много раз встречались.

— Когда? Где?

— Неважно. Если в это углубляться, десяти минут не хва­тит. Важно время, в котором мы сейчас. Настоящее. Ты не согласен?

— Может, и так. Но я хотел бы убедиться, что ты меня знаешь.

— Какие доказательства тебе нужны?

— Например, сколько мне лет?

— Тридцать, — сразу отозвалась она. — Тридцать лет и два месяца. Хватит?

Поразительно — она действительно меня знает, но я совер­шенно не помню ее голоса.

— Теперь твоя очередь, — произнесла она вкрадчиво. — Попробуй вообразить меня. По голосу. Представь, какая я. Сколько мне лет. Где я сейчас. Как одета. Ну, давай?

— Понятия не имею.

— Давай же. Напрягись.

Я взглянул на часы. Прошла только минута и пять секунд.

* Соевый творог, широко применяемый в кухне Японии, Китая и дру­гих дальневосточных стран (здесь и далее — примечания переводчиков).

14

— Абсолютно не представляю, — снова сказал я.

— Давай я тебе помогу. Я — в постели. Только что из душа, и на мне ничего нет.

Блеск! Секс по телефону.

— Или ты предпочитаешь, чтобы я что-нибудь надела? Кружева? Или чулки? На тебя это подействует?

— Да какая мне разница? Делай что хочешь. Можешь надеть что-нибудь, а хочешь — валяй голышом. Извини, но такие те­лефонные игры меня не интересуют. У меня масса дел и...

— Десять минут. Ты же не умрешь, если потратишь на меня десять минут? Только ответь на мой вопрос: ты хочешь, чтобы я была голая, или мне что-нибудь надеть? У меня много раз­ных вещей. Черное кружевное белье...

— Давай голышом. Согласен. — Прошло четыре минуты.

— Волосы у меня на лобке еще мокрые, — продолжала она. — Я еще не обсохла как следует. О-о! Как у меня там влаж­но! Тепло и очень влажно. Волоски такие мягкие. Черные и изумительно мягкие. Хочешь погладить?

— Послушай, ты, конечно, извини, но...

— И ниже. Еще ниже. Там тоже тепло — совсем как подо­гретый крем. Очень тепло. М-м-м. В какой я сейчас позе, как ты думаешь? Правое колено приподнято, левая нога в сторо­ну. Как стрелки часов, когда показывают десять ноль пять.

По ее голосу я понимал, что она не притворятся. Она дей­ствительно раскинула ноги на 10.05; ее влагалище было мяг­ким и сочным.

— Потрогай губки. М-е-едленно. А теперь раскрой их. Вот так. М-е-едленно, м-е-едлен-н-но. Пусть твои пальцы ласкают их. Вот так! 0-о-очень медленно. А теперь коснись другой рукой моей левой груди. Поиграй с ней. Поласкай. Веди руку выше. Сожми легонько сосок. Еще раз. Еще. И еще. Я сейчас кончу.

Ни слова не говоря, я положил трубку. Вытянувшись на диване, уставился на часы и глубоко вздохнул. Разговор занял минут пять-шесть.

Через десять минут телефон зазвонил снова, но я не при­тронулся к трубке. Прозвонив пятнадцать раз, аппарат смолк, и в комнате наступила глубокая, холодная тишина.

15

*

Без чего-то два я перелез через стену в нашем дворе и оказался на дорожке. Мы так называли ее, хотя это не была дорожка в прямом смысле. Наверное, нет слова, которым можно обо­значить, что это такое. К дорогам оно точно не имеет отноше­ния: у дороги есть начало и конец, она приведет вас куда надо, если вы по ней пойдете. А у нашей дорожки не было ни нача­ла, ни конца, ни входа, ни выхода. С обеих сторон она закан­чивалась тупиками. Но даже тупиком ее нельзя было назвать: у тупика имеется хотя бы вход. Соседи для удобства называли ее просто дорожкой. Длиною метров в триста, она разделяла задние дворы стоявших вдоль нее домов. Шириной около мет­ра, а в нескольких местах вообще завалена хламом и перего­рожена заборами.

Мой дядя, почти задаром сдавший нам этот дом, рассказы­вал, что когда-то дорожка имела два конца и служила переул­ком, соединявшим улицы. Но в годы экономического бума на свободных участках выросли новые дома и стиснули этот проход так, что он превратился в неширокую дорожку. Людям не нравилось, что посторонние ходят прямо у них под окнами или на заднем дворе, поэтому один конец скоро заблокирова­ли или, скорее, перегородили скромным заборчиком. А через какое-то время некий житель решил расширить свой сад и наглухо запечатал этот конец стеной из блоков. Как будто в ответ, на другом конце вырос барьер из колючей проволоки, через который не могли пробраться даже собаки. Соседи не жаловались — уже никто не пользовался этим проходом, и они радовались, что появилась дополнительная защита от зло­умышленников. В конце концов проходом, напоминавшим заброшенный канал, перестали пользоваться, и он превратил­ся в ничейную полосу между двумя рядами домов. В разрос­шихся сорняках свою клейкую паутину развесили пауки.

И что это вдруг жена туда зачастила? Я сам наведывался на эту дорожку от силы раза два, да и Кумико пауков боялась. Но какого черта? Если она сказала, что надо поискать кота на до­рожке, значит, надо идти. В любом случае гораздо лучше про­гуляться, чем сидеть дома и ждать, когда зазвонит телефон.

16

Яркое солнце первых дней лета испещрило дорожку тем­ными пятнами теней от распростертых над головой ветвей, замерших в полном безветрии. Казалось, теням суждено наве­ки впечататься в дорожку. Сюда не проникал ни один звук. Чудилось, что я слышу, как под лучами солнца дышат травин­ки. По небу дрейфовала кучка мелких облаков. Их четкие и аккуратные контуры напоминали облака со средневековых гравюр. Мир вокруг воспринимался с такой пугающей ясно­стью, что мое собственное тело казалось зыбким, безгранич­ным, текучим. И очень горячим.

На мне была футболка, тонкие брюки и теннисные тапоч­ки, но я чувствовал, как на солнцепеке под мышками и на груди выступил пот. Как раз в то утро я достал футболку и брюки из коробки с летними вещами, поэтому в нос еще бил резкий запах нафталина.

Соседские дома четко делились на две категории: более ста­рые и построенные не так давно. Новые, как правило, были меньше, их участки — скромнее. Концы длинных палок, на которых сушилось белье, торчали поперек дорожки, и време­нами мне приходилось прокладывать себе дорогу через завесы полотенец, рубашек и простыней. Откуда-то отчетливо слы­шались звуки телевизора, где-то спускали в туалете воду, пах­ло карри.

Старые дома, напротив, почти не подавали признаков жиз­ни. От дорожки их отделяли живые изгороди из ухоженных кустарников, словно ставни, сквозь которые виднелись при­чесанные сады. В углу одного сада стояла бурая и высохшая новогодняя елка. Другой участок превратили в свалку всех мыслимых игрушек: похоже, их оставили несколько поколе­ний детей. Там валялись трехколесные велосипеды и накид­ные кольца, пластмассовые мечи и резиновые мячики, кук­лы-черепашки и маленькие бейсбольные биты. В третьем саду висело баскетбольное кольцо, в четвертом на газоне стояли замечательные дачные стулья и керамический столик. Стулья, первоначально белого цвета, были покрыты таким слоем гря­зи, будто ими не пользовались несколько месяцев, а может быть, и лет. К столу прилипли лиловые лепестки магнолии.

17

Сквозь одну стеклянную дверь в алюминиевой раме хоро­шо просматривалась обстановка комнаты. Кожаный диван и кресла, большой телевизор, буфет (на котором расположились аквариум с тропическими рыбками и два каких-то кубка) и торшер. Комната выглядела декорацией к телеспектаклю. Еще в одном саду стояла огромная собачья конура с дверцей на­стежь — собаки в ней не было. Металлическая сетка на дверце вздулась, будто обитатель конуры несколько месяцев навали­вался на нее изнутри всем телом.

Пустой дом, о котором говорила Кумико, стоял как раз за участком с конурой. Что там никто не живет — причем уже довольно давно, — было видно сразу. Сравнительно новое двух­этажное здание, однако закрытые деревянные ставни сильно обветшали, а металлические наличники окон второго этажа покрылись ржавчиной. В аккуратном садике действительно стояла каменная статуя птицы. Она возвышалась на величе­ственном постаменте, окруженная буйными сорняками. Длин­ные ветки золотарника* почти касались ее ног. Птица — я по­нятия не имел, к какому виду пернатых она относилась, — расправила крылья, будто хотела поскорее вырваться из этого малоприятного местечка. Кроме статуи, никаких украшений в саду не было. У стены дома один на другом громоздились не­сколько видавших виды пластмассовых стульев. Рядом неесте­ственно яркими красными цветами распустился куст азалии.

bce остальное пространство в этой картине занимали сорняки.

Я оперся о сетку забора, доходившего мне до груди, и неко­торое время рассматривал сад. Райское, наверное, место для кошек, но их тут что-то не видно. Сцену оживляло только монотонное воркование одинокого голубя, сидевшего на те­левизионной антенне. Тень от каменной птицы, разломившись пополам, лежала на зелени вокруг статуи.