Диссертация (Основные парадигмы концептуализации памяти в философии), страница 13

Ἀμέλητα означает невнимание, отсутствиезаботы, которым отмечено беспамятство письма в «Федре», это – граница иного,всегда невидимая и исчезающая граница, поскольку вода реки Амелет «не можетудержаться ни в каком сосуде» и протекает через сами души, отличая одну отдругой согласно силе и слабости их памяти.Рассказ Эра стоит читать в контексте не только «Государства», но и «Тимея». Вэтом диалоге, который начинается с подведения итогов рассуждения о наилучшемполисе, рассказывается о двух началах, которые управляют космосом:божественном демиурге и необходимости (ἀνάγκη).

Ум-демиург убеждаетнеобходимость обратить к наилучшему то, что рождается (48а), однакоинаковость всегда сопутствует жизни космоса и поэтому каждый выбороказывается закреплен не только порядком блага, но и необратимостьювторичных причин, которые правят земной судьбой человека (67е). Демиург59творит душу космоса и души смертных из смеси тождественного и иного и являетим не превосходящую их разум парадигму, но природу созданной им Вселенной,возвещая также и законы рока (41е).

В этом знании Вселенной, о котором души навремя забывают, вселяясь в тело и подчиняясь его движениям, как и в выборежизни, забытом под действием воды реки Амелет, можно видеть окончательнуюформу учения об анамнесисе, целиком ограниченную космическим иполитическим призванием души. Но и в таком ограниченном признании памятимы должны видеть не меньшую ответственность, чем в действии ума, посколькуименно в памяти осуществляется парадоксальное соединение несоизмеримого, аименно тождества и инаковости, пути разума и свободного отклонения мировогоцелого.В «Тимее» природа иного не только называется необходимостью, но иописывается как тритий вид (наряду с первообразом и созданными по егоподобию вещами), как некая «восприемница и как бы кормилица всякогорождения» (49а).

Этот образ позволяет исследователям говорить о третьем виде,как «зиянии», «устье тьмы», «пропасти», «глубине» 36, однако стоит упомянуть и осовершенно иных его характеристиках. Так, Платона именует его«тождественным», поскольку его природаникогда не выходит за пределы своих возможностей; всегда принимая все, она никогда иникоим образом не усваивает никакой формы, которая была бы подобна формам входящих внее вещей. Природа эта по сути своей такова, что принимает любые оттиски (ἐκμαγεῖον),находясь в движении и меняя формы под действием того, что в нее входит, и поэтому кажется,что она в разное время бывает разной; а входящие в нее и выходящие из нее вещи – этоподражания вечносущему, отпечатки по его образцам, снятые удивительным и неизъяснимымспособом.

(50bc)Восприемница принимает оттиски (ἐκμαγεῖον), как это делала восковая дощечкапамяти, а ее безвидность сравнивается с очищенной и гладкой поверхностью, накоторую художник или геометр наносит ту или иную фигуру. Соединяя в себеглубину и поверхность, тождество и изменение, этот бесформенный (ἄμορφον) иСм.: Ямпольский М. Ткач и визионер: Очерки истории репрезентации, или О материальном и идеальном вкультуре.

М.: Новое литературное обозрение, 2007. С. 50.3660незримый вид (εἶδος) является как χώρα, что значит пространство, местность,промежуток. Мы «видим его как бы в грезах (ὀνειροπολοῦμεν βλέποντες)»,утверждая, что все должно пребывать в каком-то месте, причем эти слова мы «всонном забытьи переносим и на непричастную сну природу истинного бытия»(52b). Как мы помним, снами Платон называл мнения, которые пробуждаются вприпоминании; в «Тимее» речь идет о «восприятии вне ощущения, посредствомнекоего незаконного умозаключения» (52b). В тексте стоит λογισμῷ τινι νόθῳ, тоесть не просто незаконного, а незаконнорожденного умозаключения, что можнопонимать как заключение от матери без (знания) отца, без сохранения отцовскогоправа. Именно таким рассуждением, по сути, и являлись парадоксальныезаключения от памяти в «Меноне» и в «Теэтете», имеющие отношение к знанию,но при этом не знающие (и как бы не имеющее отца), знающие лишь о незнании,узнающие, но нередко ошибочные.

Незаконное умозаключение – этопарадоксальное суждение памяти, в котором единственно и может приоткрытьсяневидимая обитель иного, поднятая на поверхность глубина хоры, безликостьстановления, облаченная в наваждение сна.Призрак сна лишен сущности, не является причиной своего рождения, это –бытие в ином, внутри иного, но таковым является и любое место, поскольку оноразделяет сущее в самом себе и ставит его в зависимость от другого. Хора и естьразделяющий промежуток, и потому она не только вмещает сущее, но ираспределяет его в многообразии отношений и мест; Платон сравнивает еедействие с ситом, которое отделяет плотное и тяжелое от рыхлого и легкого (53а),почти так же, как воды Амелета отделяют выдержанные и памятливые души отнесдержанных и пустых.

Если припоминание мы называем парадоксальнымзаключением, то память в целом можно охарактеризовать как место, в которомдемиургом устанавливается мера соизмеримости тождественного и иного, тотспособ присутствия одного в другом, который известен нам как особая позициясущего, его индивидуальность. По легенде, пересказанной Цицероном, задолго дорождения Платона Симонид Кеосский открыл искусство памяти, и суть его61состояла именно в том, чтобы вспоминать образы единичных вещей благодарярасположению их в определенном порядке мест:Рассказывают ведь, что однажды Симонид, ужиная в Кранноне у знатного фессалийскогобогача Скопы, пропел в его честь свою песню, в которой, по обычаю поэтов, много было длякрасоты написано про Кастора и Полуукса.

Скопа, как низкий скряга, сказал, что заплатит емуза песню только половину условной платы, остальное же, коли угодно, Симонид сможетполучить со своих Тиндаридов, которым досталась половина его похвал. Немного спустяСимонида попросили выйти: сказали, будто у дверей стоят двое юношей и очень хотят еговидеть. Он встал, вышел и никого не нашел, но в это самое время столовая, где пировал Скопа,рухнула, и под ее развалинами погибли и он сам и его родственники. Когда друзья хотели ихпохоронить, то никак не могли распознать раздавленных.

Симонид, говорят, смог узнатьостанки каждого потому, что он помнил, кто на каком месте возлежал. Это вот и навело его намысль, что для памяти важнее всего распорядок. Поэтому тем, кто развивает свои способностив этом направлении следует держать в уме картину каких-нибудь мест и по этим местамрасполагать воображаемые образы запоминаемых предметов 37.Разрушение пиршественного зала заставляет вспомнить содроганияВосприемницы, о которых рассказывает у Платона Тимей; подобно ситу оноотделяет живых от мертвых, и только память мест позволяет вернуть утраченныйобраз погибших, тем самым встраивая даже необратимость смерти в порядоксохранения и воспроизведения, в котором круги тождественного и иногосоединяются в единое целое Вселенной.

Хотя сама легенда о Симониде моглародиться позже Платона, не трудно заметить, что рассуждения философанеизменно задают определенную топологию памяти, будь то чистогеометрический пример из «Менона», священная роща «Федра», мифологическаягеография «Федра» и «Федона», наконец, внутреннее место души с ее восковойдощечкой и клеткой для голубей в «Теэтете» или мастерской писца и художника в«Филебе».

Определенный топос обсуждается и в самом начале «Тимея», гдерассказывается о древних Афинах и их противостоянии Атлантиде. В известномсмысле Афины являются изначальным местом, поскольку именно в них37Цицерон. Эстетика: Трактаты, Речи.

Письма. М.: Искусство, 1994. С. 310-311. Другие источники о СимонидеКеосском как создателе «системы вспоможений памяти» см. в кн.: Йейтс Фрэнсис. Искусство памяти. Фондподдержки науки и образования «Университетская книга». С-Пб.1987. С. 43-46.62реализована идеальная модель «Государства» (25е), и если набросоксправедливого полиса рождается в рассуждении Сократа, то история Афинпроступает постепенно как память, переданная египтянами Солону, а от него –старшему Критию и далее – его внуку, также Критию, собеседнику Сократа иТимея. Младший Критий вспоминает, как слушал старика с таким удовольствием,что рассказ его неизгладимо запечатлелся в памяти «словно выжженная огнем повоску картина» (26с).Рассказу Крития предшествуют слова Сократа о том, что хотелось бы увидетьожившим его набросок государственного устройства, как при виде «каких-нибудьблагородных, красивых зверей, изображенных на картине, а то и живых, нонеподвижных», хочется поглядеть, «каковы они в движении и как они при борьбевыявляют те силы, о которых позволяет догадываться склад их тел» (19b).