Диссертация (Основные парадигмы концептуализации памяти в философии), страница 10

Мера иногоВ самом начале «Теэтета» мы узнаём, что диалог представляет собой не тольковоспоминание давней беседы Сократа, Теэтета и Феодора, но и своеобразную еереконструкцию, закрепленную с помощью записи «на память». Эвклид,повстречавшись с Терпсионом, рассказывает, что ходил в гавань встречатькорабль, на котором доставили раненого Теэтета, а затем вспоминает о беседеТеэтета с Сократом, записанной им некогда со слов философа. Поскольку памятьподводит Эвклида, и ему не удается сразу же запомнить и записать услышанныйрассказ, он вынужден уточнять у Сократа детали беседы и дополнять свою запись(142а-143с).

В этой игре памяти и записи, которая пытается удержать знание,представленное в образе Сократа, намечается новый путь интерпретации памяти,заметно разнящийся с прежним учением об анамнесисе. В начале этойнезапамятной беседы Сократ сообщает об унаследованном от матери искусствемайевтики, помогающем освобождать от бремени ложных либо истинных мненийдуши собеседников. Это искусство правильных вопросов, очевидно, есть тот жесамый метод эленхоса, который в «Меноне» позволил отыскать путь к забытомузнанию, но в «Теэтете» эленхос больше не связан с припоминанием, по крайнеймере, сам Сократ говорит теперь просто о способности души к познанию, тогдакак о памяти речь заходит в контексте совершенно иного вопроса, а именновопроса о ложных мнениях.Концепция анамнесиса позволяла разрешить парадокс перехода от незнания кзнанию, при этом решение состояло в том, что в действительности нетсовершенного незнания, есть лишь обманчивое незнание забытья, готовоепробудиться к припоминанию или же скатиться к еще большему невежеству изабвению.

Парадоксальным образом сама память, которая гарантировалавозможность знания, оборачивалась так же и препятствием для него, посколькуименно в памяти и совершалось изначальное отступление от прямого усмотренияследовательно, возможностью индивидуального обращения и обучения, непосредственной записи знания в душе.См.: Ассман Ян. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высокихкультурах древности. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 289-293.46истины. Возможно, по этой самой причине в «Теэтете» память исключается израссуждения о знании, зато теперь она оказывается условием уже не мнимого, авполне реального незнания, в той мере, в какой реальным может быть самамнимость и небытие чего бы то ни было.

Согласно исходной гипотезе Теэтета,знание есть ощущение и, очевидно, это положение представляет собой полнуюпротивоположность описанной в «Федре» картины истинного созерцания,поскольку ощущения дают непосредственное прикосновение лишь к такомусущему, которое на проверку оказывается миражом непрерывного потокаизменений, становления. Ощущение не только не наделяет нас знанием, но неможет объяснить даже то знание, которым мы располагаем о чувственном мире,потому что, закрывая глаза, мы уже не видим вещи, но все еще помним о них, тоесть все еще знаем, не нуждаясь при этом в ощущении (165b). Этот аргумент неявляется решающим в споре о знании как ощущении, но он интересен хотя бытем, что Платон больше не находит в припоминании привилегированного доступак знанию, более того, память здесь хранит лишь следы чувственных впечатлений,хотя, как мы понимаем, именно для чувственных впечатлений их удержание впамяти значит не меньше, чем само по себе убегающее и мимолетное ощущение.Подобное понимание получает дальнейшее развитие в сравнении памяти свосковой дощечкой, причем поводом для него становится новая гипотеза,уравнивающая знание с правильным мнением.

Сократ показывает, что в этомслучае мы попадаем в тупик, не имея возможности определить, что есть ложноемнение, ведь оно было бы равносильно ложному знанию, то есть совершеннойбессмыслице. Ошибаться значит мыслить от имени знания и при этом не знатьтого, о чем мыслишь, и не знать даже того, что чего-то не знаешь, а все этопротиворечит самой идее знания. Впрочем, из «Менона» мы знаем, что кромезнания и незнания возможны различные промежуточные позиции: например,признанию своего незнания может вполне предшествовать ложная убежденностьв собственном знании. Одно может выдавать себя за другое, и это происходит нетогда, когда каждое точно определено или же, наоборот, когда и то, и другоенеизвестны; так бывает, когда одному или другому не хватает полной47определенности, когда, скажем, вещь пропала из поля зрения и приходитсяобращаться не к ней самой, а к помощи памяти.

Приступая к рассмотрениюпамяти, Сократ мельком касается меноновской проблемы познания, однако мысразу же замечаем, что вместо прежнего припоминания сущностей и причинпамять занята теперь исключительно регистрацией чувственных впечатлений:Смотри же, дело ли говорю. Может ли тот, кто прежде чего-то не знал, научиться этомувпоследствии?Теэтет. Конечно, может.Сократ. А затем и другому, и третьему?Теэтет. Почему бы и нет?Сократ.

Так вот, чтобы понять меня, вообрази, что в наших душах есть восковая дощечка(ἐκμαγεῖον); у кого-то побольше, у кого-то поменьше, у одного – из более чистого воска, удругого – из более грязного или из более жесткого, а у некоторых он помягче, но есть у кого и вмеру.Теэтет. Вообразил.Сократ. Скажем теперь, что это дар матери муз, Мнемосины, и, подкладывая его под нашиощущения и мысли, мы делаем в нем оттиск (ἀποτυποῦσθαι) того, что хотим запомнить извиденного, слышанного или самими нами придуманного, как бы оставляя на нем отпечаткиперстней (ἐνσημαινομένους). И то, что застывает в этом воске (ἐκμαγῇ), мы помним и знаем,пока сохраняется изображение этого, когда же оно стирается или нет уже места для новыхотпечатков (ἐκμαγῆναι), тогда мы забываем и больше уже не знаем.

(191с-е, пер. Т.В.Васильевой)Отпечатки на воске служат знаками (σημεῖα) впечатлений, но когда впечатленияотсутствуют или недостаточно отчетливы (193с), или память удерживает ихразмытыми и спутанными друг с другом (194е-195а), легко может возникнутьошибка, состоящая в том, что знаки будут соотнесены не с теми впечатлениями.Мы видим, что разум вводится в заблуждение памятью, но ошибка при этомоказывается делом не знания и даже не самой памяти, а следствием соединенияразнородных элементов – впечатлений и знаков, событий телесного мира ипредставленных метафорой восковой дощечки качеств познающей души. По сути,мы возвращаемся к вопросу об отношении имен и вещей, заявленной в «Меноне»и «Федре», но в новой редакции, поскольку память теперь отсылает не к прошлым48жизням, а к предшествующему чувственному опыту. Сопоставление новыхвпечатлений и знаков памяти соответствует прежнему сопоставлению земныхимен и забытых сущностей, а ошибка обращенной к чувствам памятисоответствует незнанию забывшей себя души; различие состоит в том, что впамяти есть только знаки «ощущений и мыслей», и в ней больше нет места дляидей и их имен.

Это становится еще очевиднее во втором сравнении, котороепредлагает Сократ, чтобы объяснить ошибку в вычислении. Подобная ошибкавозникает не из сопоставления памятных знаков и ощущений, а из сопоставлениязнаний, которыми мы обладаем, но не держим их постоянно в уме, а вызываем помере необходимости. Если представить душу как своего рода клетку, в которуюновые знания запускаются как голуби, то ошибка возникает, когда мыпромахиваемся и выхватываем из стаи вместо нужного голубя того, которыйпопадется первым (197е-199b). Хотя Сократ в конечном итоге признает подобноеобъяснение никуда не годным, для нас важен тот момент, который неподвергается ни сомнению, ни последующему опровержению: по словам Сократа,в детстве клетка знания пуста (197е), и это значит, что сколь бы открытойпознанию ни была душа, никакими прирожденными знаниями она не обладает, апоиск и получение нового знания не является припоминанием.В последних словах диалога Сократ подводит итог упражнению в майевтике:Итак, если ты соберешься родить что-то другое, Теэтет, и это случится, то послесегодняшнего упражнения плоды твои будут лучше; если же ты окажешься пуст, то меньшебудешь в тягость окружающим, будешь кротким и рассудительным и не станешь считать, чтознаешь то, чего ты не знаешь.

(210с)При всем внешнем сходстве с опытом припоминания из «Менона», майевтикалишь очищает душу, придает ей рассудительность, но отнюдь не претендует напоиск спрятанных в ней идей. Продолжением «Теэтета» является диалог«Софист», и, возможно, нам стоит поискать именно в нем ответ на вопрос, почемуПлатон вдруг отказывается от припоминания, или, во всяком случае,предпочитает о нем не напоминать. Помимо охоты на неуловимого софиста,предметом исследования «Софиста» является, собственно, чистое знание,49представленное в знаменитой диалектике пяти категорий.

Чтобы раскрыть этоновое учение, Платон прибегает к фигуре Чужеземца, которого Феодор, по словамСократа, приводит на встречу как «некоего бога» (216а)31. Действительно,искусство самого Сократа – это искусство незнания, оно целиком принадлежитземной мудрости, и может лишь смиренно ожидать некоего бога или вестникабогов, способного приобщить к подлинному знанию. При том, что последниеслова «Теэтета» обещают новую встречу тех же участников и тем самымперебрасывают мост к «Софисту», явление Чужеземца все же разрушаетформальное единство двух диалогов, ведь, как мы помним, «Теэтет» записанЭвклидом, и чтение его навеяно встречей с раненым Теэтетом и воспоминанием оСократе. Таким образом, переход к «Софисту» совершается как бы вне записи, атем самым и вне памяти, как если бы возможности припоминания былиисчерпаны поисками первого дня, и на смену им должно было прийти чистое ибеспримесное знание.Этот разрыв припоминания и знания на уровне повествовательной рамкидиалога является усилением похожего приема, использованного в «Пармениде».Как известно, этот диалог начинается с истории пересказов некогда состоявшейсябеседы Сократа, Зенона и Парменида.