Диссертация (Неотрадиционализм в русской литературе XX века - философско-эстетические интенции и художественные стратегии), страница 94

С одной стороны – зловещее «перегруженный», тревожное «в ночь» (внеизвестность, во мрак); тем не менее, «несется в ночь» именно «ковчег»(неизбежность библейских ассоциаций, сотериологический подтекст, мотивтрагической солидарности перед лицом непостижимого высшего начала).Образы «тьмы» и «ночи» в данных случаях скорее имеют значениенеопределенности, таинственности, нежели неминуемой гибели. Но, с другойстороны, то, что провиденциальность движения оставлена в модусе великойтайны, сохраняет в силе «скитальческий» элемент, символику опасногостранствия. Приведённые только что цитаты ощутимо перекликаются сфрагментом из стихотворения «Индейцы племени “мик-мак”…»: «Вздохни,над каменной доской / склонясь, паяц непостоянный, - / еще не сгинул родлюдской в огне святого Иоанна.

/ И над поверхностью земли – как фимиам вГосподнем храме – невидимые корабли плывут воздушными морями» (32)846.В подтексте данного и других подобных ему образов уживаются, сложно846Ср. в «Гефсиманском саде» у Б. Пастернака: «Я в гроб сойду и в третий день восстану, / и, как сплавляютпо реке плоты, / ко Мне на суд, как баржи каравана, / столетья поплывут из темноты».471взаимодействуя, обостренная апокалиптичность, веяние жутковатой тайны и,в то же время, интуиция неотменимой упорядоченности мироздания. (Ср.:«Не есть ли сон, едва проросший в явь, / январский Стикс, который надовплавь / преодолеть, по замершему звуку / угадывая вихрь – за годом год – /правобережных выгод и невзгод?» - 127.)А вот еще один характерный для автора «Невидимых» пассаж: «Сказал бытебе, откуда / мы идем и куда – но боюсь, что язык отсохнет» (112).

Звучитжутковато. Но страшное у Кенжеева не тождественно фатальному и вовсяком случае противоположно пустоте, небытию. Процитированные строкивенчают стихотворение («Я там был перед сном…» - 12), в которомописывается мимолетный, непостижимый, ужасающий и сладостный опытсоприкосновения с «шестикрылой силой». Учитывая это, было бы страннымистолковать приведенную фразу, скажем, в духе «свидригайловской»концепции вечности. Страшно приближение к подлинной реальности сущего.Страшно воистину очнуться и оказаться лицом к лицу с последней правдой.А самое страшное и одновременно самое потрясающее, дивное то, что там, загранью земного существования, воистину нет ничего невозможного.

И,словно памятуя об этом, поэт как бы обрывает речь, оставляя сказанноеоткрытым для свободного истолкования.В известной мере ключом к скитальческой тематике у Кенжеева является(как было мимоходом отмечено выше) архетип Блудного сына с характернымдля этого сюжета напряжением между трагическим и просветленнокатарсическим полюсами смысла. В некоторых случаях названный мотиввступает в своеобразное семантическое сращение с мотивом изгнания из Рая(ср.: «Как далёко за этот поход ушли мы / от садов Эдема влажного, от /золотистой неодушевленной глины, / от гончарных выверенных забот!» - 17),а также вбирает в себя отзвуки сюжетов о странствиях Одиссея, Данте (как472героя-повествователя «La Divina comedia»)847, о сошествии Орфея в Аид и др.Однако отсылки к этим сюжетам имеют, как правило, характер аллюзий икрайне редко перерастают в прямое уподобление.Еще один пример антиномичного освещения скитальческого мотива уКенжеева находим в стихотворении «Прислушайся – немотствуют вмогиле…»: «…как пахнут гарью сборы и поездки! /.../ И хлеб дорожныйгорек»; и тут же: «Дар Божий, путешествия!», и вслед за этим – почти гимносвященному литературной традицией «железнодорожному» топосу («Сеймир, где с гаечным ключом Платонов, и со звездой-полынью Достоевский»),и, наконец, – аллюзия на мандельштамовский «Концерт на вокзале»:«вокзалы, как соборы…» (99).Все эти наблюдения наводят на мысль о специфическом многоголосиикенжеевских текстов, не позволяющем выделить и зафиксировать некуюустойчивую, единообразную и всегда тождественную себе авторскую «точкузрения».

Разумеется, подобное многоголосие вовсе не означает всеядности иэклектизма. Позиция лирического субъекта в «Невидимых» складывается неза счет унификации всех ракурсов и голосов и не путем простогоприсоединения к одной из представленных позиций, а как некая ихпоэтическая«равнодействующая»,какрезультатвсехскрещенийиконтрапунктов.Скорбь, отчаяние, безысходность, неприкаянность, принципиальнаябезутешность, никогда несмысловойпалитрывытесняясьлирическогополностью извысказывания,такэмоциональноилииначеуравновешиваются у Кенжеева (чаще имплицитно) полярными им «нотами»терпения, упования, безотчетного предощущения света и смысла ипреображаются в мужество быть несмотря ни на что, хотя преображениеэто никогда не приобретает форм бодрой уверенности и наивного оптимизма.«Сказать по чести – страшен мир и грязен, и в мерзости своей847Интересно, что в стихотворении «То эмигрантская гитара…» герой Кенжеева называет В.

Ходасевичасвоим Вергилием.473однообразен…» (106), – эту горькую истину лирический герой вновь и вновьповторяет на разные лады. Однако, вопреки романтической традиции,кенжеевский странник не надеется найти убежище от «страшного» мира вовнутреннем пространстве «уединенного сознания» (термин Вяч. Иванова).«Большой мир» (мироздание, универсум), пусть и пугающий своейнеобозримостью для ума, в конечном счете оказывается значительнее идействительнее (онтологичнее) не только обыденного и ничтожного «мирасего», но и пресловутого «внутреннего мира» субъекта с его обидами,страхами, страстями и нескончаемой мелочной рефлексией (так же, как«голос» сверхличных ценностных иерархий, «голос» запечатленной в языкемноговековой духовной традиции зачастую оказывается у Кенжеевазначительнее и онтологичнее голоса лирического героя как такового).

Приэтом мир души, сфера индивидуального самосознания не дискредитируются,не перечеркиваются безусловно, но иерархически соподчиняются тому, чтообъективно и универсально: «Беспечно странствовать, не верить ничему,просить, чтоб боль на время отпустила, чтобы на выручку заблудшему умупришли текучие небесные светила…» (117). Отсюда постоянное стремлениепоэта приподняться (часто посредством иронии) над сферой слишкомличного и интимно-индивидуального, над самодовлеющей «душевностью»,дистанцироваться от всего эмпирического в себе.

Этим, видимо, объясняетсяи столь частый у Кенжеева прием укоризненного обращения героя (как бы изсверхличной «мусической вечности») к слабой и малодушной ипостасисвоего «я»: «Что тебя, пришибленный, беспокоит? / Головная боль? Или огньсвободы? / Не гоняй и ты по пустому блюдцу / наливное яблочко – погляди,как, / не оглядываясь, облака несутся, / посмотри, как в дивных просторахдиких / успокоившись на высокой ноте, / словно дура-мачеха их простила, /спят, сопя, безропотные светила, / никогда не слышавшие о Гёте» (40)848.848Другие примеры подобных обращений героя-поэта к своему «двойнику»: «…ну что ты притих?»;«Перестань…»; «Что ты мечешься, в пальцах держа уголек…?»; «Видишь – лампа горит на пустынномстоле…» (82); «Ты слышишь: говори» (108); «Что скажешь в оправданье, книгочей?» (118); «Сновидец474Еще один пример кенжеевской образности, соединяющей в себе значенияформальнойнеподвижностиионтологическойдинамики,сиротскойбесприютности и бытийной весомости / действенности обнаруживаем встихотворении «Передо мною дурно переведенная “Тибетская книгамертвых”…», где «…беспризорный бронзовый колокол издает единственныйкрик, разносящийся далеко-далеко» (41).

Сходное семантическое скрещение– в стихотворении «В верховьях Волги прежние леса…», где «одинокиеколокольни», возглашающие «пронзительный призыв», с одной стороны,словно странники, «затеряны во времени ином, в глуши (ты знаешь нашебездорожье)», но, вместе с тем, таинственно пребывают «в теплой руцеБожьей» (34). Ср.: «…хорошо просыпаться от холода на заре. / Как говорилучитель, блажен обреченный голоду, / и не скроется город, воздвигнутый навершине холма.

/ Где же моя вода, где мой хлеб, где голубое золото /обморочных, запоздалых снов?» (41). Прямая евангельская отсылка, как и вбольшинстве случаев у Кенжеева, дана здесь нейтрально-отстраненно и неявляется прямым выражением позиции автора / героя, однако властно вноситв смысловую полифонию высказывания евангельскую ценностную шкалу.Нечто подобное происходит и в стихотворении «Стыдно сказать, но впоследнее время…» (56):Вот персонаж мой любимый, бомж без денег и крова,Раздобыл где-то баян, научиться играть сумел.В переходе подземном поет, собирает монетки на опохмел.Мимо него бредет человечество, нация без отечестваА над ним Христос, а под ним – могилы до самого центра земли.В большинстве случаев путь кенжеевских скитальцев горек, страшен,лишён очевидных опор и твердых гарантий («неба судорожная кривизнасветлый и плачевный, что ты потомкам передашь…» (21); «Вздохни, над каменной доской склонясь, паяцнепостоянный…» (32); «Я говорю себе: держись» (32) и т.д.475молчит, не обещая искупленья» - 125), но в структуре стиха, в его образномили сюжетном наполнении, в интонации или ритме всегда есть что-то, что непозволяет безнадежности, страху, катастрофичности заполнить собою всёэмоционально-смысловое пространство произведения.