Фукуяма конец истории (Архив рефератов), страница 4

новые и пока еще не представимые ужасы, от фантастических диктатур и

кровавых геноцидов до банализации жизни из-за современного консюмеризма, и

беспрецедентные катастрофы -- от ядерной зимы до глобального потепления. По

крайней мере вероятность появления этих ужасов больше, чем их не появления.

Пессимизм двадцатого столетия составляет резкий контраст с оптимизмом

предыдущего. Хотя девятнадцатый век Европы начинался в судорогах войн и

революций, в основном это было столетие мира и беспрецедентного роста

материального благосостояния. Для оптимизма были две крепкие основы. Первая

-- вера, что современная наука улучшит людям жизнь, победив бедность и

болезни. Природа, давний противник человека, будет покорена современной

технологией и поставлена на службу счастью людей. Вторая -- что свободное

демократическое правление будет распространяться, захватывая одну страну за

другой. "Дух 1776 года", или идеалы Французской революции, сокрушат тиранов,

автократов и суеверных попов. Слепое повиновение власти будет заменено

разумным самоуправлением, в котором все люди, равные и свободные, будут

подчиняться не хозяевам, а себе самим. В свете широкого наступления

цивилизации даже кровавые войны вроде наполеоновских могли

интерпретироваться философами как социально прогрессивные по своим

результатам, поскольку они породили распространение республиканской формы

правления. Множество теорий, серьезных и не слишком, выдвигались для

объяснения того, каким образом история человечества составляет логическое

целое и почему отклонения и повороты ее могут быть поняты как шаги к добру

современной эры. В 1880 году некто Роберт Макензи мог написать такое:

"Историй человечества -- это летопись прогресса, летопись накопления

знания и роста мудрости, постоянное движение от низшего уровня разума и

процветания к высшему. Каждое поколение передает следующему унаследованные

им сокровища, измененные к лучшему его собственным опытом, обогащенные

плодами всех одержанных им побед... Рост благосостояния человека,

избавленный от прихоти своевластных принцев, подлежит теперь благому

управлению великих законов Провидения"⁵.

В знаменитом одиннадцатом изданий Британской энциклопедии, вышедшем в

1910--1911 годах, в статье "Пытки" было сказано следующее: "В том, что

касается Европы, вопрос представляет только исторический

интерес"⁶. В самый канун Первой мировой войны журналист Норман

Энджелл выпустил книгу "Великая иллюзия: изучение отношения между военной

мощью и национальной выгодой", в которой утверждал, что свобода торговли

сделала территориальные приобретения ненужными и что война стала

экономически нецелесообразной.⁷

Своим крайним пессимизмом наше столетие по крайней мере частично

обязано той жестокости, с которой реальность разбила эти ранние ожидания.

Первая мировая война явилась решающим событием, подорвавшим

самоуспокоенность Европы. Конечно, врона свергла старый политический

порядок, который представляли монархии Германии, Австрии и России, но куда

сильнее был ее психологический эффект. Четыре года невероятных ужасов

окопной войны, когда десятки тысяч людей в день погибали на нескольких ярдах

опустошенной земли, явились, по словам Пола Фуссела, "мерзкой подножкой

превалирующему мелиористическому мифу, который более ста лет владел

общественным сознанием", извратив "саму идею прогресса"⁸.

Добродетели верности, трудолюбия, бережливости и патриотизма приводили людей

на систематическую и бессмысленную бойню для истребления других людей, тем

самым дискредитируя весь буржуазный мир, создавший эти ценности⁹.

Как объясняет Пауль, молодой герой романа Ремарка "На Западном фронте без

перемен": "Они [учителя] должны были бы помочь нам" восемнадцатилетним,

войти в пору зрелости, в мир труда, долга, культуры и прогресса, стать

посредниками между нами и нашим будущим... Но как только мы увидели первого

убитого, это убеждение развеялось в прах". Ему вторит молодой американец,

который во время Вьетнамской войны пришел к выводу, что "нашему поколению

верить следует больше, чем их поколению"¹⁰. И осознание, что

индустриальный прогресс Европы мог быть обращен на службу войне без

морального искупления или морального смысла, привело к резкому отвержению

всех попыток найти в истории систему или смысл. Так, известный британский

историк Х.А.Л. Фишер мог в 1934 году написать: "Люди более мудрые, чем я, и

более образованные различали в истории сюжет, ритм, заранее задуманную

систему. Эти гармонии от меня скрыты. Я вижу только поток бедствий,

следующих одно за другим, как волны" ¹¹.

Как потом оказалось, Первая мировая война была только предисловием к

новым видам зла, которым предстояло вскоре возникнуть. Если современная

наука открыла возможность создавать оружие беспрецедентной разрушительной

силы, такое как пулемет и бомбардировщик, то современная политика создала

государство беспрецедентной власти, для которого придумано было и новое

слово -- тоталитаризм. Опираясь на действенные полицейские силы, массовые

политические партии и радикальные идеологии, стремившиеся взять под контроль

все аспекты человеческой жизни, эти государства нового типа рвались к

осуществлению проектов колоссального честолюбия -- их не устраивало ничего

меньше мирового господства. Акты геноцида, осуществленные тоталитарными

режимами гитлеровской Германии и сталинской России, не имели прецедентов в

мировой истории, и во многих отношениях лишь современность дала им

возможность осуществиться¹². Конечно, бывали кровавые тирании и

до двадцатого столетия, но Гитлер и Сталин поставили на службу злу

современную технику и современную политическую организацию. У "традиционных"

тиранов не было технической возможности планировать уничтожение целого

класса людей, как евреев в Европе или кулаков в Советском Союзе. Эту работу

сделали возможной лишь технический прогресс и общественные движения

предыдущего столетия. Войны, развязанные этими тоталитарными государствами,

также были войнами нового типа, с массовым уничтожением гражданского

населения и экономических ресурсов -- отсюда и термин "тотальная война".

Чтобы защититься от этой угрозы, либеральным демократиям пришлось применить

такие военные методы, как бомбежка Дрездена или Хиросимы, которые в более

ранние времена были бы названы массовым убийством.

В девятнадцатом веке теории прогресса связывали человеческое зло с

отсталостью. Но пусть сталинизм возник в отсталой, полуевропейской стране,

известной своим деспотическим режимом, -- зато Холокост произошел в стране с

отлично развитой промышленной экономикой и одним из самых культурных и

образованных народов в мире. Если такое могло произойти в Германии, почему

оно не может случиться в любой другой развитой стране? А если экономическое

развитие, образование и культура не дают гарантии от такого явления, как

нацизм, то в чем же смысл исторического прогресса?¹³

Опыт двадцатого столетия поставил под большой вопрос заявления о

прогрессе на основе науки и техники, поскольку способность технического

прогресса улучшать людям жизнь неотделима от параллельного морального

прогресса человека. Без этого мощь техники просто будет обращена на цели

зла, и человечество станет хуже, чем было прежде. Тотальные войны двадцатого

века не были бы возможны, если бы не основные достижения Промышленной

революции: железо, сталь, двигатель внутреннего сгорания, самолет. А со

времен Хиросимы человечество живет под тенью самого страшного научного

достижения в истории: ядерного оружия. У фантастического роста экономики,

возможность которого создала современная наука, есть и обратная сторона,

поскольку этот рост привел к серьезным повреждениям окружающей среды во

многих частях света и создал вероятность глобальной экологической

катастрофы. Часто утверждают, что глобальная информационная технология и

немедленная связь способствуют распространению демократических идеалов, как

было в случае освещения СNN на весь мир событий на площади Тяньаньмынь в

1989 году или последующих революций в Восточной Европе в том же году. Но

сама по себе технология связи нейтральна. Реакционные идеи аятоллы Хомейни

были ввезены в Иран до революции 1978 года на магнитофонных кассетах, а сами

магнитофоны стали доступны населению в результате экономической

модернизации, предпринятой шахом. Если бы в тридцатых годах существовали

телевидение и спутниковая связь, они бы отлично послужили таким

пропагандистам нацизма, как Лени Рифеншталь и Йозеф Геббельс.

Болезненные события двадцатого века послужили фоном и для глубокого

кризиса мысли. Говорить об историческом прогрессе возможно, только если

говорящий знает, куда идет человечество. Большинство европейцев

девятнадцатого века думали, что прогресс -- это движение в сторону

демократии. Но в нашем столетии но этому вопросу уже нет консенсуса.

Либеральной демократии оросили вызов два главных соперника -- фашизм и

коммунизм, -- предложивших радикально отличные взгляды на хорошее

общественное устройства. Люди Запада тоже задумались, действительно ли

либеральная демократия является великим чаянием всего человечества и не была

ли вера в это проявлением узкого этноцентризма. Когда европейцы вынуждены

были иметь дело с не европейским миром, сначала как колонизаторы, потом как

покровители во время "холодной" войны и (теоретически) равноправные партнеры

в мире суверенных национальных государств, они стали задаваться вопросом об

универсальности собственных идей. Суицидальное саморазрушение в двух мировых

войнах вскрыло ложность идеи о превалирующей рациональности Запада; различие

между варварским и цивилизованным, столь очевидное для европейцев

девятнадцатого столетия, стало куда труднее определить после нацистских

лагерей смерти. Вместо единого направления движения истории вдруг открылось

столько направлений, сколько есть на Земле народов или цивилизаций, и у

либеральной демократии среди этих направлений привилегий не оказалось.

В наше время одним из самых явных проявлений пессимизма была почти

поголовная вера в то, что жизнеспособная коммунистически тоталитарная

альтернатива западной либеральной демократии будет существовать вечно. В

семидесятых годах Генри Киссинджер, бывший тогда государственным секретарем

предупреждал своих сограждан: "Сегодня, впервые в нашей истории, мы смотрим

в глаза суровой реальности: этот [коммунистический] вызов не исчезнет... Мы

должны научиться вести внешнюю политику так, как приходилось вести ее другим

государствам много веков: без уклонения и без передышки"....Эти условия не

переменятся"¹⁴. Согласно Киссинджеру, утопией было бы пытаться

реформировать фундаментальные политические и общественные структуры

враждебных держав вроде СССР. Политическая зрелость означает умение

принимать мир таким, каков он есть, а не таким, каким мы хотим его видеть, а

это значит, что надо уживаться с брежневским Советским Союзом. И хотя

:конфликт между коммунизмом и демократией можно приглушить, ни его, ни

вероятность апокалиптической войны исключить до конца нельзя.

Взгляды Киссинджера никак не были уникальны. Почти любой профессионал в

области изучения политики вообще и внешней политики в частности верил в

вечность коммунизма, и его падение во всем мире в конце восьмидесятых было

почти абсолютно неожиданным. Эта слепота была не только результатам влияния

идеологической догмы на "бесстрастный" взгляд на события. Она охватила людей

любой политической окраски -- левых, правых, центр, журналистов, ученых,

политиков и Востока, и Запада.¹⁵ Корни этой слепоты уходят куда

глубже обыкновенной пристрастности, в необычайный исторический пессимизм,

порожденный событиями века.

И даже сравнительно недавно, в 1983 году, Жан-Франсуа Ревель заявлял,

что "демократия может в конце концов оказаться всего лишь исторической

случайностью, коротким просветом, который закрывается на наших