Фукуяма конец истории (Архив рефератов), страница 2

веках, идет по определенным правилам, установленным не человеком, но

природой и ее законами.

Развитие современной науки оказало единообразное воздействие на все

общества, где оно происходило, и причины этому две. Во-первых, техника

обеспечивает определенные военные преимущества стране, которая ею владеет,

а, учитывая постоянную возможность войны в международных делах, ни одно

государство, дорожащее своей независимостью, не может пренебречь

необходимостью модернизации обороны. Во-вторых, современная наука создает

единообразный простор для роста экономической производительности. Техника

открывает возможность неограниченного накопления богатств, и тем самым --

удовлетворения вечно растущих желаний человека. Этот процесс гарантирует

рост однородности всех человеческих обществ, независимо от их исторических

корней или культурного наследия. Все страны, подвергшиеся экономической

модернизации, должны весьма походить друг на друга: в них должно

существовать национальное единение на базе централизованного государства,

они урбанизируются, заменяют традиционные формы организации общества вроде

племени, секты и клана экономически рациональными формами, основанными на

функции и эффективности, и обеспечивают своим гражданам универсальное

образование. Растет взаимосвязь таких обществ через глобальные рынки и

распространение универсальной потребительской культуры. Более того, логика

современной науки, по-видимому, диктует универсальную эволюцию в сторону

капитализма. Опыт Советского Союза, Китая и других социалистических стран

указывает, что хотя весьма централизованная экономика была достаточна для

достижения уровня индустриализации, существовавшего в Европе пятидесятых

годов, она разительно неадекватна для создания того, что называется сложной

"постиндустриальной" экономикой, в которой куда большую роль играют

информация и технические новшества.

Но в то время как исторический механизм, представляемый современной

наукой, достаточен для объяснения многих исторических перемен и растущего

единообразия современных обществ, он недостаточен для объяснения феномена

демократии. То, что наиболее развитые страны мира являются также наиболее

успешными демократиями, -- общеизвестный факт. Но, хотя современная наука и

приводит нас к вратам Земли Обетованной либеральной демократии, в саму эту

Землю она нас не вводит, поскольку нет никакой экономически необходимой

причины, чтобы развитая промышленность порождала политическую свободу.

Стабильная демократия возникала иногда и в доиндустриальных обществах, как

было в Соединенных Штатах в 1776 году. С другой стороны, есть много

исторических и современных примеров технологически развитого капитализма,

сосуществующего с политическим авторитаризмом, -- от Японии Мэйдзи и

Германии Бисмарка до современных Сингапура и Таиланда. Зачастую авторитарные

государства способны давать темпы экономического роста, недостижимые в

обществах демократических.

Таким образом, наша первая попытка найти основу направленности истории

имеет лишь частичный успех. То, что мы назвали "логикой современной науки",

является, в сущности, экономической интерпретацией исторических изменений,

но, такой, которая (в отличие от марксистской версии) приводит в результате

к капитализму, а не к социализму. Логика современной науки может многое

объяснить в нашем мире; почему мы, жители развитых демократий, работаем в

офисах, а не крестьянствуем, кормясь от земли, почему являемся членами

профессиональных объединений, а не племен или, кланов, почему мы повинуемся

власти чиновника, а не жреца, почему мы грамотны и говорим на языке, общем

для нашего государства.

Но экономическая трактовка истории неполна и неудовлетворительна,

потому что человек не является просто экономическим животным. В частности,

эта трактовка бессильна объяснить, почему мы -- демократы, то есть

приверженцы принципа народного суверенитета и гарантий основных прав под

управлением закона. По этой причине в части третьей этой книги мы обращаемся

ко второму, параллельному аспекту исторического процесса, в котором

учитывается человек в целом, а не только его экономическая ипостась. Для

этой цели мы вернемся к Гегелю и его нематериалистическому взгляду на

Историю, основанному на борьбе за признание.

Согласно Гегелю, люди, как животные, имеют естественные потребности и

желания, направленные вовне, такие как еда, питье, жилье, а главное --

самосохранение. Но человек фундаментально отличается от животных тем, что

помимо этого он желает желаний других людей, то есть он желает быть

"признан". В частности, он желает, чтобы его признавали человеком, то есть

существом, имеющим определенное достоинство. Это достоинство прежде всего

относится к его готовности рискнуть жизнью в борьбе всего лишь за престиж.

Ибо только человек способен преодолеть свои самые глубинные животные

инстинкты -- главный среди которых инстинкт самосохранения -- ради высших,

абстрактных принципов и целей. Согласно Гегелю, дракой двух первобытных

бойцов изначально движет жажда признания, желание, чтобы другие "признали"

их людьми за то, что они рискуют жизнью в смертной схватке. Когда природный

страх смерти заставляет одного из сражающихся покориться, возникают

отношения хозяина и раба. Ставка в этой кровавой битве на заре истории -- не

еда, не жилье и не безопасность, а престиж в чистом виде. И в том, что цель

битвы определена не биологией, Гегель видит первый проблеск человеческой

свободы.

Жажда признания может поначалу показаться понятием незнакомым, но оно

так же старо, как традиция западной политической философии, и является

вполне известной стороной человеческой личности. Впервые она была описана в

"Республике" Платона, когда ой заметил, что у души есть три части: желающая

часть, разумная часть и та часть, которую он назвал "тимос", или

"духовность". Большая часть поведения человека может быть описана

комбинацией первых двух составляющих, желания и рассудка: желание подвигает

людей искать нечто вне себя самих, рассудок подсказывает лучшие способы это

осуществить. Но кроме того, люди ищут признания своих достоинств или тех

людей, предметов или принципов, в которые они эти достоинства вложили.

Склонность вкладывать себя как некую ценность и требовать признания этой

ценности мы на современном популярном языке назвали бы "самооценкой".

Склонность ощущать самооценку исходит из той части души, которая называется

"тимос". Эта склонность похожа на врожденное человеческое чувство

справедливости. Люди считают, что они имеют определенную ценность, и когда с

ними обращаются так, будто эта ценность меньше, чем они думают, они

испытывают эмоцию, называемую гнев. Наоборот, когда человек не оправдывает

представления о своей ценности, он испытывает стыд, а когда человека ценят

согласно его самооценке, он испытывает гордость. Жажда признания и

сопутствующие ей эмоции гнева, стыда и гордости -- это важнейшие для

политической жизни характеристики. Согласно Гегелю, именно они и движут

исторический процесс.

По Гегелю, желание человека получить признание своего достоинства о

самого начала истории вело его в кровавые смертельные битвы за престиж. В

результате этих битв человеческое общество разделилось на класс господ,

готовых рисковать своей жизнью, и класс рабов, которые уступали

естественному страху смерти. Но отношения господства и рабства, принимавшие

различные формы во всех обществах, основанных на неравенстве, во всех

аристократических обществах, которыми характеризуется большая часть истории,

абсолютно не могли удовлетворить жажду признания ни у господ, ни у рабов.

Разумеется, раб вообще не признавался человеком ни в каком смысле. Но столь

же ущербным было и признание, которым пользовался господин, потому что его

признавали не другие господа, но рабы, которые; не были вполне людьми.

Неудовлетворенность этим недостаточным признанием, присущая

аристократическим обществам, составляла "противоречие", являющееся движущей

силой перехода к дальнейшим этапам.

Гегель считал, что это противоречие, неотъемлемое от отношений

господства и подчинения, было преодолено в результате французской революции

и (следовало бы добавить) Американской революции. Эти демократические

революции сняли различие между хозяином и рабом, сделали рабов хозяевами

самих себя и установили принципы суверенитета народа и главенства закона.

Внутренне неравные признания хозяев и рабов заменены признанием

универсальным и взаимным, где за каждым гражданином признается человеческое

достоинство всеми другими гражданами и где это достоинство признается и

государством путем предоставления прав.

Гегелевская трактовка значения современной либеральной демократии

значительно отличается от англосаксонской трактовки, которая послужила

теоретической базой либерализма в таких странах, как Великобритания и

Соединенные Штаты. В этой, традиции движимое гордостью соискание признания

должно быть подчинено просвещенному эгоизму (сочетание желания с разумом) и,

в частности, желанию самосохранения, В то время как Гоббс, Локк и

американские отцы-основатели, в частности Джефферсон и Мэдисон, считали, что

права в достаточно большой степени существуют как гарантии сохранения сферы

частной жизни, где человек может обогащаться и удовлетворять желания своей

души.³ Гегель в правах видел нечто самодостаточное, поскольку

воистину удовлетворяют человека не материальные ценности, а признание его

положения и достоинства. После Американской и французской революций Гегель

утверждал, что история подходит к концу, потому что желание, питавшее

политический процесс -- борьба за признание, -- теперь в обществе,

характеризуемом универсальным и взаимным признанием, удовлетворено. Никакая

другая организация социальных институтов не в состоянии это желание

удовлетворить, и, следовательно, никакие дальнейшие исторические изменения

невозможны.

Таким образом, борьба за признание может дать нам недостающее звено

между либеральной экономикой и либеральной политикой, которое отсутствует в

экономических рассмотрениях части второй. Желание и рассудок вместе -- этого

достаточно, чтобы объяснить процесс индустриализации и вообще значительную

часть экономической жизни. Но они никак не объясняют стремление к

либеральной демократии, которая полностью порождается "тимосом", той частью

души, которая требует признания. Общественные изменения, сопровождающие

развитую индустриализацию, в частности универсальное образование, очевидно,

освобождают некоторую потребность в признании, которая отсутствует у людей

бедных и менее образованных. По мере роста стандартов жизни, когда население

станет более космополитичным и лучше образованным, когда общество в целом

достигнет большего равенства условий, люди начнут требовать не просто больше

богатств, но и признания. Если бы в людях не было ничего, кроме желаний и

рассудка, их бы вполне устраивала жизнь в таких рыночно ориентированных

автократиях, как франкистская Испания, Южная Корея или Бразилия под властью

военных. Но есть еще диктуемая "тимосом" гордость собственной ценностью, и

она заставляет людей требовать демократического правительства, которое будет

обращаться с ними, как со взрослыми, а не как с детьми, признавая их

самостоятельность как свободных личностей. Коммунизм в наше время

проигрывает либеральной демократии, поскольку он создает весьма ущербную

форму признания.

Понимание важности борьбы за признание как двигателя истории позволяет

по-новому взглянуть на многие явления, знакомые нам в других аспектах, такие

как культура, религия, работа, национализм и война. В части четвертой

делается попытка развить такой взгляд и прогнозировать некоторые способы,

которыми будет проявляться в будущем жажда признания. Например, человек

религиозный ищет признания своих богов или священных обрядов, а националист

требует признания его конкретной лингвистической, культурной или этнической

группы. Обе эти формы признания менее рациональны, чем универсальное

признание либерального государства, поскольку строятся они на произвольных

различиях между священным и мирским или между социальными группами людей. По

этой причине религия, национализм и комплекс этических привычек и обычаев

(более общее название -- "культура") традиционно считались препятствием на

пути установления политических институтов демократии и экономики свободного

рынка.

Но истина существенно сложнее, потому что зачастую успех либеральной

политики и либеральной экономики строится на иррациональных, формах