Е.Ю. Скарлыгина - Журналистика русской эмиграции - 1960-1980-е годы (975681), страница 8
Текст из файла (страница 8)
Эти люди и понятия не имеют, что значит издавать газету в эмиграции, при наличии скудных средств, без профессиональных журналистов, со случайными сотрудниками, которые пишут о том, что их интересует, а не читателя. И какого это требует труда, и какой жертвенности!
Люди, не выпустившие ни одной газеты, стремятся убить «Русскую мысль» и оставить русскую эмиграцию в Европе без ее последнего печатного органа.
Хочу заверить Вас в моей солидарности с Вами и газетой, которую я читаю уже долгие годы и которой я искренне желаю всяческого благополучия» 2.
В чём же обвиняли «Русскую мысль» А.Синявский, К.Любарский и Е.Эткинд? Прежде всего – в монархической направленности и «великодержавном шовинизме», в том, что рассказам о прежней, дореволюционной России отводится слишком много газетной площади. Во-вторых, в том, что светская по замыслу газета якобы превратилась в «Епархиальные ведомости», уделяя пристальное внимание жизни русской церкви не только в эмиграции, но и в СССР; в деятельности главного редактора – Ирины Иловайской – прослеживаются при этом авторитарные тенденции. И, наконец, газета русской эмиграции воспринимается читателем как сугубо провинциальная и непрофессиональная.
В том же номере «Русской мысли» от 7 октября 1982 года было помещено открытое письмо представителей «третьей волны» эмиграции (большой группы писателей, правозащитников, деятелей культуры) с протестом против выступления А.Синявского, К.Любарского и Е.Эткинда. Расценив нападки на газету как «обыкновенный донос» и хорошо срежиссированную кампанию по дискредитации издания, В.Максимов, В.Некрасов, В.Буковский, Н.Горбаневская, Э.Неизвестный и другие (всего 22 человека) в своём ответе подчеркивали: «Скорее наоборот, газета, в особенности в последние годы сделалась подлинно представительной трибуной разных направлений общественной мысли современной России и ее эмиграции, и не только их одних. <...> К сожалению, некоторые представители нашей эмиграции наивно (а, может быть, и с лукавым умыслом) полагают, что понятия «демократия», «плюрализм», «многопартийность» являются их монопольной привилегией и только одни они определяют, кто и как должен этими понятиями пользоваться» 3.
Сотрудник «Голоса Америки» Людмила Фостер, сокрушаясь по поводу того, что А.Синявский в последние годы пишет мало художественных текстов, весьма прямолинейно называла и тайные пружины поведения трех корреспондентов, обличавших «Русскую мысль». «Что касается возможной
мотивировки авторов «Послания»… , - размышляла Л.Фостер, - если оно мыслилось ими как заявка на фонды для открытия еще одной русской газеты, то авторам так и следует сказать: мы, мол, хотим выпускать газету с таким-то профилем, и с такими и такими установками, а не порочить «Русскую мысль». «Распри между нами – на руку только Кремлю»,4 - подытоживала она.
Спустя годы, уже в начале 1990-х годов, на страницах газеты еще раз вспыхнет острая дискуссия, связанная с именами Е.Эткинда и А.Синявского, с их ролью в расколе третьей волны эмиграции на непримиримые лагеря. Назовем здесь статью И.Иловайской «Нравственные сумерки. Герои этого времени», направленную против Синявского-Терца (№3965 от 5.02.1993, с.16); а также статью Зинаиды Шаховской (№3973 от 2-8.04.1993, с.17), также резко враждебную по отношению к автору «Прогулок с Пушкиным».
В конфликте, возникшем в среде третьей эмиграции вокруг фигуры А.Солженицына (точнее – в связи с отношением писателя к Западу), «Русская мысль» и «Синтаксис», а также «Синтаксис» - и «Континент» оказались по разные стороны баррикад уже в середине 1970-х годов. Группа литераторов, близких супругам Синявским и их журналу «Синтаксис», позиционировала себя как подлинно либеральная интеллигенция в противовес «диктатору» В.Максимову, авторитарному «Континенту» и «Вермонтскому ЦК» во главе с А.Солженицыным.
Если в 1970-е годы «Русская мысль» стремилась по возможности сохранять нейтралитет в такого рода баталиях, то в 1980-е, с приходом И.Иловайской, в газете ощутимо усилилось влияние крыла А.Солженицын -В.Максимов. Тем более, что несколько сотрудников «Континента» одновременно являлись и сотрудниками «Русской мысли» (например, Н.Горбаневская, В.Бетаки, К.Сапгир). Майя Муравник, Александр Гинзбург, Юрий Кублановский, сотрудничая с «Русской мыслью», также были близки «Континенту» и А.Солженицыну. А.Гинзбург на протяжении многих лет входил в редколлегию издания.
«Русская мысль», таким образом, оказалась включена в систему периодики третьей русской эмиграции, особенно с середины 1970-х годов. На страницах газеты регулярно появлялись подробные аналитические обзоры, посвященные очередным номерам «Континента», «Синтаксиса», а также журналов «Время и мы» и «22» (выходивших в Израиле). Чуть позже к этому набору добавились издания А.Глезера – альманах «Третья волна», журнал «Стрелец». Многообразие русской эмигрантской журналистики, похоже, вызывало у сотрудников «Русской мысли» искреннее воодушевление. Такого же регулярного, обстоятельного обзора удостаивались и новые номера старейших изданий эмиграции, существующих с начала 1940-х годов: «Нового Журнала» (США), журналов «Вестник РХД», «Грани» и «Посев». «Русская мысль» постоянно помещала рекламу новых книг, появившихся в эмигрантских издательствах. Газета не раз писала о подвижнической деятельности Карла Проффера – владельца частного издательства «Ардис» (США), которое выпустило десятки прекрасных русских книг, запрещенных в СССР цензурой. Карл Проффер давал интервью газете, рассказывал о своих издательских планах, о дружбе с западными славистами и русскими филологами. Не раз гостем еженедельника становился Вольфганг Казак – профессор Кёльнского университета, известный славист, который посвятил свою жизнь русской литературе, ее изучению и пропаганде в Германии. Он также успешно осуществил целый ряд издательских проектов: в частности, впервые издал на Западе поэзию Геннадия Айги, которого на родине в то время никто не публиковал; познакомил западного читателя с творчеством прозаика Владимира Казакова.
Можно прямо сказать, что без подробного чтения «Русской мысли» не удастся получить не только полного представления о жизни русской культуры в эмиграции, но и о процессах, происходивших в 1970-е - начале 1990-х годов в официальной и неофициальной советской культуре. Фильмы С.Параджанова и А.Германа, Н.Михалкова и К.Муратовой, неоавангардная живопись и поэзия, театр А.Васильева и А.Эфроса, произведения Ю.Трифонова и «деревенская проза» в лице В.Распутина и В.Астафьева, песни Б.Окуджавы и его неоднократные выступления в Париже при полном аншлаге, - можно еще долго перечислять, о чём писала в то время «Русская мысль».
Ретроспективно очень интересно взглянуть глазами эмигрантов на те процессы, которые начались у нас в стране с приходом к власти М.Горбачева. Реакция эмиграции поначалу - полное отторжение и недоверие, убежденность в том, что «перестройка и гласность» - игры КГБ и Политбюро ЦК КПСС, плод советской пропаганды, что-то наподобие «операции «Трест». Затем – медленное «оттаивание», признание происходящих в России судьбоносных перемен, но крайняя подозрительность по отношению к тем, кто еще вчера олицетворял советскую культуру (будь это Е.Евтушенко, Г.Бакланов или В.Коротич).
В «Русской мысли» от 20 марта 1987 года (№ 3665) находим полемическое «Заявление для печати», подписанное большой группой эмигрантов третьей «волны» во главе с Вас.Аксёновым. «Есть информация, будто бы советские чиновники обратились к некоторым выдающимся деятелям культуры в эмиграции с предложением вернуться «домой», подобно блудным сынам, и «прошлое будет забыто», - с возмущением пишут авторы коллективного послания. «Советская власть, видимо, все еще не в состоянии постичь, что эмиграция возникла не в результате некоего трагического недоразумения, но явилась последствием глубочайших разногласий с режимом, не способным уважать свободу творчества. <...> Кто, к примеру, мешает им опубликовать наши книги и пластинки, показывать наши фильмы и спектакли, выставлять наши картины и скульптуры? Так что же они не начали с этого, вместо обещаний своего никому не нужного «прощения»?» 5.
Чуть позже значительная часть третьей эмиграции постепенно возвращается на родину: сначала своими текстами, фильмами и спектаклями, а затем и физически, начиная с Александра Солженицына и заканчивая Юрием Кублановским (возглавляющим ныне отдел поэзии в «Новом мире»).
В ельцинской России начала 1990-х широкими тиражами издают, наконец, И.Бродского и А.Солженицына, В.Войновича и Г.Владимова, В.Некрасова и Юза Алешковского, С.Довлатова и Сашу Соколова, В.Мамлеева и А.Синявского, З.Зиника и Э.Севелу. Практически всем, кто изъявляет такое желание, власти возвращают советское (российское) гражданство.
Чтение «Русской мысли» второй половины 1980-х, тщательно фиксировавшей каждый шаг советской «перестройки и гласности», буквально ошеломляет сегодня тем, как сверхмедленно и сверхтрудно развивался в нашей стране процесс освобождения общественного сознания от затверженных идеологических догм и цензурных запретов, от образа врага – в том числе и в лице русских (советских) эмигрантов. Многое нами уже прочно забыто и кажется по прошествии лет просто невероятным! Первое публичное упоминание имени Александра Галича, первый вечер в его память… Первые публикации «Колымских рассказов» В.Шаламова, первый показ снятого «с полки» фильма Аскольдова «Комиссар», мучительно трудный путь «Нового мира» к заветной цели – публикации на родине «Архипелага ГУЛАГ» А.Солженицына; обнародование «Реквиема» Ахматовой и поэмы «По праву памяти» А.Твардовского, возвращение в русскую литературу имени Виктора Некрасова и его романа «В окопах Сталинграда». Читая «Русскую мысль», невольно отмечаешь и прямые несовпадения в оценках знаменитых текстов периода перестройки: восторги на родине по поводу публикации романа А.Рыбакова «Дети Арбата» - и мрачную реакцию эмиграции, которая устами В.Максимова называет это произведение «убогоньким» и не верит в искренность восторгов со стороны таких критиков, как Бенедикт Сарнов и Станислав Рассадин. В.Максимов утверждает, что его бывшие друзья «плодят новых бубенновых и бабаевских», и он не понимает, почему «П.Проскурину отказано в праве писать плохо, а Рыбакову – нет» 6. Однако тогдашние читатели в СССР прекрасно чувствовали разницу между Рыбаковым и Проскуриным, и роман «Дети Арбата» на протяжении нескольких лет оставался очень важным, необходимым чтением интеллигенции. Изображение писателем психологии И.Сталина, внутренние монологи тирана поражали в то время читателя, не избалованного самиздатом и тамиздатом.
На первом этапе перестройки русскую эмиграцию очень беспокоило настойчивое противопоставление в советской печати плохого Сталина – и хорошего Ленина, очередные попытки обелить марксизм и пойти по «истинно ленинскому пути». Опять-таки устами В.Максимова «Русская мысль» напоминала русскому читателю о массовых расстрелах без суда и следствия в период ленинского правления, о том, что именно в это время, на заре советской власти возник институт заложничества. Владимир Максимов призывал журналистов и историков в перестроечном СССР «не нагромождать новые монбланы лжи и отказаться от губительной и развращающей полуправды». В статье «Культ личности или пороки системы?» он писал: «Сказавши «а», советскому обществу придется дойти до конца алфавита, иначе оно будет обречено остаться слепоглухонемым и закостенеть в историческом беспамятстве» 7. Возглавляемый В.Максимовым «Континент» опубликовал в 1988 году (№55) «Мою маленькую Лениниану» Венедикта Ерофеева – произведение, которое в то время не решился бы напечатать ни один советский журнал. Это и стало «договариванием до конца» весьма болезненной и острой темы.
§2. В.Максимов и «Русская Мысль»
Владимир Максимов был одной из важнейших, ключевых фигур в литературной и политической среде третьей эмиграции.
«Русская мысль» впервые начала писать о Владимире Максимове еще до его эмиграции. За публикацию за рубежом романов «Семь дней творения» и «Карантин», запрещенных на родине цензурой, В.Максимов был исключен из Союза советских писателей. Резко обличительное письмо В.Максимова в секретариат московского Союза писателей от 15 мая 1973 года появилось на страницах «Русской мысли» 6 июня того же года. После эмиграции писателя, с начала выхода журнала «Континент» осенью 1974 года и до переезда издания в Россию в 1992 году, «Русская мысль» постоянно печатала интервью с В.Максимовым, обзоры новых номеров журнала и яркую гражданскую публицистику его главного редактора. В 1978-81 годах на страницах еженедельника печатались фрагменты новых книг В.Максимова – «Ковчег для незваных» и «Прощание из ниоткуда». Он был успешен, популярен, критика писала о нем как о «выдающемся русском писателе», чье творчество «одухотворено христианским восприятием жизни и любовью к человеку». Неуемный гражданский темперамент В.Максимова, его энергия и воля на посту главного редактора «Континента» быстро снискали ему славу великолепного организатора, человека твердого и решительного.
Владимиру Максимову эмиграция далась тяжело. Он жил только Россией, мыслями о ней, новостями с родины. При этом никогда не противопоставлял эмигрантов тем, кто остался на родине, как лучших – худшим. В эмиграции его угнетали бесконечные распри (в которые он сам был вовлечен), разобщенность, подозрительность как среди представителей «третьей волны», так и между различными поколениями русской эмиграции ХХ века.
В 1979 году В.Максимов опубликовал в №19 «Континента» нашумевшую «Сагу о носорогах» - публицистический памфлет, направленный против той части либеральной западной элиты, которая симпатизировала марксизму и верила в возможность истинного, гуманного социализма. Поскольку установка на борьбу с коммунизмом и тоталитаризмом у «Континента» и «Русской Мысли» была общей, то газета также приступила к публикации этого произведения – в художественном отношении, на наш взгляд, малоудачного. Первые главы «Саги» появились в «Русской мысли» уже 25 января 1979 года. В.Максимов со свойственной ему страстью и запальчивостью писал о стадном чувстве, об отсутствии самостоятельного критического мышления у значительной части университетской профессуры во Франции и в Германии, о готовности деятелей культуры слепо повторять азы марксизма – и забывать при этом, какую цену уже заплатила и продолжает платить Россия за чудовищный коммунистический эксперимент. Замысел «Саги» был внутренне связан для писателя с абсурдистской пьесой Эжена Ионеско (члена редколлегии «Континента», друга В.Максимова) «Носорог». Поскольку русский писатель думал прежде всего об инакомыслящих и политзаключенных в СССР, его глубоко задевало равнодушие западных деятелей культуры именно к русским проблемам, их готовность уравнять на чаше весов страдания голодных детей в Африке, апартеид – и коммунистическую деспотию, на которую свободный мир привык закрывать глаза, начиная еще с 1930-х годов, с тех гимнов, что охотно пропели Сталину Л.Фейхтвангер, Л.Арагон, Р.Роллан и другие западные интеллектуалы. Запальчивость, эмоциональность В.Максимова вполне объяснимы и сегодня. Но, к сожалению, по тону «Сага о носорогах» оказалась произведением весьма грубым и бестактным. Более того, читатели в разных странах Европы узнали в целом ряде прекраснодушных западных мечтателей, изображенных в «Саге…», абсолютно реальные, конкретные лица – в частности, Генриха Бёлля. На это стоит обратить особое внимание, поскольку Генрих Бёлль был очень любим оппозиционной частью тогдашней советской интеллигенции. Напомним, что именно Г.Белль встретил Александра Солженицына у трапа самолета в день высылки писателя из страны, именно в его доме провел Александр Исаевич свои первые дни на Западе. В «Саге о носорогах» и реакции на неё следует искать истоки конфликтов В.Максимова с Львом Копелевым и Ефимом Эткиндом, а также с той частью западного истеблишмента, которая связывала с социализмом надежды на справедливое переустройство человечества. С момента опубликования «Саги» на В.Максимова обрушился град упреков в авторитарных и тоталитарных тенденциях, в шовинизме, в неуважении к западным демократическим нормам и ценностям.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
